Маленькая строительная компания

Декабрь близился к концу, отец подошел ко мне и спросил, составила ли я список подарков, который нужно срочно отослать Деду Морозу почтой. Альбомы, фломастеры, пистолеты, игрушечная гитара, барабан, конфеты и книга. Обязательно книга. Папа сказал, придумай название книги. Что значит придумай, удивилась я, мне было шесть лет, но я знала, что Деда Мороза не существует. Терпеливо ответила, папа, не обманывай меня, ты всегда сам покупаешь все подарки. Но папа клялся бородой Деда Мороза, что не обманывает, что Дед Мороз существует, и если я в него не верю, то обязательно должна придумать название книги. Если я получу именно эту книгу, значит, подарки дарит Дед Мороз. Если не получу, значит, детей обманывают. У меня появился шанс разоблачить всех родителей от лица возмущенных детей. Я долго думала над названием. «Сказка о Марусе», с вызовом бросила я отцу. Папа недовольно посмотрел на меня и сказал, это не очень сложное название, может быть, сказка о сиротке Марусе. Да, так сложнее, подумала я и добавила, пусть рядом с Марусей будут гномы. Сколько гномов, спросил отец. Пусть будет три гнома, папа. Папа оставался непреклонным, Рита, мало гномов. И тогда я сказала, папа, если три это мало, пять будет достаточно. Нет, не достаточно. Тебе гномов жалко, что ли. Не жалко мне гномов, давай семь гномов. Так что, спросил отец, сказка о сиротке Марусе и семи гномах. Ну да, ответила я довольно. Но полет фантазии отца невозможно было остановить. Рита, а почему у тебя сиротка Маруся, это ведь тоже очень просто. А как сложно, поинтересовалась я, папа, мы сейчас придумаем такое название книги, что даже Дед Мороз не сможет ее найти, а искать эту книгу тебе. Я показала папе язык. Папа нахмурился, пусть будет не Маруся, а Марыся, сказал он. Я хохотала, говорила отцу, что такого имени вообще нет, поэтому пусть будет Марыся. Итого, подытожил отец, Дед Мороз должен принести тебе книгу «Сказка о сиротке Марысе и семи гномах», правильно. Правильно, ответила я. Папа тяжело вздохнул, я ликовала. Оставшиеся до Нового года дни мне показались очень длинными.

В новогоднюю ночь я долго не могла заснуть, долго ворочалась в постели, прислушивалась к шумам в комнатах. Мне так хотелось застать отца под елкой вместе с подарками, что несколько раз за ночь я вставала, чтобы подойти к елке. Но папы там не было. Ни папы, ни подарков. Я проснулась в одиннадцать и, задыхаясь от волнения, побежала в гостиную. В гостиной лежало много подарков, все они не интересовали меня. Наступая босыми ногами на елочные иголки, я ворошила подарки в поисках книги. Это была большая книга в твердом переплете, схватив ее, я прочла название «Сказка о сиротке Марысе и семи гномах». Я терла глаза, открывала и закрывала книгу, но у книги было только одно название, то, которое я придумала сама. Нет, я не поверила в существование Деда Мороза. С книгой подмышкой я стала бегать по квартире с криками, мой папа волшебник, мой папа волшебник. Мне было проще поверить в то, что мой папа волшебник, а не в то, что Дед Мороз существует. Папа лежал на диване и загадочно улыбался.

Когда Настя ушла от меня второй раз, мой мир рухнул. Мои друзья второй раз выслушивали, как мне тяжело в этом рухнувшем мире. Рухнул мир, а на дымящиеся руины прилетела бабочка Марина. Сложно сказать, во что верила Марина, кажется, она верила вообще во все. Сложно сказать, кого Марина не любила, она любила всех. Мы обе были удивлены, когда поцеловались, у нас совпадали разъемы. Наверное, Марина, как и я, училась целоваться на соленых помидорах. Совпали разъемы при поцелуе, а больше не совпадало ничего. Марина слушала ту музыку, о которой я даже не слышала. Смотрела те фильмы, о которых я ничего не знала. Абсолютно не интересовалась политикой, дружила с теми, сквозь кого я бы попросту прошла, потому что считаю воздух воздухом. Марина умела видеть вещи либо под лупой, либо сидя на облаке. Я никогда не понимала ее, не понимаю, и никогда не пойму. Так что я до сих пор понятия не имею, зачем Марина была со мной. Я долго трудилась над пониманием того, что не понимаю. У меня мозоли в левом полушарии мозга, но я все равно не понимаю.

Марина должна была появиться. Не появись она, появилась бы другая, не важно кто. На руинах всегда кто‑то появляется, чтобы соскоблить хрустальные слезы с твоего почерневшего от злости лица. В руках книжка, пижама в мишках, голова в облаках. С Мариной мы вели трогательную переписку. Марина видела во мне ребенка больного раком, а я отказывалась выздоравливать. Я никогда не думала над тем, что она чувствует. Как она любит, как ненавидит, плачет или нет. Не думала над тем, зачем Марина живет. Не думала потому, что мир Марины и мои руины это даже не две разные планеты, не две разные галактики, нет. Существование Марины означало, что не существую я, а мое существование означало, что не существует Марины. Именно поэтому меня два года волновал только один вопрос, зачем же она с таким упорством приходит убедиться в том, что не существует. Мы хотели быть вместе, но быть вместе не могли. Нас удерживал вместе совпадающий разъем, а больше не удерживало ничего. Я наговорила Марине много честных гадостей. Выдала беспроцентным кредитом всю глупость, какую только вмещала тогда. Марина долго терпела, объясняла, как всегда, то, что понять невозможно. Писала и писала мне письма‑объяснения, разъяснения, потом подошла к декларации тезисов. Все бесполезно. Не в коня корм. Нервно постукивая передними копытами по клавиатуре, я пыталась хотя бы однажды внятно ответить ей, и ничего кроме «фа‑фа» не выходило. Фа‑фа, говорю, Марина, фа‑фа.

Звоню Вере, но Вера не поднимает трубку. Плохо. Вера думает, подними она трубку, и тогда я упрекну ее в том, что сказала она не то. Подняла, не так поступила. Не подняла, не так поступила. Тогда какая, в сущности, разница, поднимает Вера трубку или нет. Плохо. Я тоже не поднимала бы трубку, позвони мне Вера сейчас. Я и звоню лишь затем, чтобы убедиться, что она не поднимет. Вот и не поднимает. Вот и пишу, не поднимает. Плохо. Приятно знать, что мы не ошибаемся. Приятно думать, что инстинкт самосохранения в нас вопреки нашему желанию побеждает. Спустя два месяца после нашего знакомства я сказала, Вера, если не будет отношений, если одна из нас умрет, главное в моей жизни все равно уже случилось, и этого никто не отменит. Берет Вера трубку, не берет Вера трубку, или я, или не звоню, ничто не отменит того, что было. Я сказала, ты изменила меня навсегда. Вера ответила, ты меня тоже. Так мы стали людьми, изменившимися навсегда. У меня вечная сердечная травма. У меня больная сердечная мышца. У меня ненормальные сердечные ритмы. Мое сердце сердито. Мое сердце звенит навечно. Мое сердце звонит и звонит. В моем сердце живет трактор. В моем сердце птицы вьют гнезда. В моем сердце лежат гири. В моем сердце есть жесть. Навсегда, навечно.

Я подошла к Марине так, как подходила ко всем в своей жизни, никто не был исключением. А ты будешь меня любить. Тогда строим семью. Марина не строила семью, Марина себя отдавала, дарила. Как можно себя отдавать и дарить, если я строю семью. Кому же ты достанешься, Марина. Кому, не мне ведь, не мне. Поэтому ты давай, закруглись, что ли, с подарками своими, будем строить семью. А ты сможешь меня любить. Марина могла любить меня и других. Но для меня любить других означало не любить меня, это неправильно. Тогда все в руинах, тогда нет никакого здания, тогда никто ничего не строит. А допустить то, что в мире есть люди, которые живут под открытым небом, я не могла. Не строители и не разрушители. Просто живут и смотрят, приходят и уходят. И любят иначе, и плачут, никто не видит. Им страшно, им больно, им холодно, им жарко. Они глядят на мир через лупу, глядят на мир облаком. Всегда ходят с книжкой, спят в пижаме с мишками. Сидят на подоконнике, свесив ноги. Лежат в ванной часами, зажигают ароматические свечи, и каждый из них не я. Не я. Сложно представить, чтобы Марина не видела во мне прораба. Сложно представить, чтобы я не видела в ней фею‑распутницу. Фа‑фа, Марина, фа‑фа, зачем ты мне все время пишешь туц‑туц, я не понимаю твоего туц‑туц так же, как ты не понимаешь мое фа‑фа. Возможно, я не вспоминала бы о ней вообще, но Марина тоже прочла в детстве сказку о сиротке Марысе и семи гномах. Из всех, кого я знаю, она одна эту сказку и прочла. Выросла, стала Марысей. Рядом гномы, лужайка, радуга. Плачет, никто не видит. Платит, не знает за что. Сложно быть хорошей, когда рядом все хорошие. В этом заунывном разнообразии действительно тянет объяснить прорабу, почему не нужно строить на той лужайке. И на той еще. И вон на той.

Шел первый год моего пребывания в монастыре. Все сестры говорили о блаженной вечности. Часто говорили о блаженной вечности, а я не трудилась думать над тем, что это такое. Миновав этап ролевой игры, столкнувшись с мизерной бесконечностью, окружавшей меня, я подошла к Игуменье с просьбой объяснить, что же такое блаженная вечность. Мне хотелось знать, кем или чем я стану, когда выдержу эту жизнь. Куда войду, куда выйду, что будет дальше. Если после и дальше вечность, я хочу знать что это. Игуменья ответила, представь огромную гору песка. Представь, как раз в год к этой горе прилетает птица, берет в клюв песчинку и улетает. Как ты думаешь, сколько лет понадобится птице, чтобы гора песка исчезла. Чтобы не смущать Игуменью, я ответила, много, много лет. А про себя подумала, много или очень много, десятки тысяч лет или миллионы понадобятся птице и ее потомкам, гора все равно по песчинке будет разобрана. Труд маленькой птицы на фоне океана песка не казался мне вечностью. Следующие годы жизни в монастыре я не только никому не задавала вопрос о блаженной вечности, но перестала думать над ним сама.

В понедельник Пасхальной седмицы, на четвертый год моего монастыря, я дирижировала певчими во время Литургии. До полного падения оставался месяц. Я пела Литургию, и меня раздирали сомнения. В моем сердце лежали гири, мысли путались, в груди давило. Та Пасха вышла грустным праздником. Меня уже не было ни в чем. Ни в этой службе, ни в пении, ни в послушании. Меня не было нигде. С трудом удерживая сознание, балансируя между ним и совершенной пустотой, я услышала вопрос, заданный мной три года назад Игуменье. Матушка, что такое блаженная вечность. Не вспомнила вопрос, услышала. Он звучал внутри меня, повторяясь снова и снова. Матушка, что такое блаженная вечность. И мне стало спокойно. Исчезла тяжесть, исчезли гири, исчезли все печальные мысли. Исчезла напряженность в мышцах лица. Будто кто‑то погладил меня по голове и отстранил от всего земного. Я чувствовала не эйфорию, но блаженство. Без видимых причин, без предпосылок, на грани нервного срыва или уже в нем. Испытывала тихую радость и ощущение, что эта радость останется со мной навсегда. Я чувствовала непрекращающуюся любовь. Любовь была мной, я была любовью, и времени тогда для меня не существовало. Думаю, время, всего лишь категория человеческого восприятия мира. Но в вечности нет времени, и тогда время для меня не было ничем. Ни пятью минутами, ни пятнадцатью, ни часом. Время просто кончилось. Вместе с ним кончилось все конечное, а наступившее бесконечное отчетливо давало понять, что умирать не страшно, потому что за смертью жизнь, где любовь не прекращается.

Есть жизнь, и жизнь не то, что мы за нее принимаем. Есть любовь, и она не то, что мы за нее принимаем. И есть смерть, и смерть не то, что мы за нее принимаем. Мы тоже совсем другие, мы не те, какими себе кажемся. Мы не те, какими себя знаем. Мы даже не те, какими когда‑нибудь станем, но все это уже не имеет значения в той точке, где пересекается жизнь, любовь и смерть. Поэтому умирать страшно. Страшно остаться вне жизни и вне любви навечно. Таким оказался ответ на мой вопрос. Мне не хотелось отпускать это состояние, но оно постепенно отдалялось, уходило, проходило вместе со службой и вместе со службой прошло. То, что случилось со мной тогда, нельзя описать просто или сложно, ему нельзя дать оценку, оно вне любых характеристик.

Память об этом удивительном событии оставит мне выбор жить между церковью и борделем. Я так и не решусь навсегда уйти влево, навсегда уйти вправо. Буду любить криво, понимая, что люблю криво. Память о нем сделает мою любовь горькой, и чем больше усилий я потрачу на поиски человека, могущего быть мне адекватным, тем сильнее будет мое разочарование, когда все кончится. Если когда‑нибудь мы знали правду, вряд ли нам удастся обманывать самих себя. А если и так, тогда всего лишь вопросом времени станет наше падение, возвращение к началу, к той линии, от которой мы начали бег, думая, что действительно добежим до заблуждения.

Память о том, что меня мало любили в детстве, подгоняла меня искать любую любовь у любого. Память о том, что у меня никогда не было семьи, заставила меня стать прорабом. Строителем любых ячеек на любых началах. Память о том, что в детстве меня обделили вниманием, внушила мне быть внимательной и привлекать внимание. Память о том, что у меня никогда не было ничего своего кроме самой себя, вынуждала меня делать все и всех своей собственностью. Даже понимание порочности всех моих предприятий не могло меня исправить. Ни кончающаяся любовь. Ни корыстная любовь. Ни взаимообмен. Ни взаимный обман. Но память о блаженной вечности это та горечь, в которой проявляется неоднородность моего материала. Он пробивается и пробивает. Это жесть в моем сердце навсегда, навечно. Это заслон. Это нежелание умирать ни до, ни после. Это желание жить.