Саймон Бествик

ЛАЗЫ

Отдаленная капель и тихий детский плач не могут разрушить царящую здесь тишину.

Луч фонаря выхватывает из тьмы кирпичную кладку, ей почти двести лет, но держится она крепко.

Кирпичи ручной работы, добротное качество девятнадцатого столетия. Редкостная удача.

Осадок цвета охры застыл вдоль кромки канала. Пронизывающий холод и сырость. Черная‑черная вода.

Тело Джин тесно прижимается к моему в маленькой лодке. Мы хорошо укутались. Слава богу, мы одеты по‑зимнему – здесь, внизу, очень холодно. Снова везение. И все‑таки я чувствую ее тепло, и во мне что‑то шевелится: в первый раз с тех пор, как знаю ее, я думаю о ней как мужчина о женщине. О том, какова она обнаженная, и меня тошнит от самого себя.

Думает ли она обо мне как о мужчине?

Я вспоминаю Аню и заставляю себя сосредоточиться на туннеле впереди. Фонари позволяют нам видеть только на несколько ярдов. Пытаюсь не задумываться, на сколько их хватит.

Мы плывем по каналу. Остальные – следом за нами.

Царящую здесь тишину лишь иногда нарушает тихий, случайный плеск весла.

Или звук, с которым в воду падает капля со стены либо с потолка.

И плач, детский плач.

Я же храню молчание.

* * *

Когда взвыли сирены, я взял руководство на себя.

Не знаю почему. В школе я не был новичком, но и до опытного учителя мне было далеко. Я работал всего около года.

Но тем не менее взял на себя руководство.

Я знал, о чем думал директор, мистер Макин. Ему было за шестьдесят, в следующем году он должен был покинуть пост. Весь год он проводил в заботе о чужих детях. Своих у него не было, если не считать живущего в Австралии сына, который не звонил и не писал ему. И так много‑много лет. И теперь все, о чем он мечтал, – провести несколько оставшихся лет со своей женой. «Этель…» – слышал я его шепот в охваченной тишиной учительской.

Джин впала в то же оцепенение, что и остальные. Заместитель директора, она должна была что‑то сказать, но в первый раз на моей памяти растерялась. Никто не мог решить, что надо говорить или делать. Никто, кроме меня.

До сих пор я никогда еще не оказывался в серьезной опасности. Если не считать происшествия трехлетней давности, когда чудом удалось избежать автомобильной аварии. Это явно несоизмеримо. Говорят, что именно в критической ситуации ты показываешь, на что действительно способен. Я всегда предполагал, что не оправдаю ожиданий, страшился дать слабину или оказаться трусом.

Но в решающий момент я выдержал испытание. Даже когда Макин произнес имя своей жены, образ Аниного лица тут же закружил вокруг меня, как мотылек вокруг лампы, но я отогнал его. Она работала в центре города; с ужасающей холодностью я осознал, что ничего не могу для нее сделать.

Хотел бы я просто позвонить ей по мобильному, сказать, что люблю ее, сказать последнее «прощай» – но это было невозможно, не так ли? В конце концов, телефонными станциями тоже управляли люди. Сомневаюсь, что хоть кто‑то продолжал механически исполнять свой долг в последние отпущенные ему мгновения.

Четыре минуты. Все, что у нас было.

Бесконечное мгновение оборвалось, и я готов был действовать.

– Дети, – сказал я. – Джин?

Она растерянно смотрела на меня. Снаружи, с игровой площадки, не доносилось ни звука.

Я распорядился:

– Иди на площадку. Всех детей, живущих на ближайших улицах, отправь по домам. Остальных – в подвал.

– В подвал? – Она взглянула на меня с недоумением. Грязное место, даже под склад его больше не использовали.

– Лучшее укрытие, какое у нас есть. – Я хлопнул в ладоши. – Пошли! Все! Вперед, вперед!

Откуда взялась у меня эта внезапная власть? Я спрашивал себя снова и снова, но не находил ответа. А потом я перестал об этом думать, потому что стало незачем. Дело уже сдвинулось с мертвой точки, и мне надо было просто продолжать держаться так же. Ответственность. Это как мельничный жернов на шее.

Учителя побежали прочь из комнаты. Кроме старого Макина. Он остался сидеть, потерянно моргая, стариковские глаза были полны слез.

Я знал, что должен делать. Подошел к нему и коснулся его руки:

– Джордж!

Он уставился на меня.

– Идите домой, Джордж. Побудьте с женой.

– Я…

Он, конечно, хотел, но долг диктовал ему иной путь. Я освободил его.

– У нас все будет хорошо, сэр, – сказал я. – Просто идите. Вы заслужили… – Я запнулся.

Он кивнул и встал.

– Спасибо, Пол, – вот и все, что он сказал.

Он стоял, опустив голову, и не мог взглянуть мне в глаза, но, выйдя из комнаты, побежал – поразительно быстро для человека его лет.

А секундой позже бежал и я.

* * *

Туннель, еще туннель и еще… Без конца. Низкие кирпичные арки плывут и плывут над головами. Ярд за ярдом выступая из тьмы, надвигаясь на нас, проплывая над нами и снова отступая во тьму.

Все то же, снова и снова.

– Пол! – Голос Джин не громче шепота. – Куда мы направляемся?

– Не знаю, – отвечаю я, а потом вспоминаю, что должен, должен знать. – Пока еще. – Я думаю. – Скоро будет галерея, или пристань, или еще что‑нибудь.

– И что тогда?

Страшно хочется крикнуть: «Откуда мне знать?!», но конечно же я не могу.

– Мы посмотрим, Джин. Там может быть рыба.

Конечно, не стану биться об заклад. Крысы в туннелях? Есть ли они в старых угольных копях? Они везде, правда?

Подумаем о еде позже, говорю сам себе. Пока что мы под землей, здесь относительно безопасно.

Безопасно? Где безопасно?

Запрещаю себе так думать. Может, это и бессмысленно – отодвигать неминуемое, но что еще можно сделать? Просто остановиться и ждать смерти, ждать, пока яд не просочится сюда – в копи, в канал? Нет. Я не могу. Не только ради других, но и ради себя. Как только я остановлюсь, начну думать об Ане. А я не должен. Не должен.

* * *

Аня была… ну, конечно, Аня была моей подружкой. Вы должны были уже догадаться. Разумеется, и гораздо большим тоже. «Подружка» – звучит как‑то обыденно и по‑детски. И вообще, все было не так.

Мы не были женаты или помолвлены. Даже не говорили на эту тему. Даже не жили вместе, хотя об этом как раз заговаривали. Просто не могли выбрать, где именно будем жить. Ее тесная квартирка, моя тесная квартирка или какое‑то новое место.

Впервые я увидел ее в баре в центре города, недалеко от ее работы, – подошел, заговорил, конечно, но не думал, что у меня есть хоть какой‑то шанс. Она была блондинкой с голубыми глазами – классическая красавица. Но я ей понравился. Больше чем просто «понравился», как оказалось.

В странах Восточного блока полно подобных красоток. Бог знает почему. Я однажды пошутил: если все полячки похожи на нее, неудивительно, что Польшу постоянно захватывают. Как сейчас помню, она поколотила меня подушкой. Но при этом хохотала.

Она не была тупой блондинкой. Она была полячкой, студенткой. Взрослой студенткой, надо добавить. Двадцати восьми лет – на два года старше меня. А я был учителем. У нее уже была степень, полученная в Польше. Английская литература. Она могла отстоять свое мнение в любой дискуссии о поэзии. И это было здорово. Нам было о чем поговорить. Ките и Джон Донн, Уилфред Оуэн (ее любимец) и Р. С. Томас (мой). В Манчестерском университете она изучала бизнес.

К началу событий мы уже были вместе около года. Примерно столько же, плюс‑минус, я преподавал в школе. В хорошей небольшой школе в пригороде, с маленькими классами, – теплое местечко для учителя. У меня были работа и Аня. Я был так счастлив. Дьявольски счастлив. Следовало бы знать, что так не может продолжаться долго.

В это время Аня должна была быть на работе. На последнем курсе было два или три свободных дня в неделю, поэтому она устроилась в офис, чтобы самой платить по счетам. В самом центре города. Фактически в эпицентре взрыва, как я догадался. У нее не было ни шанса. Я сказал себе, что все произошло очень быстро.

* * *

Сторож, мистер Раттлер, с трудом открыл дверь подвала и заковылял прочь.

Никогда больше его не видел. Ну, можно сказать, видел, но ни за что не опознал бы его, если бы не обувь. Старые коричневые башмаки. Он никогда не носил ничего другого. Это было все, что от него осталось.

Он заковылял прочь. Я понятия не имел, куда он направляется. Меня заботили куда более важные вещи.

Мы согнали детей вниз и захлопнули за собой дверь.

– Всем лечь, – крикнул я, заглушая испуганную болтовню. Затем еще раз, громче: – Лечь на пол. Всем до единого. Закройте глаза. Зажмите руками уши и откройте рты.

Насколько я помню, именно так надо готовиться к взрыву. В свое время я смотрел старые фильмы о войне.

– Пол… – У Джин было испуганное лицо. На десять лет старше меня, знающая и привлекательная, сейчас она выглядела немногим взрослее детей.

Я подумал – а как же выгляжу я?

– Да?

– Что мы собираемся делать? – спросила она.

– Лечь, – ответил я ей, и сам устроился на полу. – Если мы…

И тут ударила бомба.

Вспыхнул ослепительный свет, очертив дверь наверху лестницы. Я быстро отвел взгляд. Кто‑то закричал – и зря, времени на крик не было.

Жар, равный жару солнца, пожирал – сожрал – центр Манчестера. Башня Си‑ай‑эс, «Арндейл», отель «Лори» – все исчезло. И Аня. И Аня тоже, вместе со всем прочим.

Затем донесся отдаленный грохот. Звук приближался. Звук и взрывная волна.

– Зажать уши! Рты открыть! Зажмурить глаза!

И тут, когда я последовал собственному совету, взрывная волна накрыла школу.

* * *

Я почти забыл, что нахожусь в туннеле. Картинка завораживала, как визуальные эффекты, вроде движущихся фракталов, за которыми вы могли наблюдать на экране компьютера, или цветных узоров, которые компьютер создавал, когда проигрывал CD с музыкой.

Могли наблюдать на экране. Компьютер создавал. Проигрывал CD. Теперь все – в прошедшем времени. Я должен был свыкнуться с этой мыслью. Только прошедшее время.

Эйнштейна однажды спросили, какое оружие будут использовать в третьей мировой. Он ответил, что не знает, но оружием четвертой мировой станут дубинки и камни.

Если через сотню лет кто‑то еще будет жить на Земле и прочтет эти строки, поймет ли он, о чем я говорю? Столько понятий я использую как данность, а они ничего не будут значить для выживших: ориентиры и вехи давно ушедшего мира.

Боже, через сотню лет смогут ли они читать?

Мы часто обсуждали это в учительской, но нас волновала другая причина упадка литературы: дети стали играть на приставках и рыскать по порносайтам. Чтение? Кому оно нужно, если ты можешь стать богатым и знаменитым, продемонстрировав свой член в телевизионном реалити‑шоу?

Старик Байерскоф, преподаватель истории, – он говорил, что это закат капитализма и умный ход, чтобы рабочий класс занял подобающее ему место. В минувшие времена ты не мог получить образование, будучи бедным. А теперь? Теперь они убеждают вас, что образование – для гомиков. Книги? Мозги? Да хрен с ними! Просто напейся или ширнись – и развлекайся. И если ты все время счастлив, покорен и глуп, то действительно думаешь, что это лучший путь в жизни.

Снова прошедшее время. Байерскоф тоже. Он собирался в отставку и жил неподалеку, совсем как Макин, но и не думал убегать. Его жена умерла несколько лет назад. А он погиб в школе. Не из‑за взрыва, но после него, когда…

* * *

– Пол! Пол, проснись!

Аня трясла меня. Я, должно быть, проспал звонок будильника. Но тогда это она опоздала, не так ли? Она должна была встать и уйти раньше меня. Ни один из нас не мог позволить себе дом в деревушке, где находилась школа, но я жил ближе к ней, чем к центру города.

– Пол!

Отчаяние, ужас. Я чувствовал дым. Это не будильник. Пожар. Дом горел.

– Пол!

Это не Анин голос. Чей же? Дом подожгла бомба. Нет. Бомба. И я вспомнил, где я, а Аня…

– Пол!

– Порядок! – Я сел. Мой мозг, казалось, вот‑вот плеснет из черепа, как вода из чашки.

Чьи‑то пальцы вцепились в мои плечи. Джин.

Сквозь потолок я видел свет. Небо сияло. Уже рассвет? Нет, огонь.

Огонь.

Школы больше не было. И потолка тоже. Ну, большей части. Его просто сдуло. Остаток упал в подвал. И теперь горел. Мне повезло – я оказался именно под улетевшей частью.

Воздух был полон криков. Дети и учителя – в ловушке, горящие.

А небо…

Я знал: если посмотрю туда, увижу висящее над городом грибовидное облако, полное пепла и пыли. И часть его будет Аней. А через несколько минут она выпадет на меня пепельным дождем.

И принесет с собой смерть.

– Все наружу! – закричал я.

Вокруг меня все трещало и рушилось. И кричало.

Мы взобрались по лестнице. Байерскоф ступил на верхнюю площадку, обернулся и посмотрел вниз.

– Альф! – закричал я. – Что…

Он перевел взгляд на меня:

– Там еще дети, под руинами, слышишь, ты? – И побежал обратно вниз, не обращая внимания на удушливый дым.

Несколькими секундами позже он карабкался вверх, черный от сажи, кашляя и задыхаясь, с красными глазами – и с девочкой на руках. Усадив ее, он ринулся обратно в дым. И больше не вернулся.

Джин опустилась на колени рядом с малышкой. А когда подняла взгляд, я увидел слезы. Она покачала головой. И спросила:

– Что нам делать? Боже, что же нам делать?

В живых осталось трое учителей: я, Джин и Фрэнк Эмерсон, физик. И около дюжины детей. Все они смотрели на меня.

– Есть идея, – сказал я.

* * *

Туннель наконец меняется. Развилка. Вода плещется вокруг большой центральной колонны.

Канал, расходящийся в двух направлениях.

– Куда поплывем? – шепчет Джин.

Нужно выбирать. Куда поплывем? Нужно принять решение. Но где проходят каналы? Куда ведет каждый? Который лучше? Безопаснее? Имеет ли смысл каждое из этих слов в нынешнем мире?

– Сюда, – говорю я, указывая направо.

И мы меняем курс. Только позже мне пришло на ум, что именно тот поворот направо в первую очередь и навлек на нас беду.

Время идет. Я не смотрю на часы – с тех пор, как упала бомба. Есть ли теперь в этом смысл?

Один из детей взвизгивает.

– Что такое? – громко спрашиваю я, стараясь скрыть подступающую панику.

Это один из мальчиков, из самых младших.

– Человек, – кричит он в ответ. – Человек в воде.

Я пускаю луч фонарика по черной глади:

– Там никого нет.

– Он был там, мистер Форрестер, сэр. Был.

– Как он выглядел?

Утонувший шахтер? Но тело не может так долго не разлагаться. Скорее всего, от него остались бы только кости.

– Белый, – хнычет мальчик. – Белый.

Холодок ползет у меня по спине – не только потому, что мы так глубоко внизу. У мальчика галлюцинации.

И кто его обвинит? Как ни странно, не я. Засну ли я? Увижу ли сны? Боже, прошу, избавь меня от них.

– Плывем дальше, – говорю я.

* * *

Мы пробирались через руины школы. Подошли к тому, что осталось от мистера Раттлера.

Я сказал детям:

– Не смотрите.

Желчь подступала к горлу. Запах жареной, обуглившейся свинины.

Чтобы попасть туда, куда мы направлялись, нужно было пройти мимо кабинета физики. Он единственный, бог весть почему, оказался более‑менее цел.

Фрэнк Эмерсон вскричал:

– Подождите! – И он бросился в лабораторию.

– Фрэнк! – воскликнул я в ответ. – Нет времени…

– Доверься мне.

Он распахнул дверь кладовки и секундой позже появился снова, сжимая в руках нечто, выглядевшее как металлический ящик с присоединенным к нему микрофоном.

– Что…

Он включил микрофон, раздалось еле слышное пощелкивание.

– Счетчик Гейгера, – произнес он.

Я уже готов был спросить, откуда тот взялся – тогда этот прибор уже нечасто можно было встретить в школах, – но смысла не было. Дареному коню в зубы не смотрят, и так далее.

– Ты гений, – сказал я. – Пошли.

* * *

Деревня Уорсли – ныне шикарное, завидное место для жизни (была, была таковым; еще раз прошедшее время, мистер Форрестер), но во времена промышленной революции здесь все выглядело по‑другому. В этих местах встречались канал Бриджуотер и канал Ливерпуль – Манчестер, а вся область была огромным угольным бассейном, дававшим около десяти тысяч тонн угля ежедневно. Почему я об этом упоминаю?

Из‑за Дельфа и тамошней Копи, куда мы направлялись.

На поверхности здесь почти ничего не осталось. Дома исчезли, на месте многих из них бушевал огонь. Негде было спрятаться от пепла, который скоро должен был начать падать.

Конечно, уже могло быть слишком поздно. За год до того я побывал в Императорском военном музее в Кизе. Одним из экспонатов была атомная бомба.

Деактивированная, как я предположил. Рядом с ней находились диаграмма – последовательность концентрических кругов, на которых было отмечено расстояние до эпицентра взрыва, – и таблица, в которой разъяснялось, что происходит в каждом из них.

В миле или около того от эпицентра не оставалось вообще ничего. Да, Аня стала пылью, я снова об этом. Вот где располагалась Уорсли: «В этой зоне все, кого не убьет сам взрыв, будут отравлены радиацией в течение нескольких часов».

Может, мы уже были мертвы? Какое время пребывания здесь можно было считать смертельным? Я не знал, но не мог просто остановиться, просто выйти из игры. Это было легко: было легко все бросить и провести отпущенное мне время, проклиная само небо и тех безумных, больных ублюдков, которые это с нами сделали. Политиков с обеих сторон…

Я вырос в тени «холодной войны». Когда она закончилась, я был подростком, но знал достаточно, чтобы испытывать часть того страха, под гнетом которого мои родители – теперь уже тоже, должно быть, мертвые – провели большую часть своей взрослой жизни. А потом этот груз с нас сняли. Ну что ж, беспокойства меньше. Или, по крайней мере, я так думал.

Теперь же…

Недалеко от Копи был ангар, принадлежавший местному гребному клубу. Мы выломали дверь. Внутри оказались лодки. Шлюпки и каноэ с открытым верхом. И весла.

Мы взяли все, в чем нуждались.

И фонарики тоже. Нам очень повезло. Там было полдюжины и одна или две коробки с батарейками. Мы захватили и их, перелезли через забор, поднимая детей и лодки, и устремились вниз, в Копь.

Копь – просто место, где копали. Копали и рыли. Старая каменоломня, где добывали песчаник, наполовину заполненная оранжевой водой. Такой воды сколько угодно в каналах вокруг Уорсли – оксиды железа, отходы тяжелой промышленности.

Войдя в Копь, ты видишь дыру, вход в туннель. Закрытый воротами. Мы сорвали замок – я, Джин и Фрэнк Эмерсон, – стоя по грудь в воде. А затем залезли в лодки и проплыли сквозь ворота – во тьму.

Видите ли, Копь – это вход, сквозь который попадаешь в одно из громаднейших инженерных сооружений, созданных в эпоху промышленной революции.

Я уже говорил, что вся эта область была огромным угольным бассейном. А уголь надо было перевозить. А какая главная транспортная артерия была в те дни? Каналы.

Пройдя через Копь, ты оказываешься у края целой системы подземных каналов, тянущихся на сорок шесть миль. Простирающихся вниз на четыре уровня – все глубже, глубже, глубже… К галереям шахт. Вот куда мы направлялись. Глубоко под землю, в единственное безопасное место, которое пришло мне в голову.

И если вы такие умные, скажите, куда еще мы могли пойти.

Я знал, что Копь была закрыта из‑за утечки угарного газа: он сочился из старых шахт. Но я возлагал надежду на то, что за это время он успел рассеяться. И даже если нет, газ лучше, чем лучевая болезнь. От угарного газа вы хмелеете, вас тошнит, вы теряете ориентацию, да, но в конце концов вы просто отключаетесь. Это лучше, чем другой вариант.

Итак, мы гребли, скоро свет исчез, и мы включили один из фонариков, чтобы хоть немного развеять тьму перед нами – так, по крайней мере, мы могли видеть, где тот ад, в который мы направляемся.

* * *

Секунду назад я пытался посмотреть на часы. Пустой экран. Конечно же. Они же электронные.

ЭМИ: электромагнитный импульс от взрыва. Он уничтожил их. Благодарение Богу, счетчик Гейгера еще работает. Сомневаюсь, что хоть у кого‑то здесь есть механические часы. Единственный шанс уследить за ходом времени. В мобильниках тоже могут быть часы, но им настал конец по той же причине.

Итак, мы не можем измерить время. Все тот же бесконечный туннель и бесконечно повторяющаяся вариация той первой развилки. Туннель все тянется и тянется.

Возможно, мы будем плыть так вечно. Возможно, мы уже мертвы. Возможно, мы умерли там, в школе, или на пути в Копь, или в какой‑то точке этого путешествия и просто видим посетившую нас в момент смерти последнюю галлюцинацию – растянувшуюся в бесконечность…

Такие мысли до добра не доведут. Я заставляю себя продолжать грести. Руки онемели. Влажный холод подземного воздуха вначале только покалывал, но потом, подобно туче муравьев‑воинов, проел нас до костей – укус за укусом.

Воздух отравленный и спертый. Воспоминания о запахах скользят по моим нервам: только что окончившееся лето, прогулки в лугах, благоухание свежескошенной травы, цветы, наполняющие ароматом воздух – ласковый, чистый, прозрачный воздух.

Береги эти воспоминания, как сокровище, Пол. Вряд ли у тебя вновь появятся такие же.

Холод. Воздух смердит. Зубы у меня начинают лязгать. Каково детям – сзади, в маленьких лодках, мне не хочется даже думать. Фрэнк Эмерсон в порядке там, позади? Надо бы окликнуть его, но я, кажется, не могу. Мои челюсти не слушаются, не дают мне тратить энергию.

– Пол?

Это Джин. Она все плачет и плачет. Я тоже, но молча. Чувствую, как сухая соль обжигает щеки. Аня…

Сознание затуманивается, все смутно, перед глазами серая пелена. Лучевая болезнь? Или угарный газ? Или просто холод и хроническая усталость? Будет забавно, если именно переохлаждение и истощение довершат дело. В этом есть какой‑то мрачный триумф, горькая насмешка над смертью, думавшей, что мы уже у нее в руках.

– Пол?

Снова Джин. У нее надтреснутый голос. Все это время она думает о муже. Мы ничем не заняты, кроме гребли, и бесконечный туннель в какой‑то степени гипнотизирует нас. Может, и лучше, если он это сделает. Если нет, разум начнет задавать вопросы. Я бы думал об Ане куда больше, если бы не этот удачный эффект. Но Джин…

Я видел ее мужа лишь раз. Маленький, тихий человек, лысый и усатый. В очках. Курил трубку. Шотландец, как и она. Из Глазго. А может, из Эдинбурга?

Потягивал «Бритвик орандж» в пабе вместе со всеми нашими коллегами на прошлое Рождество, пока Джин накачивалась «Дюбонне». Работал ли он? Мне кажется, Джин говорила, что на дому. Кем? Думаю, бухгалтером. Они жили в деревне. Его – их – дом был…

Не могу вспомнить. В любом случае, ее муж сгорел дотла. Сомневаюсь, что у него была возможность спастись. Насчет Ани я по крайней мере уверен: она мертва. Ужасно, как легко можно это принять – факт, что человек, которого ты любил больше всего на свете, ушел. «О, мне сердце вырвали из груди!» – «А, ну да, такие дела. Не обращай внимания».

Ну, а кроме как обращать внимание, думать об этом, что я могу сделать? Либо двигаться дальше, либо остановиться и умереть. Какой‑то инстинкт или стремление – что‑то внутри меня – не позволяет просто лечь здесь и выйти из игры. И вовсе не ответственность за детей заставляет меня продвигаться вперед. Зависимость тут обратная. Именно по той же причине я взял командование на себя, когда завыли сирены. Так я оправдываю свое существование. Аня бы одобрила.

«То, что я мертва, Пол, не значит, что ты можешь на все махнуть рукой».

Нет, мэм. Дорогая, я это знаю.

«Продолжай двигаться вперед, и в один прекрасный день мы снова будем вместе».

Да, верно. Теперь я знаю, что это только мое воображение. Аня никогда бы не изрекла эту приторно‑сладкую банальность – даже чтобы поддержать меня. Ее воспитали как католичку, но она уже давно отошла от Церкви.

Она была самым честным человеком из всех, кого я знал. «Когда ты мертв, – как‑то раз сказала она мне напрямик, – ты мертв, вот и все. Ты – спичка, горящая в темноте. Сгораешь за несколько секунд, и тебя больше нет». Слишком поэтично, но это было перед самым рассветом, мы вдрызг напились «Зубровки» и догнались парочкой «косяков». In vodka veritas. «У тебя есть лишь несколько секунд во тьме. Выйти из тьмы и вернуться в нее же. Ты можешь воспользоваться этим временем, пока оно не кончилось. Смотри не растрать его впустую».

Было бы прекрасно думать, что мое выживание дань памяти Ани, то, что я могу сделать для нее, но…

– Пол?

Черт побери! Я поворачиваюсь к Джин:

– Что? – Мой голос осип.

Ее зубы тоже стучат. Трудно судить в скудном отсвете фонарика, но мне кажется – ее губы посинели от холода.

– Мы не можем плыть дальше, – шепчет она. – Посмотри на нас. Мы вконец измучены. У детей давно кончились силы. Я не знаю, как они вообще еще двигаются.

– Да. Я знаю.

– Скоро мы должны будем сделать остановку.

– Я знаю.

Но где? Это большой вопрос, не так ли?

Я уже почти готов признать, что у меня ничего не осталось, никаких идей, никаких мыслей, когда понимаю, что кое‑что чувствую. В почти стоячей воде возникло течение, и оно тянет лодку в сторону.

– Что…

Свечу туда фонариком. Еще и звук, новый звук, – я не заметил его, убаюканный однообразным путешествием. Шум воды. Вожу фонариком из стороны в сторону. Луч скользит по стене слева от нас – и вдруг пропадает во тьме.

– Что за…

Что‑то пробило дыру в стене туннеля, или она сама обрушилась внутрь. Что могло послужить причиной? Я не знаю. Но вода утекает в дыру, вливается в нее.

Мы поравнялись с отверстием, и я с помощью весла подтягиваю туда лодку, а потом торможу.

Вода скользит вниз по невысокому, черному, блистающему откосу в глубокий пруд – нет, не пруд, небольшое озеро посреди огромнейшей, мать ее, пещеры.

Я издаю вопль. Сзади меня по туннелю разносятся крики: дети испугались.

– Пол, – говорит Джейн.

– Прости.

Свечу по сторонам. Громадное пространство. Естественная пещера. Высокий потолок. Сталактиты. Сталагмиты. И вокруг пруда берег, заваленный осыпавшимися камнями. Суша. Место, где можно отдохнуть.

– Здесь безопасно? – спрашивает Джейн.

Я смеюсь.

– Бог знает, – отвечаю ей. – Где сейчас безопасно? – И поворачиваюсь к остальным: – Сюда!

* * *

Мы втаскиваем лодки на благословенную сушу и, спотыкаясь, начинаем подниматься по склону на слабых, трясущихся ногах. Двух‑трех самых младших, смертельно усталых, приходится нести.

Садимся, чтобы оценить ситуацию. Фрэнк Эмерсон осматривает лежащие на берегу куски шлака и, порывшись в них, подбирает кусок чего‑то хрупкого и черного. Мертвенно‑бледное лицо расплывается в ухмылке – не слишком приятное зрелище.

– Что? – спрашиваю я.

Он ухмыляется шире:

– Уголь!

Конечно же. Мы набираем целую груду. Боже, спасибо за мою зажигалку. Аня часто ворчала на меня из‑за курения, но сейчас я рад тому, что курил.

Что же мы будем делать, задаюсь я вопросом, когда топливо кончится?

Затеплилось пламя, мы выключаем фонарики, а маленькое озерцо тепла и света разливается и собирает нас вокруг.

Мы все устали. Пора спать. Нет сил, чтобы оценить сейчас опасности, которые могут здесь таиться. Если мы проснемся, займемся этим. Сейчас мы слишком устали, чтобы о чем‑то беспокоиться, – после всего, через что прошли.

У нас нет одеял. Я дрожу – конечно, мы все сегодня стояли в ледяной воде… Господи, как холодно. Как мне удалось столько времени выдерживать этот холод? Мне повезло, что я все еще жив. Боже, спасибо за жар угля.

Мы прижимаемся друг к другу, чтобы сохранить тепло на время сна. С одной стороны от меня Джин, с другой – один из самых младших мальчишек. Еще вчера я бежал бы без оглядки от подобной близости с одним из учеников. Запретное прикосновение. А теперь это уже без разницы, теперь это ради выживания.

Я думаю: «Аня», – а затем, слава богу, соскальзываю в сон, прежде чем успеваю продолжить мысль.

* * *

Мне снится огонь. Полная комната огня. А в середине ее – стол. За ним – Аня, пьет кофе маленькими глотками, поставив вторую чашку передо мной.

Благодарю ее:

– Спасибо.

– Да ерунда, все в порядке.

– Нет, не ерунда. Ведь ты мертва, и все такое.

Она фыркает и машет рукой, как обычно делает, когда что‑то кажется ей глупым. Она все время поворачивает ко мне левую щеку. Правая сторона лица – безглазая, почерневшая, обугленная. Череп едва прикрыт клочками кожи – он ухмыляется мне, если она забывает и поворачивается тем боком.

– Пол, ты в порядке?

– Думаю, да. Относительно.

– Относительно.

– Ну, ты же мертва.

– Не надо об этом.

– А миру пришел конец.

– Не драматизируй. Мир еще здесь. Это люди погибли.

– Конечно. Я забыл.

– Не волнуйся об этом. У тебя еще многое осталось. Но берегись.

– Чего беречься?

– Всего, Пол.

Ее волосы вспыхивают, вспыхивает одежда. А я невредим – просто смотрю, как огонь ползет по ней, вторая половина лица тоже чернеет, и голубой глаз стекает по обугленной щеке, словно слеза.

– Всего.

* * *

Я просыпаюсь. Джин нет. Какой‑то звук неподалеку. Встаю, осматриваюсь. Джин на корточках, собирает уголь. Костер почти потух, только чуть тлеет. Почему же я все еще могу видеть? Тьма должна быть полной. Потом замечаю, что скалы словно измазаны зелеными светящимися пятнами.

– Что это?

– Думаю, что‑то вроде лишайника. – Джин охвачена каким‑то ледяным спокойствием: мой внезапно раздавшийся шепот не испугал ее. – Как ты? – спрашивает она.

Мои суставы слегка скрипят, голова раскалывается, но в остальном я чувствую себя неплохо.

– Да ничего. Только голоден. И хочется пить.

– Как ты думаешь, эта вода пригодна для питья?

– Можем проверить. Попытаемся ее вскипятить.

– Ага. – Она сваливает уголь туда, где еще тлеет огонь, и смотрит, как тот разгорается. – Наверное, Алан сейчас выглядит так же.

– Алан? – Я вдруг понимаю, что она имеет в виду своего мужа.

– Ага. Должен так выглядеть, совершенно точно. Я хочу сказать, что у него не было никакой возможности выжить.

Я не знаю, так ли это, – он мог бы забраться в погреб, если тот у них был. Не знаю, и это не имеет значения. Она и не хочет услышать что‑то в этом роде, ей это не нужно.

– Да, – говорю я, – не было.

– Аня работала в центре, да?

– Да, точно. У нее тоже не было ни единого шанса.

– Не было.

Она садится рядом со мной, подвигается ближе, берет меня за руку. Чего она хочет? Только тепла и участия? Я не думаю, что у меня есть что‑то еще, что я могу ей дать, но чувствую – тело просыпается, чувствую возбуждение от ее близости. Раньше никогда такого не было. Но раньше мы не оказывались на волосок от смерти, не теряли столь многое.

Может, для нас это было бы благом. А может, и нет. Не знаю и не хочу рисковать. Не так быстро. Я сжимаю ее руку, и, когда она кладет вторую мне на колено, я нежно, но твердо снимаю ее, но не отпускаю.

Она вздыхает, теплый воздух щекочет мне ухо.

– Ладно, – говорит она, – не сейчас.

Мы устраиваемся рядом, чтобы снова уснуть.

На этот раз я не вижу снов.

* * *

На следующий… день? Бог знает. Здесь внизу нет ни времени, ни света – кроме того, что зажигаем мы. Но должен же я как‑то это назвать. На следующий день мы исследуем пещеру.

Она большая, просторная. Угля много, большие глыбы его прямо в стенах. Мы можем отбивать куски камнями. Мы не замерзнем. Можем умереть от голода или жажды, но не замерзнем.

Благодарение Богу, в одной из лодок кто‑то хранил чайник. Не знаю для чего. Еще одна удача, как фонарики и счетчик Гейгера или как не упавший на нас потолок. Слепой случай, спасающий нас всех.

Ну, по крайней мере пятнадцать человек.

Я, Джин и Фрэнк Эмерсон – единственные взрослые. Остальные – восемь мальчиков и четыре девочки. Большинство детей подростки, между четырнадцатью и семнадцатью годами. Двум мальчикам по десять, одной девочке – девять лет. Старшие дети – более сильные, рослые, более независимые. Они сами несут на своих плечах тяжесть случившегося. Младшие – испуганные, то сбивающиеся в кучу от холода, то вдруг в бессмысленной панике бегущие прочь. У них с самого начала не было шансов. У всех малышей… Я вспоминаю, как Альф Байерскоф спустился обратно вниз и больше не вернулся. Это был храбрый человек. Герой.

Мертвый. Лучше быть живым трусом… Так ли это? Взгляните на меня: пустое место. Но все еще жив.

Фрэнк греет воду в чайнике, направляя пар под перевернутую лодку – так, что тот собирается в углу. Рядом с ним крошечная чашечка: скудная порция воды для каждого из нас.

С едой гораздо хуже, пока один из маленьких мальчиков не кричит, указывая на что‑то в воде. Тот же мальчишка, которому показалось вчера, что он видит человека в канале. Но на этот раз он действительно что‑то заметил, что‑то большое, белое, плещущееся. Рыба, и огромная. Изо всей силы бью веслом по воде – и она, оглушенная, всплывает на поверхность.

– Лещ, – объявляет Фрэнк, любитель рыбалки.

Лещ безглазый и совершенно белый.

– Они обычно любят мутную воду.

«Мутная» – не вполне подходящее слово для этой воды, но я, тем не менее, благодарен. Это большая рыба, но на пятнадцать человек ее хватает едва‑едва. Нам нужно еще.

– Здесь должны быть крысы, – говорит один из мальчиков, Джефф Томлинсон. Спортивный, деловой, любит ходить в походы, прочел много книг по выживанию в трудных условиях. Стоило догадаться, что он сообразит. – Мы сможем их есть.

– Если сможем поймать, – отвечает Фрэнк.

– А вдруг они тоже слепые, как лещ? – предполагает Джефф.

– Тогда у них слух, как у летучих мышей.

Гадаю, а нет ли тут и их.

– Мистер Форрестер! – Это одна из девочек, Джейн Раутледж. Она в самом конце пещеры, указывает на что‑то. – Посмотрите на это, сэр.

Ее спокойствие пугает. Видимо, разновидность шока: она словно спряталась в раковину.

В конце пещеры русло ветвится, потоки исчезают в дырах в стене. Узкие и длинные, извилистые пещеры. Я мог бы войти в одну из них, если бы сгорбился, как Квазимодо. Оглядевшись вокруг, я нахожу еще отверстия – в других стенах. По некоторым струится вода. Другие – сухие и пыльные. Проход в шахты. А может, и нет. Является ли пещера частью копей? Сомневаюсь.

Решившись, преодолеваю несколько футов до ближайшего хода. Он недалеко. Почему‑то при виде него я покрываюсь мурашками. Касаюсь стены. На ощупь она – ребристая.

Эти ходы вовсе не естественного происхождения.

Их выкопали.

Я ничего не говорю об этом, но почему‑то они так и притягивают детей.

Когда наступает то, что мне кажется вечером, они уже заходят туда, но не очень далеко, не упуская из виду главной пещеры – по моему настоянию. Последнее, что нам сейчас нужно, – это чтобы кто‑то из них потерялся.

Итак, к концу дня эти ходы обретают имя.

Дети зовут их лазами.

* * *

– Будто гигантский червяк прополз сквозь них, – шепчет Джин. – Тебе не кажется?

Я сжимаю ее руку:

– Нет.

Мы в дальнем конце пещеры. Уже поздно – по нашему новому счету времени. Дети и Фрэнк спят вокруг догорающего костра. Джин и я… мы настолько согрелись и настолько беспечны, что отправляемся бродить. Я освещаю фонариком один из лазов. Ребристый, неровный камень блестит в луче света. Я вижу примерно на десять ярдов вглубь, а затем лаз загибается вправо и пропадает из виду.

– Они какие‑то жутковатые, правда? – шепчет она.

– Да. – Мы переходим к соседнему отверстию. – Хотя, кажется, детям они нравятся. Хоть какое‑то занятие.

– Верно. Только не позволяй им играть там. В таком месте очень легко застрять или потеряться.

– Угу. – Я снова зажигаю фонарик и хмурюсь: – Постой.

– Что?

– Взгляни. – Возвращаюсь к первому ходу. – Видишь это?

– Заворачивает направо. Да?

– Смотри. – Делаю шаг направо и свечу фонариком во второй туннель, рядом. – Видишь?

Соседний туннель простирается по прямой куда дальше первого – на пятнадцать – двадцать ярдов, не меньше, – прежде чем начинает изгибаться в сторону и вверх. Его стены совершенно гладкие, без повреждений. Прямой путь в земную толщу.

– Этого не может быть, – говорит Джин.

– Я знаю.

Мы идем к первому ходу и снова заглядываем в него.

– Там должен быть тупик, – говорит Джин.

– М‑м… постой.

Я решаюсь войти в туннель, освещая его.

– Пол! – громко шепчет она.

– Все в порядке. Я сейчас вернусь. Только…

Я замолкаю. Я дошел до поворота в первом туннеле. Никакого тупика нет. Фонарик выхватывает из тьмы новый длинный и низкий лаз, тянущийся далеко вперед. И я не вижу в стенах никаких разрывов. Но они обязаны быть. Наверное, игра света и тени, вызванная самой структурой стен. Возможно, оптический обман, который делает проход невидимым.

– Пол?

– Здесь туннель, – говорю я. – Должно быть… Джин?

– Да?

– Иди к следующему лазу, – прошу ее. – Просто постой там.

– Но…

– Попробуй.

Ворча, она подчиняется. Я начинаю углубляться в свой лаз, затем останавливаюсь и веду фонариком из стороны в сторону. Этот ход и соседний разделяет всего пять ярдов. А ярд – примерная длина моего шага. Считаю шаги: раз, два, три, четыре…

– Джин?

– Пол? – Ее голос звучит очень тихо.

– Джин? – Я повышаю голос. – Ты меня слышишь?

– Где ты?

Свечу вокруг себя. Стены с виду цельные. Направляю луч вперед:

– Ты видишь?

– Вижу что?

– Свет фонарика. Он попадает в твой лаз?

– Черт, нет, Пол. Здесь жутко темно. Возвращайся, пожалуйста, прямо сейчас, хорошо?

– Ладно.

Чувствую на лбу капли пота. Лаз выглядит прямым, но, должно быть, он просто проходит под соседним. Это единственное объяснение.

Возвращаюсь к повороту. Свечу вокруг… Здесь что‑то не так.

Заворачивая за угол, я покидал длинный, прямой туннель, и в том конце его, который сейчас слева от меня, была главная пещера. Но теперь там, где должны были быть пещера и Джин, я вижу лишь плоскую стену из черного и желтого камня, а лаз ветвится, уходя вдоль нее налево и направо. Зато справа, где раньше был тупик, туннель простирается насколько хватает глаз, и в его стволе четко видны несколько отверстий: два слева и одно справа. Там от лаза отходят новые узкие ветви.

Где‑то внутри меня расправляет свои щупальца паника. Я возвращаюсь к Т‑образному перекрестку.

– Джин! – кричу я, и у меня совсем нет уверенности, что мой голос звучит твердо.

– Пол?

Звук идет откуда‑то сзади, из‑за стены таинственно удлинившегося лаза.

– Джин!

– Что? – Похоже, она в ярости. – Где ты?

Хороший вопрос.

– Джин, просто продолжай кричать, хорошо? Я вроде как… заблудился.

– Заблудился?! Какого дьявола ты там…

– Джин, делай, что я прошу! – срываюсь я на крик.

Я в первый раз по‑настоящему заблудился с тех пор, как мы попали сюда, под землю.

С тех пор как упала бомба.

– Ладно, ладно. Ты слышишь меня?

– Да, вроде. Продолжай говорить.

– Говорить? Скорее кричать.

– Ну, просто продолжай.

Я иду на звук ее голоса. Рука, в которой зажат фонарик, дрожит.

– Что мне говорить?

– Что угодно. Пой, если хочешь.

– Петь? Хоть убей, не сумею.

– Вовсе не обязательно что‑то мелодичное.

Она кое‑как выводит «Бравого шотландца».[42]Понимаю, что она имеет в виду. Ну, это хотя бы не «Ты не смог засунуть бабушку в автобус».[43]Еще одно маленькое чудо.

Ее голос звенит под сводами. Я миную первое отверстие слева. Когда дохожу до второго, понимаю, что пение исходит оттуда.

Нет никакой гарантии, что на звук можно положиться как на ориентир, но что еще я могу сделать?! Поворачиваю в этот левый лаз. Он постепенно забирает вверх, но я продолжаю идти.

Пение становится громче. Вода плещется вокруг щиколоток. Там извивается что‑то слепое и белое. Продолжаю взбираться вверх. Вода здесь холодная, течение быстрое, и тут довольно глубоко. Интересно, почему же она не переливается в тот длинный туннель, из которого я пришел?

Пение прекратилось.

Я снова кричу:

– Джин!

– Хорошо, хорошо.

Слышу, как она кашляет. Потом снова запевает, на этот раз «Песню мингалейских лодочников»:[44]

«Э‑ге‑гей, парни, навались, парни, плывем домой мы в Мингалей…»

Где теперь Мингалей? Гибриды? Шетландские, Оркнейские острова? Впрочем, я совершенно уверен – остров все равно остался островом.

Наконец пение доносится ясно и громко. Лаз забирает круче, идет почти вертикально вверх. Зажимаю фонарик зубами и карабкаюсь, подтягиваясь на руках.

В конце концов достигаю верхней точки. Я лез слишком долго. Ровный пол, вода стремительно течет мне навстречу, и я слышу голос Джин, громкий и чистый, уже совсем близко. Поднимаю глаза, вижу выход из туннеля, за ним блестит вода. Снаружи доносятся голоса.

Кто‑то вскрикивает, когда луч моего фонарика появляется в узком отверстии, а потом я сам с трудом выбираюсь наружу, почти что падаю в озеро. На другом берегу – Джин, Фрэнк и все прочие, стоят у того лаза, в который я входил. Они поворачиваются и ошарашенно смотрят на меня.

* * *

– В туннели не заходить, – говорю я позже, когда мы, в стороне от компании детей, теснимся вокруг вновь разожженного костра. Я делю его тепло с Фрэнком и Джин. – Никому.

Фрэнк глядит на меня с подозрением:

– Пол, я знаю, что ты пережил потрясение, но…

– Никаких «но», – прерываю его. – Я понятия не имею, что там случилось.

– Ты уверен? – мягко спрашивает он.

Бросаю на него свирепый взгляд:

– Фрэнк…

– Пол, я только хочу сказать, что все мы прошли через ад, и ад еще не кончился. Особенно это относится к тебе. Ты несешь ответственность за всех нас. И не можешь не испытывать напряжения. Но вынужден сдерживаться, скрывать свои чувства, поэтому неудивительно, если…

– Ты заделался психоаналитиком? – Знаю, что реагирую слишком бурно, срываясь на Фрэнке, но не могу остановиться.

К счастью, он, кажется, тоже это понимает.

– Нет, Пол. Я просто пытаюсь до тебя донести: стресс, недостаток сна, горе, эмоциональная травма – все это могло вызвать галлюцинации. Как и бывает под землей, в темноте, в туннелях… Я раз‑другой спускался в пещеры. Ты удивился бы, что… Смотри. Я только это и имею в виду. То, что ты там увидел, физически невозможно. Так ведь?

– Знаю. – Я устало тру лицо. – Но я видел это.

– Я это не оспариваю.

Я поднимаю на него взгляд.

– Просто спрашиваю, – продолжает Фрэнк, – была ли это объективная реальность. Будь честен. Каково наиболее вероятное объяснение? Либо туннель действительно поднимался и самовольно менял направление, как ты сказал, либо у тебя были галлюцинации, вызванные твоим эмоциональным состоянием и пребыванием здесь, внизу. И я не сомневаюсь, что лазы сами по себе могут вызвать потерю ориентации, как только перестаешь видеть главную пещеру. Ты, очевидно, потерял направление, но, к счастью, вышел другим путем. Так какое из двух объяснений кажется более разумным? Более вероятным? Это все, что я хотел до тебя донести.

Опускаю голову. Должен признать, тут он прав. Но это в самом деле меня пугает. Ибо, если ты уже не можешь положиться на собственные чувства, поверить своим глазам, то чему вообще ты можешь верить?

Если смотреть на это в свете дня… Мне уже доводилось сталкиваться со сверхъестественным, и по большей части эти происшествия можно было объяснить галлюцинациями, как сказал Фрэнк, или свести к чему‑то обыденному. Обычно в таких случаях полезно уйти оттуда, где ты видел странные вещи или слышал странные звуки, и отправиться в какое‑то нормальное, приземленное место, страну «Старбаксов» и «Макдоналдсов», на оживленные улицы, полные машин и магазинов с известными торговыми марками. Вернуться к повседневным заботам. К свету дня.

Конечно, если не думать о том… Наверху вполне могло быть холодно, но вот чтобы светло? Я вспоминаю все пророчества, о которых читал или слышал, – про ядерную зиму, гигантские облака дыма и пепла, закрывающие солнце и повергающие Землю в новый ледниковый период… И даже если мы вернемся туда – забудем пока, что радиация убьет нас за несколько часов, – то увидим, что мира «Старбаксов» и «Макдоналдсов», громких брендов и оживленных улиц больше не существует. Все исчезло. Ежедневная работа, счета, выплаты и закладные, покупки в «Моррисонс» или на местных рынках – ничего этого больше нет. Нет больше ничего нормального. Мир – это то, что окружает нас сейчас, как бы мы ни старались цепляться за прежнюю жизнь. Мир – вот эта пещера. А реальность… Что такое реальность? Фрэнк прав. Мы больше не можем доверять тому, что видим или слышим: после того через что мы прошли, было бы чудом, если бы мы не начали видеть или слышать то, чего на самом деле нет. И находиться здесь небезопасно. Потому что теперь нигде больше нет безопасных мест.

Изнутри поднимается паника. Я подавляю ее. Знаю – если поддаться ей хоть раз, то все потеряет смысл, и я либо впаду в ступор и буду лежать, свернувшись калачиком, либо, завопив, ринусь в воду и утону, испугавшись нахлынувшего знания… Либо не поверю в реальные опасности, пока они не убьют меня, либо побегу навстречу смерти от опасностей воображаемых.

Итак, я задушил панику в зародыше. Вместо этого я позволил себе осознать размеры утраты. Нет не только Ани, но и всей Польши. Не только школы, деревни, Манчестера и Солфорда, но и собственно Британии. А может, и Америки? Или – а что, если бомба упала только на Манчестер? Были ли другие? Судить невозможно. И невозможно поверить.

Ничего больше нет. Парад утративших значение слов: «Адидас», «Рибок», «Майкрософт», Би‑би‑си, Ай‑ти‑ви, Скай Ти‑ви, «Сони» – все бренды, все тотемы двадцать первого столетия. Созвучия эти больше ничего не значат. И не будут значить до тех пор, пока какой‑нибудь будущий археолог не откопает что‑то из этого списка и не поместит в музей, пытаясь расшифровать, чем они были для нас.

Я не в состоянии с этим справиться. Только думаю об Ане, представляю, будто она здесь, передо мною. И она здесь, сидит рядом, незаметно для всех, целая и невредимая. Не обожженная, как в моем сне, а Аня, которую я поцеловал на прощание тем утром, когда упала бомба. Теперь нас четверо вокруг костра: я, Джин, Фрэнк и Аня. Джин держит меня за правую руку, Аня – за левую. Она смотрит на ладонь Джин, лежащую на моей, потом на меня и поднимает бровь. Я освобождаюсь из руки Джин, смущенный, застигнутый врасплох, почти что пойманный на месте преступления.

– Пол?

Моргаю, и Аня исчезает. Но я все еще чувствую тепло ее руки. Джин. Это Джин прогнала Аню. Я поворачиваюсь, чтобы накричать на нее, а затем одергиваю себя. Ее ведь не было здесь. Никогда не было. Она не настоящая, какой бы реальной ни казалась.

– Пол, с тобой все в порядке?

– Да, – киваю я.

Но это неправда. Боже, как я могу быть в порядке? Я почти что брежу, я чуть не накричал на Джин за то, чего она не делала. Я безумец. Или скоро им стану. Но что такое безумие? И что такое рассудок? Что значит – быть в здравом уме, а что – его лишиться? Сколько пищи мы найдем здесь, внизу? А если ее нам не хватит, как скоро мы начнем смотреть друг на друга как на еду? Как скоро мы убьем друг друга, размозжим друг другу головы каменными глыбами, зажарим куски чужой плоти на нашем угольном костерке?

Пытаюсь не думать об этом, но остановиться не могу. Каким критерием мы воспользуемся, чтобы решить, кому жить, а кому – умереть? От самых маленьких меньше всего пользы. Мы съедим их первыми? Но в девятилетием ребенке меньше мяса, чем во взрослом человеке. Может, сначала мы выберем самого крупного, чтобы как можно дольше оттягивать следующее убийство? Может, первой жертвой буду я? Фрэнк? Джин? Или мы более важны? Важны – для чего? Мы так же не знаем, что делать дальше, как и все прочие. Да, черт возьми, Джефф Томлинсон наверняка больше в этом понимает. А мы – взрослые, мы – власть. Та сила, которая – как, возможно, считают дети – убила их пап, мам и всех друзей и загнала их самих сюда, под землю. На сколько хватит ошметков нашей учительской власти? Сколько пройдет времени, прежде чем они осознают, что их здесь больше, чем нас, и, как это бывает всегда, мы приказываем им только потому, что они нам это позволяют? Я словно вижу себя – свою руку, свое туловище и все, что от меня осталось, – лежащим у костра. Вижу, как по моим остекленевшим глазам ползают мухи, вижу среди тлеющих углей свои обглоданные кости. Изголодавшиеся лица детей – звериные, нетерпеливые, жадные – измазаны моим жиром и кровью.

Когда можно счесть, что ты сошел с ума? Когда ты думаешь об этом, представляешь, планируешь? Или когда совершаешь? И будет ли это безумием или только необходимостью: убей – или умрешь сам? Или безумны те, кто откажется так поступать, цепляясь за устаревшие принципы, – так же безумны, как солнцепоклонники с точки зрения нас, то есть тех людей, какими мы были на прошлой неделе?

О боже!

Боже!

Я чувствую тошнотворный запах жареной свинины, которым несло от трупа мистера Раттлера, и рот наполняется слюной.

Я плачу. Тихо плачу. Снова.

– Пол, все нормально. – Джин обнимает меня. – Все в порядке. Мы столько пережили… Все хорошо.

Я киваю, сжимая ее руку. Смотрю на Фрэнка.

– Поспи, – говорит он. – И все у тебя наладится.

Мы оба знаем, что это ложь. Ложь для всех нас.

– Фрэнк, – произношу я.

– Да?

– Я все‑таки думаю, детям нельзя забираться в лазы, что бы там ни таилось. Если это случилось со мной…

– …то может случиться с любым. – Он кивает. – Да, я тоже об этом думал. Просто хотел убедиться.

Что я понимаю: случившее не было реальностью. Киваю. Но конечно же я ни в чем не уверен. Как ни один из нас не может быть уверен – теперь.

* * *

Последовав совету Фрэнка, я немного поспал. Вокруг благословенная тишина и глубокая тьма. Просыпаюсь мгновенно – в тусклых отсветах затухающего огня надо мной маячит чья‑то высокая фигура.

– Что…

– Ш‑ш… – Аня опускается на колени рядом с моей головой.

Теплые блики ложатся на ее лицо. Она гладит мой лоб и спутанные волосы.

– Ш‑ш… Все хорошо, Пол.

– Аня.

– Ш‑ш…

Она наклоняется и целует меня: лоб, глаза, щеки, нос, губы. Долгий‑долгий, глубокий поцелуй.

Наконец она укладывается рядом со мной, тесно прижавшись, и снова целует меня:

– Все хорошо, спи.

Польские женщины, думаю я, так прекрасны!

И снова сплю.

И когда настает то, что мы называем утром, то есть когда разом просыпается большинство из нас – такой зыбкий компромисс с реальностью, – я не знаю, приснилось ли мне все это или было на самом деле.

* * *

Когда мы плыли вперед, у нас, по крайней мере, была цель, мы находились в движении, что‑то искали. А теперь… теперь все, что у нас есть, – это одни и те же повторяющиеся, почти бессмысленные действия. Их слишком мало, чтобы заполнить мучительно тянущееся время: дни, которые не дни вовсе, и ночи, которые вовсе не ночи. Мы прочесали озеро в поисках рыбы и нашли еще двух слепых лещей. Мы исследовали зеленоватый лишайник на стенах и так и не решили, можно ли его есть. Скоро у нас не останется выбора.

Джефф видит крысу, стремительно пересекающую пещеру, и бросается за ней, но та удирает в один из лазов и пропадает из виду.

– Нет, – кричу я, видя, что парень готов последовать за ней.

– Но, сэр…

– Нет, Джефф. Там опасно.

Он глядит на меня с усмешкой на губах, усмешкой, говорящей – трус, слабак и, хуже всего, псих. А ведь он был одним из лучших, вежливым, послушным: «Да, сэр, нет, сэр». А теперь я вижу прямой вызов, открытую дерзость, и мне не на что опереться, я не осмеливаюсь ответить. Это был бы взрыв, который смел бы всю дисциплину, все равновесие.

Я отвожу взгляд. Джефф уходит. Что‑то тихо говорит другим, и ему отвечают приглушенным смехом. Смотрю туда, сжав кулаки. Джефф и пара его приятелей усмехаются в ответ. Джин берет меня за руку и уводит.

Мы ловим в озере еще двух лещей. Чтобы найти второго, пришлось спустить лодку на воду – лишь один был так туп, чтобы подплыть близко к берегу. Сколько еще их в озере? И что мы станем делать, когда изловим всех?

Мы готовим и едим рыбу. В животах урчит. Рыба низкокалорийна. Мы слабеем, быстрее устаем. По крайней мере, раньше ложимся.

Я сплю…

И тут меня кто‑то трясет. Мальчик, он плачет.

– Сэр, сэр!

– Что… – Я сажусь. Все уже на ногах. – Что? Что?

– Это Джефф, сэр. Джефф и Майк.

Майк? Майк Роулинз, один из тех усмехавшихся. А кто был вторым? Джеймс? Нет. Джейсон. Джейсон Стэнтон. Уже не так самоуверен, думаю я. Угрюмое лицо исцарапано, он вымок насквозь. Слезы прочерчивают светлые дорожки в угольной пыли, покрывающей щеки, глаза покраснели.

– Что с ними? Что случилось?

Оглядываюсь вокруг. Ни следа тех двоих. Тут и там вспыхивают фонарики, лучи пляшут по стенам пещеры.

Снова резко спрашиваю:

– Где они?

В ответ Джейсон указывает дрожащей рукой в дальний конец пещеры, где зияют черные дыры лазов.

* * *

Джефф, очевидно, сказал, что я сумасшедший. Псих, чокнутый, съехал с катушек. Возможно, употребил и другие замечательные словечки. Например, тупая пизда.

Детишки, а?

Он считал, что мы должны ловить крыс, чтобы прокормиться. Недурной план. Хороший источник белка. Считал, что в лазах охота будет удачной. Искал добровольцев. Джейсон и Майк тут же вызвались пойти.

У Джеффа, конечно, был план. У него завалялся моток лески; один конец он привязал к скальному выступу у входа в тот лаз, в который они направились. Они взяли фонарик и два «дротика» из тех, что мы соорудили, разбив камнями весла. И отправились на охоту. Глупые, глупые дети.

Но я не мог избавиться от трусливого, мерзкого чувства облегчения: первейшая угроза моей власти, нашей власти – я имею в виду нас, взрослых, – исчезла. Самый способный. Насмешник. Да еще, уходя, преподал остальным урок – «папочка знает лучше». Мы всегда правы, потому что мы – взрослые. Ложь – и я всегда это знал, но прямо сейчас я, как никогда, был благодарен тем, кто придумал эту сентенцию.

Итак, эти трое двинулись вглубь, разматывая леску. Немного прошли и прислушались. Ненадолго выключили фонарик. Снова прислушались. Ни звука. Крысы сидели тихо.

Тогда они пошли дальше, постепенно разматывая леску.

Время шло. Детям становилось скучно. Охота им надоела. Они устали. И понемногу перестали доверять вожаку.

Видишь, Джефф? Не так уж и легко быть у руля! Подожди, пока не сможешь брать на себя ответственность!

Легко критиковать со стороны. Критиковать другого.

Да, я понимаю насколько. Одними лишь мыслями об этом я уже напоминаю политиков самого презренного толка. «Подожди, пока твой опыт не сравнится с моим, и тогда поймешь, что я прав». О боже! Я не могу вынести все то, что со мной творится. Неужели это цена выживания? Скольким в себе я должен поступиться, чтобы уберечься от смерти?

Итак, они повернули назад, следуя за леской, и тут обнаружили…

Леска лежала посреди лаза, ее конец перетерся и оборвался.

Взаимные обвинения, крик, почти паника – Джефф успокоил их, пустив в ход кулаки. (В качестве доказательства Джейсон показывает разбитую губу.) И снова овладел ситуацией. Они продолжили двигаться обратно. Леска скоро кончилась. Но они могли вернуться по собственным следам, оставленным на пыльном полу лаза. Проследить по ним путь обратно в пещеру. Если бы сохраняли спокойствие.

И вот они идут по этим отметинам.

И приходят к развилке, которую не помнят.

Пыль на полу каждого из туннелей истоптана (кем?), и невозможно сказать, по которому они должны возвращаться.

Паника снова повисает в воздухе, и Джефф ее снова подавляет. Они идут направо. От лаза ответвляются все новые и новые ходы. Какой выбрать?

Наконец они слышат журчание воды. «Идем туда, – говорит Джефф. – Это должен быть выход в пещеру. Видите? Все будет хорошо. Помните, Форрестер так же точно отыскал выход…»

Не вполне так, Джефф. Но попытаться стоило.

Они продолжают идти и действительно видят воду. Но это не пещера. Нет, это тоже пещера, конечно. Но не та, которую они ищут. Она меньше и почти вся заполнена водой, вытекающей из маленького отверстия высоко в стене.

Майк вопит: он что‑то увидел в воде. Большое, белое, движущееся. И это не рыба. Джефф молча дает ему пощечину, шлепок плоти о плоть гулко звенит во влажной, полной журчания тьме. Он ничего не видел. Это все воображение. Чудится всякое, чего на самом деле нет. Как было с этим слабаком Форрестером.

Они карабкаются по стене к отверстию, из которого течет вода. И ни один не готов признать то, что они уже поняли: фонарик понемногу тускнеет.

Они идут вдоль потока, молясь, чтоб он привел их в пещеру, которая теперь кажется им родным домом.

Но ход открывается в другую пещеру. Пол в ней по щиколотку, а может, по колено, покрыт свежей водой. Они не проверяют глубину. Потому что в пещере стоят дома.

(«Что?!» – «Дома?!» – «Что ты…» – «Ш‑ш‑ш… Продолжай, Джейсон!»)

Они не похожи на те, наверху, говорит Джейсон. Сделаны очень грубо. Их даже хижинами трудно назвать. Просто кучи камней, сухой кладки, накрытые сверху большими плоскими плитами. Без окон, но с дырой, которая может служить дверью. Джейсон припоминает, что насчитал около дюжины таких.

И эта пещера не безмолвствует. В ней что‑то движется. Внутри домов. Скользит и елозит, мягко шлепается и резко падает. Здесь есть и другие звуки. И вовсе не те, что издают эти чертовы крысы, даже очень большие.

Мальчики поворачивают назад, откуда пришли, и вдруг – новые звуки, такие же, как доносились из домов, только теперь внутри лаза, и они движутся им навстречу.

Приходится обогнуть озеро по самому краю, обходя дома. Джефф и компания направляются к единственному туннелю, в котором еще не были. Шум, доносящийся из домов, становится громче. Ни один из них не оглядывается на всплеск, раздавшийся у них за спиной.

Фонарь гаснет, когда они успевают на несколько ярдов углубиться в лаз.

Джейсон теряет голову и бежит. Он кричит, и ему кажется, что он слышит еще чьи‑то крики.

Он мчится вперед во тьме, налетая на стены, ползет на четвереньках, нащупывая путь руками, в ужасе при мысли о том, чего его пальцы могут коснуться.

Но каким‑то образом – лишь с помощью слепого, счастливого случая, больше ничего, – внезапно вывалившись из лаза, он с головой погружается в наше собственное маленькое озеро. Кричит, барахтается в воде, кое‑как поднимается на ноги и тут видит тусклый отсвет костра, блики огня на перевернутых лодках… Бредет к берегу, находит меня и начинает трясти, пока я не просыпаюсь. И теперь он верит в мистера Форрестера, жаждет ответов, жаждет, чтобы кто‑нибудь все исправил.

* * *

– Именно поэтому я и предупреждал всех, что нельзя ходить в лазы, – говорю я. – Как только вы теряете из виду главную пещеру, они начинают дурить вам голову. Поэтому там так легко заблудиться. И мы не знаем, куда они ведут.

Джейсон плачет, как ребенок, и упрекнуть его некому. Джин крепко обнимает его и начинает укачивать, чтобы успокоить. Дети смотрят на меня широко раскрытыми глазами.

– Сэр… – говорит один из самых младших. – А чудовища?..

Отвечаю:

– Нет здесь никаких чудовищ.

– Есть они, – рыдает Джейсон.

– Нет, – говорю твердо. – Джейсон, послушай. Это место… лазы, они дурачат тебя, помнишь? Они… – Поднимаю глаза и ловлю взгляд Фрэнка, тот кивает.

Фрэнк Эмерсон – это человек, который может объяснить абсолютно все. В школе именно у него был самый высокий процент успеваемости – он любую тему мог сделать кристально ясной и легкой для понимания. И я никогда так не радовался этому его качеству, как сейчас.

– Галлюцинации, – объясняет Фрэнк. – С мистером Форрестером случилось то же самое, но не в такой тяжелой форме, потому что он не забирался так далеко, не искал выход так долго. Джефф и Майк до сих пор где‑то там, но мы ничего не можем сделать. Мы не можем заходить в лазы, иначе тоже навсегда останемся внутри. Лучшее, что мы можем для них сделать, – звать их, кричать, стоя у входа в лазы, надеясь, что они услышат и выйдут на звук.

Дети смотрят потрясенно. Мы просто бросаем Джеффа и Майка там. Учителя не могут так поступить, не могут изменить своему долгу. Но у нас другая ситуация. Правила поменялись. Обычно я презирал и тех, кто так говорит.

Мы все же делаем попытку. Посменно, группами, всю ночь – которая не ночь – мы до хрипоты кричим. Но из лазов не раздается ни звука.

* * *

Когда мы просыпаемся «утром», у всех мрачное настроение, все испуганы и молчаливы. Мы знаем, что они мертвы. Если им повезло. Больше всего я боюсь, что мы услышим их, но не сможем оттуда вывести. Что мы услышим, как они медленно умирают. По крайней мере, похоже, что они умирают вне досягаемости наших ушей.

Пока те «несуществующие» существа из домов не схватят их.

Иными словами, мы стараемся не думать о них, все еще безнадежно плутающих где‑то неподалеку, голодающих, мало‑помалу умирающих там, внутри.

Как суждено и нам. Джефф и Майк просто оказались первыми.

Джейсон так всю ночь и проспал в объятиях Джин, по‑матерински уютных. Она отпускает его, подходит и прижимается ко мне.

Я чувствую, как она измотана, как нуждается во мне, и знаю, что сегодня ночью я с ней пересплю.

Мы ловим леща. Вся еда на сегодня. Все сильно похудели. Я затянул ремень так сильно, как только мог, но брюки по‑прежнему грозят соскользнуть.

Мы засыпаем – все еще голодные.

За день никто так и не подошел к лазам.

* * *

Мы с Джин ждем, пока остальные заснут. Потом она подвигается ко мне, берет меня за руку, помогает подняться, и мы уходим в самую укромную часть пещеры, какую только можем найти. Здесь, внизу, трудно уединиться. У нас есть угол для отправления естественных надобностей, но даже там не

Date: 2015-09-17; view: 278; Нарушение авторских прав