Глава 27. Мы оказались в самом центре бури

Мы оказались в самом центре бури. Дождь сейчас хлестал под углом. Под полом завывал ветер. Порывом ветра на веранде опрокинуло кресло.

– Мой отец был инженером‑строителем, – начал я. – Для него пересечь грань между здравым рассудком и умопомешательством было так же легко, как построить мост через неглубокую расселину. Он представлял собой темную силу, которая питалась страхом, болью и паникой.

– Твоими, – сказала Эйва.

– Нет, Джереми. Он насиловал его просто безумно. Боль моей матери была мучительной, но чисто ментальной.

– А к тебе он не приставал?

– Он едва замечал меня. По крайней мере до тех пор, пока я не вырос достаточно, чтобы привлечь его внимание.

Гарри спросил:

– Сколько тебе было лет, когда?…

– Мне исполнилось десять за день до того, как Джереми заманил отца в лес и разрезал его на части.

Вдалеке послышался вой сирены: пожарная команда выехала на пожар от удара молнии.

– Отец заметил существование моего брата, когда тому было десять. Как будто Джереми внезапно материализовался. Думаю, возраст десять лет был чем‑то отмечен для моего отца. Чем‑то из его собственной жизни…

– Ты думаешь, что Джереми убил отца, чтобы спасти тебя? – спросил Гарри.

– И себя самого. Но было уже слишком поздно, он сам превратился в прошлое.

– А где была в это время твоя мать?

– Она была швеей. Когда ситуация скатывалась в режим ночного кошмара, она шла в свою комнату и шила свадебные платья… огромные воздушные коконы из шелка и кружев. Она была простой женщиной, вся сила которой заключалась в преходящей красоте молодости. И она вдруг оказалась в положении, которое не могла даже описать… не то что повлиять на него.

– Но Джереми продолжал убивать, – сказал Гарри. – Женщин.

Комната перед глазами перестала вращаться, и я, опираясь на здоровую руку, поднялся.

– Хотя Джереми и изгнал демона из отца, он должен был снова и снова убивать мать. За то, что она не вступилась за него перед отцом.

– Почему же тогда он не убил ее, Карс? Именно ее?

– Остальные убийства начались только спустя пять лет. Они словно вызревали в Джереми. К тому же, если бы он убил мать, меня отправили бы в приют или еще куда‑нибудь. А он этого не хотел.

– Но зачем же тогда он обжег тебя? Это имеет какое‑то отношение к Эдриану? Я имею в виду этот ожог…

– Не напрямую, но, возможно, это подсказало ему саму идею. Предполагалось, что таким образом я должен разделить его боль, его бремя. Ему это видится так. Взамен того, что он подарил мне детство.

– Но это же дико, это… низко!

Я снова упал на подушки и прижал руку ко лбу.

– Это болезнь психики, Гарри, недуг вне контроля самого человека. Джереми исключительно умен, порой внешне рационален, но то, как он видит этот мир, не имеет под собой основы, которую мы называем реальностью.

– Как ты мог позволить ему сделать это?

– Если бы я не дал Джереми взыскать свою долю того, что он называет равенством, Эдриан до сих пор мог бы оставаться на свободе.

Эйва прошла через комнату и остановилась у двери на веранду. Капли дождя барабанили, словно град. Кончики ее пальцев прикоснулись к стеклу, на мгновение задержались на нем, потом она повернулась ко мне.

– Это еще не закончилось, верно? – прошептала она. – Это происходит вновь.

– Закончилось, теперь уже все закончено, – сказал Гарри. – Ты только посмотри, что случилось с его рукой сегодня вечером. Он расплатился сполна.

Эйва подошла и остановилась надо мной.

– Нет. Не закончено. Он собирается обжечь тебя снова. Что было сегодня вечером? Проверка? Первоначальный взнос? В следующий раз он собирается по‑настоящему обжечь тебя. Совсем как раньше.

Ветер, грохотавший снаружи, стих. Я сказал:

– Я оставил ему кое‑какие материалы, которые могут помочь раскрыть дело с обезглавленными телами…

Эйва внимательно смотрела на меня, ожидая продолжения.

Я посмотрел на дверь.

– Мне необходимо вернуться за ними.

Эйву начало трясти, затем она беззвучно заплакала. Грудь ее тяжело вздымалась и опускалась, всхлипывания рвались наружу. Она сжала кулаки и принялась колотить ими в воздухе. Мы с Гарри подскочили к ней, но она отмахнулась от нас, как от роя ос. Потом распахнула дверь на веранду и выбежала под дождь, словно дом мой был переполнен болью. Я рванулся за ней.

Гарри оказался умнее и остановил меня.

Мы услышали несколько долгих громких стонов – Эйва словно подбирала ключ. Затем она схватилась руками за перила, откинула голову назад, и раздался такой вопль, будто рожает сама вселенная. Вой, визг, рычание… Она схватила пластиковое кресло и швырнула его вниз. Ее крик был повсюду – среди струй воды, позади них, над ними. Ее крик выворачивал ночь и грозу наизнанку. Она ухватила маленький столик и бросила его через перила. При вспышках молнии, раскрашивавших мир в черный и белый цвет, она кричала так, будто лишилась рассудка. Гром встряхнул фундамент моего дома, и Эйва закричала так, словно находится в здравом уме. Она сняла левую туфлю и швырнула ее в дождь. Она выла, она стонала, она вопила… Крик ее был то печальным, то злым, то тем и другим одновременно; он был наполнен пождем и наэлектризован грозовой ночью. Она сняла правую туфлю и бросила ее в небо. Буря зарычала на нее, и она зарычала в ответ, возбужденно и дерзко. Эйва сорвала с себя одежду и отдала ее ветру…

Гарри отвернулся и принялся надевать плащ.

Я вышел к Эйве.

Когда мы проснулись на рассвете, утро пахло такой свежестью, что его хотелось выпить. В три часа ночи буря ушла на север, и единственным напоминанием о ней оставался ветерок, шелестевший выброшенными водорослями, и неровная, словно покрытая оспинами, поверхность песка. Я распахнул окно навстречу шуму волн.

Ко мне, покачиваясь, подошла Эйва; взгляд ее был спокойным и твердым.

– Я ночью об этом не думала, но, знаешь, нас ведь могло убить молнией там, на веранде.

Ее лоб под моим поцелуем был теплым.

– Верно. Но, возможно, эти планы разрушило как раз то, что потом нашло нас?

Что поразило меня прошлой ночью, так это моя способность радоваться даже в ослабленном состоянии и с одной здоровой рукой. Сначала на заливаемой дождем веранде, под хлеставшими по коже струями, когда сами мы находились далеко‑далеко от этого места, и позже, в раскачивающейся кровати, когда дождь успокоился до тихого шелеста.

Испытание способностей продолжалось: мы провели эти первые часы, экспериментируя с новыми ощущениями. Испытывать ли стыд, когда ты голый и одеваешься (хотя оба мы ложной скромностью не страдали), прикасаться ли друг к другу мимоходом (да, легонько), кто спровоцирует следующий сеанс занятия любовью (галстук)? Эйва осмотрела мою повязку и провела еще один раунд врачевания. Никто из нас больше не упоминал о причине ожогов – молчаливое соглашение, позволяющее освежиться в маленьком оазисе, который расцвел в нашей жизни. Об этом вспомнили только тогда, когда я уходил на работу.

– Когда ты снова поедешь навестить брата? – спросила Эйва.

– А что?

– Я поеду с тобой. И нечего на меня так смотреть. Я с этим вполне справлюсь.

В четыре Гарри помчался в банк, а я без всякого энтузиазма отправился к тетке Нельсона, Билли Мессер. Если бы это помогло, я готов был повторно беседовать со всеми в надежде всколыхнуть что‑то – хотя бы что‑нибудь! – упущенное. Зазвонил телефон, это был Гарри.

– Карс, у нас еще один. Без головы. Я уже на месте. – Гарри назвал адрес. Голос его был четким и бесстрастным.

– Какой тип тела физически? – спросил я.

Гарри вздохнул.

– Ты представляешь себе габариты Барлью?

– То есть жертва такая же большая, как Барлью?

– Такая в точности, – сказал Гарри. – Потому что это и есть Барлью.

Я никогда в жизни не видел такого дома, как у Барлью. Это была настоящая оранжерея! Повсюду цвели орхидеи: на полках, на низких столиках, в висячих корзинках, на прибитых к стенам выброшенных морем обломках деревьев. Некоторые цветки были в форме розовых рупоров, другие – тонких перламутровых колокольчиков. Там были красные чашечки и синие блюдца, желтые фонарики и лиловые люстры. Небольшой солярий за гостиной, похоже, был инкубатором, где в небольших коричневых горшочках черенки и ростки поднимались на ноги. В воздухе стоял плотный запах плодородия, и казалось, что уже в нем одном можно было проращивать семена, просто пересыпая их из ладони в ладонь.

Обезглавленное тело Барлью лежало на спине в кухне. Скуилл уже побывал здесь и ушел. Я подозреваю, что в клане начальства шли напряженные совещания. Хембри и его люди уже заканчивали, двое техников укладывали свои принадлежности. Мы с Гарри стояли в гостиной вплотную друг к другу, подпираемые в спину растениями.

– Я все хотел спросить… – сказал я. – О чем это вы с Барлью говорили вчера? Про «но‑о, поехали» и «ковбоя».

Гарри рассматривал джунгли вокруг нас. Он протянул руку и коснулся белого соцветья трубчатых цветков.

– Похожи на свечи, правда? – задумчиво протянул он.

– Вы с Барлью ездили в одной патрульной машине? – спросил я. – Вы с ним были напарниками?

– Вскоре после того, как он ушел of своего офицера‑инструктора. Мне было двадцать восемь, ему – двадцать четыре.

– Вы с Барлью, на улице, вместе? Странная смесь.

– Тогда он еще не был тем Барлью, которого знаешь ты. С ним можно было разговаривать. Он даже выглядел иначе – высокий, тощий, широкоплечий деревенский парень.

За головой Гарри укрепленная на стене ветка обрамляла орхидею: из водопада листьев свисала гирлянда изящных колокольчиков. Гарри щелкнул по одному из них и, похоже, удивился, когда тот не зазвенел.

– Мы получили вызов в апартаменты Толрико, грязную дыру на северо‑западе. Одна из постоялиц сказала, что видела мужчину с пистолетом. Было часа два ночи. Мы подъехали и разошлись: Барлью налево, я направо. Я нашел женщину, которая что‑то лепетала про хохочущего парня, который носился как сумасшедший и размахивал пистолетом. Я оставил ее и пошел посмотреть, что выяснил Барлью, но нигде не мог его найти.

Хембри махнул мне рукой из кухни. Я поднял указательный палец: одну минутку.

– Я услышал слева подозрительный шум и, согнувшись, бросился туда. Позади дома раздавались какие‑то звуки, слышались голоса. Я пробрался за мусорные баки.

Гарри убедился, что нас никто не слушает, и наклонился ко мне так близко, что я почувствовал тепло его дыхания.

– Барлью, абсолютно голый, стоял на четвереньках на земле, и на нем, как на лошади, скакал худосочный, небольшого роста парень. Он наглотался всего сразу – чего‑то возбуждающего, депрессантов, ЛСД… Он забрал у Барлью пистолет и заставлял его прыгать через воображаемые кольца, приговаривая, что всегда мечтал погонять копов. Барлью обмочился, ревел, ползал по отбросам, руки и колени его были изрезаны битым стеклом. Парень этот стучал пистолетом по затылку Барлью, гикал, улюлюкал и вопил: «Но‑о, поехали!» А еще он заставлял Барлью ржать, как лошадь.

Я закрыл глаза и представил себе эту картину.

– И ты завалил этого парня.

– Этот псих размахивал пистолетом, как мухобойкой. Я подождал, пока он слезет с Барлью, вышел из‑за угла и заорал: «Полиция! Ни с места!» Я чуть было не нажал на курок, а парень этот улыбнулся, словно я был его мамочкой, которая принесла полную миску овсянки, и подожил пистолет на землю. Потом сел рядом с Барлью и принялся ковырять в носу.

Мимо с пакетом в руках прошел эксперт по отпечаткам. Хембри уже махал руками, как ветряная мельница.

– Минутку, Бри, подожди! – крикнул я ему и снова повернулся к Гарри.

– Этой ночью Барлью прорвало, и он рассказал мне, как ненавидит патрулирование по улицам, что его старик, тоже коп, заставил его пойти в полицию… Дядя Барлью занимался ландшафтным дизайном и был садовником. Вот кем на самом деле Барлью всегда тайно хотел стать.

– И это был его последний день на улице?

Гарри кивнул.

– На следующее утро Барлью написал заявление на административную должность.

– А когда он превратился в бездонную бочку зубной боли?

– Он начал качаться, поднимать тяжести, наращивать массу, но при этом становился все более жалким…

Гарри рассматривал крохотный цветочек в корзинке, напоминавший сережку цвета шартрез размером с мелкую монету.

– Барлью надел мускулы, как новый костюм. Затем ему понадобилось собрать мускулы вокруг себя. Несколько лет назад он зацепился в команде Скуилла и фактически превратился в его адъютанта. Мне кажется, Скуиллу нравилось иметь рядом с собой парня габаритов Барлью – как коротышке, который важно, выступает сзади своего питбуля.

– Барлью больше не говорил с тобой о той ночи?

– Он никогда даже не смотрел на меня, если была хоть какая‑то возможность отвести глаза. – Гарри покачал головой, и сережка цветка выпала из его пальцев. – Когда я был маленьким, тетя каждый год читала мне «Рождественскую песню птичек». Книжка мне нравилась, но пугала меня. Но больше всего доставали меня не рождественские привидения, а картинка, отложившаяся в памяти: Джейкоб Марли, дряхлый старик, запутавшийся в цепях своего прошлого. Клянусь, я буквально слышал грохот и звон, с которым он тащит все это дерьмо за собой в вечность.

Гарри оглянулся по сторонам, и я увидел, что ноздри его расширились: он вдыхал тонкий аромат цветов, украшавших тайную жизнь Барлью, его настоящую жизнь. По моим прежним представлениям, Барлью не мог иметь сильных привязанностей. Но сейчас я разглядывал все эти книги, леечки, ножницы, мох и пакеты с удобрениями, и мое удивление уступило место печали по упущенному и утерянному, по росткам прошлого, которые прокладывают наш путь в будущее, а мы позволяем им засохнуть.

– Он думал, что ты рассказал мне о той ночи, – сказал я. – Поэтому и избегал наступать мне на ноги.

Гарри пожал плечами. Он взглянул на тело Барлью через дверь кухни, потом повернулся ко мне.

– Думаешь, люди когда‑нибудь сбрасывают цепи, связывающие их с прошлым, Карс?

– Никогда, Гарри. Весь фокус состоит в том, чтобы добавлять новые звенья и не тащить все это за собой.

– Я завтра поеду с тобой.

Я положил руку ему на плечо.

– Спасибо, амиго, но уже вызвалась Эйва. Она хочет быть моим циутром.

– А это еще что такое, черт побери?

– Средство против нападения, Гарри, – сказал я. – Если только правильно его держать.

По пути в кухню я огибал столы и подставки с зарослями зелени. Хембри и его ассистент перевернули тело на бок, и Хембри указал на спину. Я присел и увидел широкую область кожи, ставшей малиново‑фиолетовой из‑за застоявшейся крови. Поперек всей спины Барлью были написаны слова. И не какие‑нибудь крошечные! Это были буквы размером сантиметра в полтора, спускавшиеся от задней части его отрезанной шеи до ягодиц – одни непрерывные каракули, написанные черными чернилами.

– Похоже, наш мальчик прогрессирует в эпистолярном жанре, – сказал Хембри. – Приятного вам чтения.

Date: 2015-09-17; view: 297; Нарушение авторских прав