Здоровый сон

Общими усилиями сестер наш монастырь постепенно достраивался, начинал походить на благоустроенную обитель, с территории убрали строительную технику, газоны больше не топтали. К нам стало приходить много желающих стать послушницами. Преимущественно это были молодые девушки, а в них монастырь особенно нуждался, поскольку костяк монашествующих по‑прежнему составляли монахини‑пенсионерки. Наступило время, когда послушницы приходили каждый день, так что Игуменье пришлось начать думать над строительством новой трапезной и еще одного сестринского корпуса. Гостиница была переполнена, в нашем корпусе тоже не оставалось мест. В трапезной мы теснились как могли, и даже трапезничали по очереди, но радовались происходящему. И я в том числе. Мы были открыты для желающих приобщиться к нашей жизни, но совершенно не ожидали, что за эту детскую непосредственность нам придется заплатить.

В монастыре появилась странного вида женщина, напомнившая мне всех вместе взятых гадалок, промышляющих на Кишиневском рынке. Она была плохо одета, изношена лицом и в целом не производила приятного впечатления. Оказалось, что она монахиня, но Игуменья не могла принять ее без благословения Митрополита. Кажется, Игуменье она тоже не понравилась. Мы могли рассчитывать на проницательность Митрополита, который вряд ли разрешил бы неблаговидной монахине остаться у нас. Рассчитывать‑то могли, но вышло иначе. Игуменья не испытывала особой радости, однако поднялась к себе в келью с новоприбывшей, чтобы узнать, кто она, откуда и что умеет.

Не знаю, что о себе рассказала монахиня. Мне вообще сложно представить, что можно было рассказать Игуменье, чтобы на следующий день выйти с ней из корпуса под руку. Сестры становились похожими на кипарисы при виде Игуменьи и монахини, которые шли, радостно улыбаясь, снисходительно кивая сестрам. В этот же день сестре‑швее было дано задание срочно сшить для монахини облачение. В этот же день вместе с Игуменьей монахиня отправилась к стоматологу, вставила себе неестественной белизны передние зубы, от чего стала выглядеть весьма зловеще. Игуменья дала ей свою одежду. Подрясник, ряса и мантия были новой монахине немного коротки, так что стали видны стоптанные ботинки, но этот вопрос Игуменья тоже решила. Мы недоумевали. Мы наивно рассуждали, с кем из нас Игуменья поселит новенькую, кому из нас так повезет. Но никому из нас не повезло, монахиня осталась ночевать в келье Игуменьи, чем совершенно добила кипарисы. Сестры перестали обсуждать происходящее, сестры стали молчать как рыбы.

На второй день пребывания у нас монахиня уже ходила в новой одежде, а вечером третьего дня Игуменья пригласила ее читать за трапезой проповедь, вместо Жития Святых. В трапезной столы буквой П, на перекладине сидит Игуменья, а сестры сидят по правую и левую руку от нее. По левую руку сидела я, и по левую руку от Игуменьи монахиня во время вечерней трапезы читала проповедь. К тому моменту я бросила думать над тем, кто она, мне было безразлично, почему Игуменья ведет себя странно, поэтому я спокойно ужинала. Правда, ужинала недолго, ровно до тех пор, пока не поняла, что сестры делают что‑то не то. Я оглянулась, все сестры делали что‑то не то, все они попросту не ужинали, чинно сидели за столами и слушали проповедь. В трапезной ели только два человека, Игуменья и я. Видимо, тем вечером подобострастие достигло своего апогея, потому что сестры, несшие послушание на кухне, не подали вовремя чай. Все они стояли в трапезной и тоже слушали проповедь. Не послушать ли и мне, подумала я. Чай все равно никто не собирался приносить. Пять‑семь минут я пыталась понять, о чем говорит монахиня. Она читала проповедь адской скороговоркой, подсвистывала, произнося шипящие буквы, и зачем‑то затягивала окончания фраз. Из‑за постоянного свиста и сбивающегося ритма я не могла сосредоточиться на смысле, но когда сосредоточилась, была близка к обмороку. Розы‑мимозы. Из «роз‑мимоз» и «палок‑селедок» состояла вся проповедь. Может быть, не вся, может быть, я пропустила что‑то про мишку косолапого, в любом случае проповедь была полным бредом. Трапеза длилась два часа вместо сорока минут, и вопреки обычаю, будто у нас праздник, Игуменья велела не читать вечерние молитвы в церкви, а прочесть их в кельях.

Уже вполне осознавая, чем обусловлен сумасшедший успех монахини, с тяжелым сердцем я шла к Игуменье, чтобы донести до нее сакральный смысл хорошей и плохой рифмы. Игуменья приняла меня радостно. Рядом с ней, улыбаясь, сидело белозубое зло. Я была очень раздражена на Игуменью и в присутствии монахини совершенно ясно, не скрывая раздражения, попросила ее о приватной беседе. Ты не знаешь, кто эта сестра, Маргарита, сказала мне Игуменья, если бы знала, то беседовала со мной при ней. В этот момент монахиня встала, вежливо поклонилась и сообщила, что оставит нас. Действительно, она вышла в другую комнату. Я начала увещевать Игуменью очнуться и посмотреть на происходящее своими, если не моими глазами, потому что глаза ее замечательной монахини нам никак не подходят. Игуменья оставалась непреклонной в своей убежденности относительно святости белозубой розы. Она резко меня осадила, а монахиня, прекрасно слышавшая наш разговор, вернулась с уже традиционным вежливым поклоном и неизменной улыбкой. Маргарита, поклонись этой сестре и попроси у нее прощения, приказала Игуменья. «Эта сестра» смотрела на меня с плохо скрываемым злорадством. Ее губы были искривлены, она с трудом улыбалась мне, смотрела на меня вызывающе. Все в ней словно говорило, я понимаю, что ты понимаешь, только кому ты это объяснишь. Все в ней тогда говорило о превосходстве надо мной. Наверное, именно поэтому, отражаясь в ее зубах, будучи не в состоянии поверить в демоническое происхождение монахини или в абсолютную глупость Игуменьи, я тихо и просто сказала, что не знаю эту сестру и кланяться ей не буду. Игуменья разочарованно развела руками, она дала мне понять, что если так, очевидно, я не в числе избранных. Значит, время собирать камни и вещи.

Все сестры понимали, что больше дня я в монастыре не продержусь. Все были солидарны со мной, и все были солидарны с Игуменьей. Но вряд ли хоть одна из них могла честно сказать, что, действительно, дикая роза прекрасна. Все сестры молчали как рыбы. Они всегда молчали, но в этот раз сестры молчали мертвецки. Наступила суббота, утром монахиня ходила с игуменским крестом и благословляла сестер во дворе. Она встала читать утренние молитвы на игуменский коврик и простояла вместе с Игуменьей всю службу на игуменском месте. Удвоение Игуменьи произошло за неделю. Я искренне жалела о том, что душившая меня инокиня доит коров в скиту. Даже учитывая то, что спала она с гранатой, которую нашла во время полевых работ. Когда‑то я считала, что монастырская келья не место для хранения гранаты. Но представляла себе замечательную картину, инокиня с гранатой в руке и ультиматум. Если разумные доводы не помогают, нужно прибегать к любым другим. Жизнь каждой из нас тогда была под угрозой, и я не знаю, понимал ли это еще кто‑нибудь.

После трапезы, на которой монахиня вновь читала проповедь, мы разбрелись по кельям. Вечером нужно было идти на службу, мы отдыхали. Напротив моей кельи жила очень непослушная послушница Галя. Она была маленькой девочкой с непростой судьбой. Насколько я помню, в свое время Игуменья оказала Гале большую услугу, когда позвала в монастырь. Галя любила Игуменью, любила просто и по‑детски. Наверное, так можно было бы любить мать. Когда Игуменья уехала в Иерусалим, Галя выпила какие‑то таблетки, ее спасли, но отпуск Игуменьи был испорчен. Она звонила каждый день, несколько раз в день, затем чтобы узнать, как себя чувствует Галя. Непонятно, зачем Галя выпила таблетки, возможно, она просто не хотела, чтобы Игуменья уезжала. Возможно, просто случился кризис. Случай с таблетками не имел для меня значения. Галя была в тот момент единственным человеком, с которым можно было говорить о происходящем. Я объяснила ей, что вижу, спросила о том, что видит она. Галя отвечала неохотно и уклончиво, мне не удалось добиться от нее ничего внятного, поэтому в предчувствии большой беды я отправилась к себе ждать. Ждать, когда Игуменья откроет дверь и скажет, что мне пора уходить, ибо я нисколько не чту хороших сестер. И это правда.

Дверь открылась, вошла Галя. Скрытная девочка решила обсудить мой вопрос тогда, когда мне стало казаться, что я схожу с ума. Я как‑то не вижу благообразия и величия новой монахини, в то время как его видят остальные. Мы поговорили, Галя ушла, а спустя пять минут вернулась. За эти пять минут мир стал лучше. Галя ничего не объясняла Игуменье. Гале не нужна была приватная беседа. Она просто встала перед Игуменьей на колени, сложила руки на груди и попросила ее ради любви, именно ради любви опомниться. Так и стояла на коленях только с одной просьбой до тех пор, пока Игуменья не подняла ее и не отправила к себе. После того как Галя ушла, Игуменья увидела в чудесной монахине Василиска. Монахиня не сказала ей ни слова, она быстро оделась и ушла. Больше мы ее не видели.

Несмотря на то что почти неделю все сестры притворялись рыбами, служба субботним вечером прошла так, будто это главная служба в нашей жизни. У меня было ощущение, что мы отстояли Православие. Игуменья плакала во время службы, плакала после службы, плакала еще несколько дней, и, думаю, она не смогла забыть случившееся до сих пор. Во время ужина Игуменья рассказала нам, что чудо‑сестра выдавала себя за Богородицу, а со дня на день к нам должен был прибыть ее сын. Нет, не сын монахини, Сын Той, за Кого она себя выдавала. Я видела много сумасшедших до этого случая и много сумасшедших после, но мне не доводилось видеть массового помешательства. Мое предложение разобраться в том, почему эта монахиня появилась именно у нас, рассмотреть предпосылки с тем, чтобы обезопасить себя на будущее, Игуменья категорически отвергла и запретила обсуждать эту тему. Может быть, она была права. Ни тогда, ни сейчас мне не интересно, что же сказала ей монахиня. Важно другое. У нее не было шансов прийти в себя, если бы она не любила Галю. У Гали не было шансов спасти Игуменью и нас, если бы она не любила Игуменью. А у меня не было шансов растрясти Галю, если бы я не пеклась о правде, которая тогда для меня еще имела значение. Даже молчавшие рыбы гармонично вписались во все произошедшее, сделай они шаг, скажи слово, и неизвестно, что могло произойти с любой из них. Эта история всеми нами была глубоко спрятана. Кому‑то не хотелось вспоминать свое заблуждение, кому‑то понимать, что отсутствие внятного вывода неизбежно приведет к еще одному заблуждению, кому‑то просто не хотелось спорить. Мне не хотелось спорить. Мне казалось, худшее произойти уже не может. Но худшее, все же, произошло.

Date: 2015-09-17; view: 252; Нарушение авторских прав