Близнецы. Слушая пятисотую демку пятисотой талантливой группы, играющей рок, Настя обреченно сказала, что в России есть только один рок

Слушая пятисотую демку пятисотой талантливой группы, играющей рок, Настя обреченно сказала, что в России есть только один рок, в прямом смысле этого слова. Роковыми же для нее самой были три вещи, ее вес, ее позиционирование в обществе и взаимоотношения с матерью. Для меня роковыми всегда были другие три вещи, время, любовь и смерть. Мы прожили четыре сумасшедших года. У нашей совместной жизни была длительная предыстория, мы ядовито любили друг друга и нежно друг друга презирали. Мы совпадали во всем роковом, поэтому проблема веса Насти была тождественна моей проблеме ощущения времени, ее проблема позиционирования в обществе переплеталась с моим пониманием любви, а ее взаимоотношения с матерью логично разрешались моим взглядом на смерть. На протяжении четырех лет для меня ничто не существовало, никто не существовал, только Настя. Чем она дышит, что она слышит, что говорит, о чем молчит, где ходит, как себя чувствует, плохо или хорошо. Только Настя. Теперь, оборачиваясь назад, я почти ничего не вижу, думаю, надо же. Нужно ведь умудриться прожить четыре года в любви, да так, чтобы потом не помнить почти ничего. Нужно ведь суметь раздуть из искры любовный пожар, сгорать в нем добровольно и радостно, прокомпостировать всех настоящей своей любовью, и не помнить того, что было. Надо же.

Это не причудливая амнезия, это атрофия сердечной мышцы. Больше не работает нефтяная вышка, приходится налаживать производство, не полагаясь на сырьевой рынок. Четыре года вместе с Настей определенно были, но где же они. Любовь до гробовой доски, куда она делась. В памяти всплывают какие‑то несущественные эпизоды тех лет, я перебираю их и спрашиваю себя только об одном, что я вообще тогда делала. Надо же. И эти вроде бы прожитые четыре года, но, вместе с тем, выпавшие из меня четыре года, они лишний вес, потраченное напрасно время. Так можно провести всю жизнь. Думаю, именно так жизнь и сочится сквозь пальцы. Тебе кажется, происходящее в настоящий момент важно, а завтра ты забудешь почти все. Настя уходила от меня четыре раза, чтобы почувствовать себя собой, а не мной. Чтобы уж однажды кто‑то оценил ее не в лучах моего палящего солнца, и для меня это было трагедией. Сейчас я не помню, к кому она уходила, не помню причин для ссоры, не помню, зачем возвращалась, и я не помню, почему мне все это нужно помнить.

Наступала эра Адидас. В такой период мысли заледеневают, взгляд останавливается на знаке вопроса, одна рука не знает, что делает другая. В такой период деньги начинают партию и всегда выигрывают. Жизнь с Верой все еще протекала беспечно, но наступление эры Адидас было неотвратимым. Тогда я стала чаще оставаться у себя, просто чтобы оставаться у себя. Мне нечего было делать дома, я сидела и думала над тем, как нам пережить Адидас. Любовь к Вере связала меня множеством канатов, но если я хочу идти, необходимо начать распутывать узлы. Так, по одному, последовательно и неторопливо я освободилась почти от всего, что связывало меня с Верой. Нет, мне не хотелось с ней расставаться, мне хотелось быть с ней, и мне почти что хотелось быть ею. Но нам обеим нужно было приземлиться, думать о работе, деньгах, будущем. Я отвязывала, отвязывала лишнее время, привязывала себя к гипотетической работе, гипотетическим деньгам. Возможно, Вера восприняла происходящее со мной тогда недвусмысленно. Возможно, ей казалось, я охладела. И если бы Вера не знала лучше других, где и как начинается ледниковый период, она могла бы поверить в то, что он наступил. Вера поверила. Но не имела права, она знала правду.

Через два месяца наступит Вера‑Адидас, также безжалостно и неумолимо наступит, как наступила эра. У Веры закончатся деньги, деньги закончатся у меня. Вера начнет звонить мне каждый день и печалиться по поводу их отсутствия. Каждый день я буду отвечать Вере, что не в деньгах счастье, что деньги нужно бы одолжить, и незачем обременять себя работой, которая неизбежно приведет к долгам. Стану теоретизировать о том, что нужно сегодня положить фундамент завтрашнему дню. Вера подчеркнет, ей уже сегодня нечем кормить ребенка. Я выделю жирным шрифтом, мне уже сегодня нечего есть, но я буду строить фундамент. И Вера придет в отчаянье. Она привыкла полагаться на того, кто с ней рядом. Но Вера не могла положиться на меня, потому что я не была и уже никогда не стану мужчиной. Вера‑Адидас требовала от меня мобилизации мужского начала, поспешности, поиска денег, поддержки. Я могла бы помочь ей деньгами, одолжив их для нее, но, спрашивая Веру о том, каким она видит будущее, я не хотела помогать ей. Не хотела. Ее представление о будущем состояло из «как‑нибудь, нам бы сегодня выжить». Деньги начинают и выигрывают. И хоть Вера слышала меня, когда я говорила о строительстве фундамента, ее не впечатлили мои планы. Фундаментальней были деньги сегодня, а не то, что мне, возможно, удастся, а возможно нет, выстроить завтра. Так пришла Вера‑Адидас, и уже не уходила. Следующие несколько месяцев покажутся мне страшным сном, я начну искать причину расстройства наших отношений в другом, мне не захочется думать, будто деньги выиграли.

Когда Настя ушла от меня первый раз, мой мир рухнул. Или родилась я в Гусь‑Хрустальном, или Гусь‑Хрустальный жил внутри меня, а может, с детства не ладилось, но если меня оставляли, мой мир лежал в руинах. Всегда. Настя ушла, мой мир рухнул. Я истошно выла, я пришла в тупик. Маленький тупичок между церковью и борделем, повернула и все, тупик. Ушла Настя, мир рухнул. Не для кого жить. Не с кем говорить. Незачем кричать. Некому пожаловаться. Рухнул, рухнул мир, и на дымящиеся руины пришла Аня с неплохим бюстом. Настя ушла, Аня пришла. Настя разлюбила, Аня полюбила. Хорошо, думаю, бюст неплохой, лицом ничего, буду теперь любить Аню. Аня любила меня и звезды, составляла гороскопы, что‑то делала с цифрами, верила во вселенский разум, Господи прости. И по всему выходило, что Аню нужно срочно полюбить, иначе завтра я одумаюсь.

Ане достался не самый простой период моей жизни, период воинствующего православия. Превратив свою жизнь в Содом, мне только и оставалось, что линчевать Аню за ее веру в звезды. Но проблема была не в звездах. Мне действительно удалось полюбить Аню срочно. Я любила ее в порядке срочной службы и отбывала бессрочную любовь к Насте. От этого Аня казалась мне неплохой, но временной, проходящей, совсем не моей. Мы просиживали выходные дома и почти не разговаривали, потому что все разговоры неизбежно сводились мной к конфликту между православием и астрологией. Аня сидела на диване, перебирая музыкальные каналы, смотрела концерт звезд роковой эстрады, потом концерт звезд советской эстрады, потом еще концерт. Я не верила в роковую эстраду так же, как во вселенский разум. Мне не нравился Пресняков‑младший. Мне не нравился Пресняков‑старший. Мне вообще не нравилось все, что Аня смотрела. Вместе с вселенским разумом, гороскопами, цифрами и эстрадными концертами она тихо жила рядом со мной. Ровно в двенадцать ночи Аня отправлялась на кухню делать салат из свежих овощей и сорок минут мелко рубила овощи. Сорок минут, почти вечность. Салат в двенадцать ночи мне тоже не нравился. И мое постоянное раздражение, и моя ложь, и беспомощность, и отсутствие Насти.

Когда Аня приехала ко мне очередной раз, все вроде бы шло как всегда, обычный вечер. Она вошла, я сидела в кресле, мысленно проговаривая последовательность этого вечера. Ужин, телевизор, чай, корвалол, секс, корвалол, телевизор. Не помню, на чем меня заклинило. Не помню, почему именно в тот вечер, но я посмотрела на нее с вселенской тоской обычного человеческого разума и сказала, уходи. В то время в метро висели стикеры лекарства от молочницы, на них была изображена молочница с бидоном в руках, а внизу надпись «молочница, уходи». Эти стикеры глубоко потрясли меня. Аня, уходи. Я разглядывала их и думала о том, что у молочницы должен был возникнуть резонный вопрос, за что же вы со мной так. Этот вопрос должен был возникнуть и у Ани, но она не сказала ничего. Просто ушла. Еще час я сидела в кресле и ждала, когда она вернется или позвонит. Готовила речь в свою защиту, подбирала веские доводы, но делала это напрасно. Тогда я посмотрела в потолок съемной квартиры и произнесла, спасибо. В тот же вечер Настя вернулась, мы распаковывали ее вещи, все вставало на свои места. Все налаживалось.

Настя не переносила отсутствия денег. Деньги заканчивались, и она принималась меня пилить, капризничала, впадала в истерику. Не могла примириться с мыслью, что несколько дней нам придется курить другие сигареты, есть пакетированные супы, ездить на метро, от метро до дома идти пешком. Всего лишь несколько дней. Это не так много. Каждый раз я говорила Насте, что тяжелые периоды нужно учиться переживать достойно, нужно уметь терпеть и вести себя по‑человечески. Теперь я уже не помню, что в моем понимании означало по‑человечески терпеть период безденежья. Не помню, не знаю. Но помню, как однажды Настя взяла себя в руки и выдала мне список покупок, которые нам нужно было сделать на двести или триста рублей. Эти деньги были последними. Когда мы остановились у табачного ларька, чтобы купить сигарет, Настя купила те сигареты, которые я не взяла бы и бесплатно. Я даже спросила ее, зачем нам эти сигареты, на что она ответила, затем, что они дешевые. Я курила дешевые сигареты, и меня тошнило, мне больше не хотелось учить Настю благородству в голодные дни.

Думая о том, почему у нас с Верой не было дешевых сигарет и пакетированных супов, я понимаю, что не было общности. Вера хотела спасаться так, я хотела спасаться иначе. Никто из нас не спасется по одиночке, но мы продолжали двигаться в противоположных направлениях. Возраст не тот, опыта много, в нас не осталось легкости, начиналась агония. Не было общности, тогда была ли любовь. Где богиня. Где чистые полотенца. Если мы не сателлиты друг другу, кто же мы. Что было настоящим. Было ли настоящее. Я строила фундамент для завтрашнего дня, и мне нечего было есть сегодня. Ко мне приходила Вера, приносила тысячу рублей и яблоко. Спрашиваю, Вера, что‑то не так ведь, не так между нами как прежде. А Вера приносит тысячу рублей и яблоко. Она работает на сегодняшний день, и сегодня она накормит себя, детей и меня. Тысяча рублей и яблоко не эфемерность. Я обижалась на Веру за то, что она не поддерживает меня. Вера уже успела оценить мой вклад в дело ее спасения. Мы обе были несказанно далеки от любви. У Веры работа и дети, у меня строительство фундамента и Вера, похожая на цирковую лошадь. Я не успела объяснить ей тогда, что мне больше не на кого положиться, нет никого кроме нее. Да, начала отвязывать, но не успела, и если она не поддержит, я упаду. Я уже не здесь и еще не там. Не успела. Напрасное сказала, что‑то напрасное и лишнее. Мне очень хотелось, чтобы Вера в меня верила. Мне очень хотелось верить в нее и в то, что мы не поскрипеть диваном встретились. Мне нужно было понять, что происходит с нами в эру Адидас, кроме денег и яблока. У меня накопилось достаточно вопросов, но я не услышала ни одного ответа. Тогда я превратилась в обиженную молочницу. Если ты в состоянии забыть четыре года настоящей своей любви, ты в состоянии забыть обо всем.