Глава 26. Ночь, тихий ветерок и жемчужно‑белый серп месяца – все это было бы великолепно, если бы я находился в любом другом месте

Ночь, тихий ветерок и жемчужно‑белый серп месяца – все это было бы великолепно, если бы я находился в любом другом месте, но. не в этом. Здесь и сияющая луна, и звезды выглядели неуместно. Это было место вне красоты, место, где даже тени прятались в тень, а свет выглядел иронией. За ту милю, которую я проехал после поворота с трассы до этих ворот, мои руки так вцепились в руль, что их свело судорогой. Встряхивая их, я вспоминал, что был здесь четырежды, причем каждый раз говорил себе, что это в последний раз.

Охранник на воротах спросил мое имя и, не переставая светить фонариком мне в лицо, проверил по компьютеру мои данные. Я не обиделся: здесь все делалось именно так, чтобы исключить любую ошибку. Я припарковался на стоянке и подошел к двери, где второй охранник встретил меня так, будто внешняя охрана существовала только для разогрева. Под грохот замков и лязганье дверей я зашел внутрь.

Несмотря на позднее время, Вэнжи была на месте. Она понимала мое настроение, поэтому наш разговор ограничился обычными любезностями. Пришел охранник, чтобы проводить меня в комнату Джереми. Я попросил его не открывать дверь или смотровое окошко, если только я не позову его. Я потребовал, чтобы мониторинг комнаты видеокамерами был выключен, и Вэнжи неохотно согласилась. Охранник посмотрел на нее скептически.

– Он знает, что делает, – сказала она ему.

– Ему виднее, – ответил тот.

Мы шли по длинному белому коридору, куда выходило несколько массивных металлических дверей с окошками; окошки были закрыты. В коридоре раздался звук сирены, достигший высшей точки. Я думал, что это пожарная тревога, пока не сообразил, что это человеческий крик, хотя даже трудно представить, что за дьявольское видение могло вызвать подобный вопль. Крик задержался на мгновение, словно запутавшись в молекулах воздуха, и исчез в другом измерении. Я заметил, что охранник изучает меня со странной, торжествующей улыбкой, и понял, что он заряжается энергией, работая в условиях, где мука и ужас являются нормой. Мне хотелось съездить по его ухмыляющейся физиономии, чтобы брызнувшие слюни и кровь оставили на белой стене широкий, как хвост кометы, след.

Это на тебя так влияет само место. Спокойно.

Мы остановились перед дверью.

– Я буду здесь, снаружи, – сказал охранник. Он отодвинул задвижку окошка и заглянул внутрь, прежде чем провести пластиковой карточкой ключа по электронному замку. Дверь с шипением открылась.

Я вошел внутрь. Если бы не все остальное, это напоминало бы комнату в общежитии: встроенные шкафы, открытая ниша для одежды, длинный обеденный стол, служивший одновременно и письменным, стул около него, еще один стул в углу и диван‑кровать со съемным матрасом. Вся мебель была сделана из мягкого пластика. Здесь был также книжный шкаф, аккуратный и полный книг. В нише находились умывальник, туалет и кабинка для душа. Зеркало в полный рост сделано из майлара, и отражение в нем было искажено, словно смотришься в поверхность ртути.

Джереми сидел на кровати с зеленой книгой в руках. Он был худощавым и привлекательным, с желто‑голубыми глазами и шелковистыми белокурыми волосами; у него не было мощного отцовского сложения, зато он унаследовал его цвет глаз и волос. На Джереми был серый спортивный костюм, белые носки и больничные тапочки. Он взглянул на меня так, будто мы виделись каждый вечер. Я прислонился к стене и сложил руки на груди.

Он похлопал по книжке.

– Читал когда‑нибудь Лукреция, Карсон?

– Думаю, что после второго курса нет.

– Какого такого второго курса? Опять шутишь. Вот одно из моих любимых высказываний: «Как дети дрожат и боятся всего в полной темноте, так и мы иногда при свете боимся того, чего следует бояться не больше, чем вещей, которые дети в темноте принимают за ужас, и воображаемое становится действительностью». – Он недоуменно наморщил лоб. – Но я спрошу иначе: кто должен бояться, когда дрожащие дети оказываются правы, Карсон?

Я посмотрел на часы.

– Я бы хотел уехать отсюда к…

Его голос упал на октаву.

– Кто должен бояться, Карсон, когда дрожащие дети оказываются правы?

– Джереми, у меня был очень длинный день.

– КТО ДОЛЖЕН БОЯТЬСЯ, КАРСОН? ЭТО ВЕДЬ НЕ ЧЕРЕПНО‑МОЗГОВАЯ ХИРУРГИЯ!

Хотя он был взвинчен, я не смог сдержать злость в голосе.

– Родители, Джереми. Как тебе такое? Вопрос – ответ. Вызов – отклик. Звук – эхо. Ты доволен?

Он слегка наклонил голову, словно услышал вдалеке тихую музыку.

– С мамой все в порядке?

Я вздохнул. Все та же игра…

– Я спросил тебя, все ли в порядке с мамой. Она хорошо себя чувствует?

– Она умерла, Джереми. Она умерла три года назад.

Он удивленно поднял брови.

– Да? Жалко. Она сильно страдала, боли было много?

– Да, Джереми, боли было много.

Белая боль, черная боль… Боль, которая сожгла ее, превратив маленькие руки в неразгибающиеся шишки, и под белоснежным огнем которой она стала почти прозрачной. Она не прикасалась к таблеткам до самого конца, когда была уже не в состоянии терпеть и разрешила мне делать с ней все, что угодно. Ей необходимо было пройти через ад просто на случай, если рай все‑таки существует.

– Достаточно боли на троих? – спросил он. – Я тебя, конечно, в этот список не включаю. Ты избежал пламени. О, возможно, тебе были причинены некоторые неудобства, ты стал немного невротичен, но душу твою это не сожгло. Ты был спасен от огня. Твоя душа обожглась, Карсон?

– Знаешь, Джереми, мы можем обсуждать эти вещи по почте. Вопрос: «Твоя душа обожглась?» Пожалуйста, обведи кружочком правильное: «да» или «нет».

– НЕ СМЕЙ НАСМЕХАТЬСЯ НАДО МНОЙ! ЭТО ТЫ НУЖДАЕШЬСЯ ВО МНЕ, А НЕ Я В ТЕБЕ! Я попробую еще разок: Твоя душа обожглась, Карсон?

Я выдвинул стул из‑под стола и сел перед братом, глаза в глаза.

– Нет, Джереми, не обожглась.

– Как это необычно, учитывая, что огонь, похоже, был повсюду. Почему?

– Ты мне ответь, Джереми. Тебе, похоже, не о чем думать, кроме как об этом.

Джереми подскочил на кровати и завизжал:

– ПОТОМУ ЧТО Я УБИЛ ЭТОГО УБЛЮДКА, ПОЭТОМУ? Я привязал его ВОПЛЬ к ВОПЛЮ, и я сам ВОПИЛ, пока ВОПЛИ не полились по его ногам, как трубчатые черви и черный мед. Я подставил свое лицо под его капающий ВОПЛЬ, пока он еще был жив и мог это видеть. Вот почему твоя душа, брат, не превратилась в пепел. ЭТО Я СПАС ТЕБЯ!

Джереми вскочил с кровати и прошелся по комнате один раз, другой. Затем согнулся перед зеркалом в позе игрока с бейсбольной битой. Его искаженное отражение на пластике подмигнуло мне.

– Возможно, всего можно было бы избежать, если бы мой дорогой папочка играл со мной в бейсбол… вместо всего прочего. – Он понизил голос и в точности воспроизвел голос нашего отца: – Эй, сынок, как насчет того, чтобы пойти на улицу и немножко побросать наш старый мячик?

– Прекрати, Джереми.

– Нет, сынок, ты неправильно держишь биту, возьми‑ка ее вот так.

– Прекрати.

– Черт побери, малыш, я сказал, держи ее вот так!

– Не надо. – Я поднялся.

– Держи ее, маленький придурок!

Я подскочил к нему.

– Джереми!

– Я покажу тебе, маленький придурок, я, блин, покажу тебе… я покажу тебе…я…

Я схватил его за грудки. Джереми откинул голову назад, и вопль из коридоров далекого прошлого пронзил сердце сегодняшнего дня. Моя мама поворачивается и говорит: Иди в постель, все скоро успокоится.

Окошко в двери распахнулось.

– Все в порядке? – спросил охранник. Пробежав глазами по комнате, он увидел спокойно улыбающегося Джереми и меня, стоящего у стены и обливающегося потом.

– Закрой окно! – завопил я.

Когда створка медленно закрылась, я подошел к умывальнику и плеснул себе в лицо холодной водой. Джереми сидел на кровати и улыбался.

– А теперь, когда церемония открытия позади, о чем ты хотел поговорить, Карсон? Дай‑ка я угадаю… Последние происшествия в старом добром Мобиле? Я знаю, что, когда ответы не приходят, ты нуждаешься в небольшом совете. Ты принес фотографии и файлы, чтобы я мог повозиться с ними денек‑другой? Да, и что‑нибудь для освещения?

Когда я приехал на остров Дофин, была уже полночь. С юга приближалась гроза, слышны были раскаты грома, сквозь тучи пробивались отблески молний. Я надеялся, что Эйва спит и я смогу дотащиться до постели и провалиться в темноту, которой мне так хотелось. Но когда я повернул за угол, то увидел на дорожке перед домом «вольво» Гарри. Я резко надавил на тормоз и тупо уставился на машину. Что ему могло понадобиться в такое время? Перебирая разные варианты, я осторожно двинулся вперед и припарковался. Подниматься по ступенькам было тяжело, словно они стали вдвое выше.

Гарри и Эйва сидели неподвижно, будто мраморные. Гарри был изваянием в кресле. Изваяние Эйвы сидело на кушетке, между ее грудью и губами зависла чашка с чаем. Кто‑то вылил на меня горячий парафин, когда я проходил через дверной проем, – воск твердел и замедлял мои движения.

– Почему ты здесь завтра? – спросил я, понимая, что слова вырываются какие‑то неправильные, и стараясь вспомнить, что хотел сказать. Я снова попробовал, но получилось не лучше: – Я имею в виду Гарри здесь поздно…

Я решил подождать, пока язык начнет нормально двигаться, но пол подо мной зашатался, словно в фундамент бесшумно ударила молния. Она подожгла сваи, потому что дальний конец дома начал рушиться и оседать. Сваи не выдерживают, сказал мягкий голос в моей голове. Но почему тогда мебель не соскальзывает вниз? Я зачарованно наблюдал: мой дом никогда раньше такого не вытворял.

– Как она бьет… – сказал я.

Я услышал холодные переливы струн арфы. Изваяния поднялись в воздух и полетели ко мне, точно бабочки.

– Держи это вот так. Немного вперед. Теперь правильно. Голос Эйвы был записан на пересохшей и никуда не годной магнитофонной ленте, с постоянным шипением и потрескиванием в виде фона.

– Насколько это серьезно? – услышал я голос Гарри, записанный на той же ленте.

– Вторая степень. Выглядит хуже, чем есть на самом деле. Здесь главная опасность в инфекции.

Звуки становились распознаваемыми. Вот прозвучал еще один раскат грома, далекий и приглушенный. Шипение оказалось шумом сильного дождя на моей крыше. Я открыл глаза, выплывая из глубины к искрящейся поверхности. Я попытался сесть, но тяжелая рука Гарри легла мне на грудь.

– Не шевелись, приятель, – сказал он.

Я чувствовал жжение чуть ниже бицепсов. Я был без рубашки и лежал на диване. Эйва растирала меня каким‑то лекарственным кремом, по запаху напоминавшим краску, сделанную из гнилой капусты. Я морщился и дергался, но Гарри крепко держал меня за руку.

– Где ты был сегодня вечером, Карс? – спросил он.

– На собрании голубых, – ответил я.

Комната постепенно возвращала себе четкость очертаний. Гарри аккуратно приподнял меня и усадил, а Эйва слабо забинтовала мне руку от плеча до локтя и подложила под нее подушки. Затем ушла в кухню.

Гарри наклонился ко мне.

– А не было ли на этом собрании Джереми, Карсон?

Сердце мое замерло: Гарри все знал! Я закрыл глаза.

– Я говорил о нем, пока был без сознания?

– Ты не сказал ни слова.

– Тогда как же ты?…

– Я знаю о твоем Джереми, приятель. Уже год, как знаю.

Вслух я вопроса не задал, но это сделали мои глаза. Гарри сказал:

– Я детектив, работа такая.

Эйва вернулась со стаканом скотча. Она присела рядом и поднесла его к моим губам.

– Эта штука для тебя вредная, – сказал я.

– Для меня – вредная, для тебя – полезная. Пей, – ответила она.

Тепло опустилось в живот и стало разливаться по телу. Снаружи блеснула молния, и все лампы в доме мигнули. Эхом отозвался гром. Гарри придвинул стул и сел возле меня. Боль в руке начала стихать одновременно с ощущением разобщенности.

– Ты следил за мной до самой больницы год назад? – спросил я.

– Тогда ты не заметил бы за собой хвоста, даже если бы он был привязан у тебя на лбу. Я шел за тобой вплотную до самых ворот. И если это заведение – больница, то Форт‑Нокс – просто банкомат.

– Ты не мог оставить все это так. Не в твоем стиле.

– Ты хочешь знать, копался ли я хоть чуть‑чуть в этом деле? – сказал Гарри. – Да, черт возьми, копался! И до сих пор не вполне понял, что же выяснил. Я знаю, что Джереми Риджеклифф – твой брат. Ты ездил к нему советоваться насчет Эдриана?

Я не мог смотреть ему в глаза.

– Я не был уверен, что поступаю правильно, Гарри.

– Не мог бы кто‑нибудь рассказать мне, что здесь, собственно, происходит? – вмешалась Эйва.

Я отвел взгляд в сторону. Гарри развернул стул и сел лицом к Эйве.

– Год назад патрульный офицер последовал за какими‑то наркоманами в населенный крысами канализационный коллектор под городом. Там он наткнулся на тело находившейся в розыске девочки, двенадцатилетней Тессы Рамирес. Ее глаза и лицо были жутко обожжены. Судмедэкспертиза определила, что на глаза ей положили шелк и подожгли. Когда это делалось, она была жива.

При этих словах в голове моей всплыла ужасная картина. Тесса Рамирес, лежащая навзничь среди крыс и битого стекла, вместо глаз у нее – черные угольки, обжигающие мне душу. «Помогите!» – взывала она, хотя к тому моменту была мертва уже неделю.

– О боже! – сказала Эйва.

– Через месяц, – продолжал Гарри, – таким же образом был найден старый пьяница.

– И никаких зацепок?

– Никаких. Ноль. Затем ни с того ни с сего один офицер уличной патрульной службы рассказывает мне, что подушечки из шелка могут быть связующим механизмом между убийцей и его жертвами. Этот коп также предполагает, что жертвы перед убийством выбираются «связующим огнем». Я подумал, что он просто псих, с пеной у рта доказывающий непонятно что, но потом мы проверили – обе жертвы за последние шесть месяцев присутствовали на местах поджогов в качестве обычных зевак. Мы доложили своему начальству. Но управление уже вызвало федералов, ФБР, и их специалисты заявили, что пожары были формой сокрытия улик, а идея о связующем огне – бред лунатика.

– А как же поджоги?

– Совпадение, сказало начальство. Пожары были большими – старый многоквартирный дом в центре и ветхая ферма недалеко от Сараленда. Сотни зрителей. Мне и этому патрульному было приказано меньше трепаться и не мешать работать.

Эйва посмотрела на меня.

– И этим патрульным офицером был ты.

Я неохотно кивнул и порадовался раскатистому удару грома, помешавшему мне что‑то ответить. Гарри снова налил «Гленливет» и продолжил:

– После этого были найдены убитыми Синтия Портер и ее двадцатилетняя дочь – глаза их были сожжены в золу. Муж миссис Портер был известным автомобильным дилером и серьезно финансово помогал обеим политическим партиям. В отличие от предыдущих случаев, это была белая семья с высоким уровнем доходов. Поднялся большой шум. Наше управление организовало параллельное расследование, выделив нам с Карсом небольшую комнатку для проработки связующей теории. Не потому что поверили в нее, нет, просто хотели прикрыть тылы перед лицом общественности.

– А эти Портеры… Они тоже… были выбраны предыдущим пожаром? – спросила Эйва.

– Выбраны? Хорошо сказано. За месяц до этого они присутствовали на месте загадочного воспламенения в торговом центре. Пришли за покупками, увидели дым, остановились поглазеть. Карсон решил, что мы должны заняться местами пожаров, особенно теми, где возможен поджог. Он заявил: есть вероятность, что злоумышленник использует огонь, чтобы, так сказать, выкурить свои жертвы.

Она посмотрела на меня.

– И ты оказался прав?

От сильного порыва ветра дом задрожал, и я переждал его, чтобы ответить.

– Был сильный пожар в заброшенном складе возле государственных доков, а я прослушивал частоту раций пожарной команды и добрался туда быстро. Я пробежался взглядом по толпе и заметил человека, которого больше интересовали зеваки, чем сам пожар. Я начал наблюдать за ним и заметил, что он вырывает у себя клочья волос и при этом даже не вздрагивает. Это называется трихоломанией, а трихоломаньяки…

Тут в Эйве встрепенулся патологоанатом. Она подскочила и закивала:

– …Вырывают волосы ради удовольствия и снятия нервного напряжения. Я об этом читала. У взрослых такое встречается редко. Это одно из импульсивных расстройств контроля. Как тяга к азартной игре, взрывы ярости, клептомания и… – Она замолчала, и брови ее полезли вверх.

– Все правильно, – сказал я, – и пиромания. Я увидел, как Джоэл Эдриан вытащил записную книжку и подошел к рабочему из доков. Перед тем как сделать выбор, Эдриан делал заметки. Рабочий рассказал мне, что этот мужчина репортер, которому нужны показания свидетелей для заметки. Он также сказал, что репортер записал его имя и адрес для правдоподобности.

– И что же сам Эдриан?

История подходила к концу. Гарри, почувствовав мое затруднение, подхватил нить повествования. Я откинулся на подушке, прислушиваясь к шуму грозы, но кроме голоса Гарри ничего слушать не мог.

Карс догнал Эдриана и записал его данные. Мы наблюдали за ним каждый день и каждый час. Через четыре пня Карс проследил за ним до дома того рабочего из доков. Эдриан вошел, а Карсон вызвал подкрепление и, подойдя к окну, увидел хозяина, который лежал на полу, связанный проволокой…

Эйва внимательно смотрела на меня. Я закрыл глаза, и слова Гарри превратились в киноленту. Эдриан пропитывает красную шелковую подушечку бензином, а рабочий сражается с проволочными путами. Эдриан кладет пахучую подушечку на полные ужаса глаза рабочего, целует его в лоб. Потом достает из кармана зажигалку – одну из таких трубок с ручкой, как у пистолета, которую он выбрал, чтобы она напоминала волшебную палочку. Я бросаюсь в дверь головой вперед. Эдриан щелкает зажигалкой, улыбаясь мне, словно нам предстоит разделить чудесный ужин…

– Карсон? – откуда‑то издалека доносится голос Эйвы, опять сквозь шум дождя.

Звук выстрела из моего пистолета был ошеломляющим. Я протиснулся за диван, не зная, куда попал и вооружен ли Эдриан. Сердце бешено билось. Потом я услышал громкий стук, как будто кто‑то колотит молотком, и выглянул. Эдриан дергался в судорогах на полу, голова его и пятки стучали по дереву. Он стонал и харкал кровью. Я смотрел, как розовые брызги превращаются в алую струю. Корчась, он пытался уползти от смерти, а за ним тянулся широкий кровавый след…

– Карсон? Ты убил его? – Голос Эйвы вернул меня в настоящее.

– Он сделал то, что должен был сделать, – сказал Гарри и посмотрел на меня. – Только не начинай все сначала, Карс.

Я покачал головой: этот момент никогда не сотрется в памяти.

– Может быть, мне удалось бы его отвлечь. Дождаться подкрепления. Его можно было изучать, чтобы в будущем…

Гарри поднялся и направил указательный палец в мою сторону.

– Я не желаю больше слышать этот психологический лепет! Ты коп, а не какой‑нибудь занюханный студент, изучающий психопатов. Еще секунда – и голова того парня из доков превратилась бы в пылающий шар.

Эйва коснулась моей руки.

– Ты никогда не рассказывал Гарри о брате? Откуда к тебе приходят такие идеи?

Я посмотрел на Гарри.

– Он выводит их из своих собственных.

Внезапно мне вспомнился один странный момент на кладбище на Церковной улице, и я понял: Гарри сказал тогда, чтобы на этот раз я не ехал к Джереми один, что мы решим этот вопрос вместе.

Мне было стыдно смотреть ему в глаза.

– Я соврал, Гарри. Я выдавал идеи Джереми за свои. Как будто это я вышел со всеми этими зацепками на Эдриана.

Гарри фыркнул.

– Не говорить и соврать – совсем не одно и то же, Карсон. Если бы ты, например, постоянно врал себе, что не хочешь есть, то весил бы сейчас килограмма полтора.

– Я не был откровенен с тобой.

– Ты собирался рассказать мне, что берешь идеи у психа? Мне и так было очень непросто верить тебе, когда ты выдавал их за свои.

– Ты выяснил, откуда мои идеи. И все‑таки поддержал их.

Указующий палец Гарри снова направился на меня.

– Не с самого начала. Я выяснил, кого ты навещал. Я понятия не имел, что ты получаешь от него информацию. Я сообразил это только тогда, когда ты после этих визитов стал дополнять свою теорию. Если бы ты рассказал мне, что черпаешь идеи у серийного убийцы, я бы просто сбежал, да еще по дороге вышиб бы двери. Не нужно преувеличивать длину моей шеи, Карс!

Эйва сидела на краю дивана, смотрела, слушала и нервничала. Было заметно, что что‑то вертится у нее на языке. Она начала было говорить, но тут загремел гром, и она замолчала. Когда Эйва наконец заговорила, голос ее был таким же печальным, как и глаза.

– Когда‑то давно ты уже получил ожог. На другой руке. Очень сильный. Ткани там полностью выгорели.

Гарри застыл на месте. Повернулся к Эйве. Снова ко мне. Прежде чем я успел уклониться, он схватил меня за руку и увидел шрамы годичной давности.

– Господи… – прошептал он.

– Расскажи мне о своем прошлом, – сказала Эйва. – Расскажи все.