Глава вторая 5 page

У колодца сегодня не было судачащих баб. Ксюша не спеша начерпала воды, привычно тряхнула плечами, чтоб поудобнее село коромысло и, шлепая босыми ногами по приколодезной луже, вышла на тропу. И тут ее будто кто-то под бок толкнул. Посмотрела направо – парень стоит. Невысокий, но статный, пригожий. Желтая сатиновая рубаха с голубыми васильками, подпоясанная плетеным ремешком, ладно сидела на широких плечах. И вспомнила Ксюша степь, всадника, догнавшего ее на дороге. Тогда смеялся, а сейчас стоит, глаза выпучил, будто пряник печатный увидел.

Ксюша ускорила шаг. Спиной ощутила – следом идет.

«Бесстыжий. Понужнуть бы его коромыслом...»

Сердце девичье! Бестолковое, глупое, сколько несураз­ностей ты натворишь, сколько горя натерпишься, пока по­умнеешь. Но ты и самое лучшее, самое чуткое, и самое хитрое сердце в мире. Сто парней пройдет мимо – и все девицу осмотрят, оценят и уйдут, не оставив следочка. И вдруг среди сотен глаз увидит девка глаза, вроде бы ни­чем не приметные. Но девичье сердце чутко и сразу вы­делит их. И приосанится девка, вроде бы ненароком сара­фан на боках оправит, косу положит приглядней. Пусть горе в душе, пусть думы заняты и времени нет, и парень-то низковат, да еще веснушчатый, неприглядный. А все же на сердце зарубка: приметил.

До ворот проводил Ксюшу парень. И чудной, хоть бы слово сказал. На слово можно ответить, обругать, отшу­титься, а чем ответишь на молчанье?

4.

Борис Лукич остался доволен поездкой в город. Евге­нии Грюн, правда, он не застал, она была в отъезде на приисках. Да обошлось без нее.

Председатель губернского комитета партии социалис­тов-революционеров как услышал о проигрыше Ксюши, так обоими кулаками ударил по столешнице.

– Какой кошмар, дорогой Лукич. Вас не обманули? Не разыграли? Это не первоапрельская шутка?

– Даю честное слово члена партии, я передал только голую правду – и ничего, кроме правды.

Сухощавый председатель заходил по кабинету, как на ходулях.

– Та-ак. Представляете, каа-кой это материал для предстоящей избирательной кампании. Лукич, дорогой, сядьте за стол, немедленно опишите все, не упуская ни малейшей детали. И никому ни полслова. Чтоб не проню­хали большевики. В газету я дам статью сам, с Евгенией Грюн. Подсунем такую бомбочку! Через центральные га­зеты ударим. Прокурора можно подключить. Он человек вполне наш. Но его сейчас тоже нет в городе. Оставьте ему письмецо, не раскрывая ни имен, ни событий, ни адре­са. Заинтригуйте, и пусть он получит информацию у меня. А с рыбаками, друг мой, разберемся немедленно.

Приказал подать к крыльцу пару серых, в яблоках, рысаков, заложенных в лакированный, на резиновых ши­нах, подрессоренный экипаж.

– Прошу, – широким жестом пригласил Лукича пред­седатель. – Бывшие губернаторские – и кони, и коляска, и кучер. Вот оно, брат Лукич, раньше эти кони возили царских сатрапов – теперь возят слуг народа! Пшел, – крикнул председатель плечистому кучеру в добротной под­девке и в кучерском котелке с огромными белыми бляхами на тулье. – На архиерейскую дачу.

...Архиерей принял в саду, где под тенью огромных лип, над столом с медом, вареньем и пирогами вились рои пчел. Поскольку пришедшие не подошли для благослове­ния и лобызания руки, то и владыка, нарушив этикет, не только не пригласил гостей к столу разделить с ним тра­пезу, но даже и вообще не пригласил их сесть. И гости, потолкавшись на аллейке, сами устроились на лавочке под липой.

Откашлявшись, председатель решил сразу взять быка за рога и пространно рассказал о самоуправстве отца Кон­стантина.

Архиерей, полузакрыв глаза, скрестив на груди руки, внимательно слушал. А выслушав до конца, ответил мед­ленно, по-прежнему не открывая глаз:

– Обо всем изреченном мне ведомо со слов моих вер­ных помощников.

Долго ждал председатель продолжения речи архиерея и, не дождавшись, сам решил закончить.

– Не желая неприятности церкви, не желая вмеши­вать в это дело светскую власть – прокурора, милицию, мы приехали с предложением закончить этот эпизод с наи­меньшим ущербом для церкви. Дайте бумагу с приказа­нием отцу Константину немедленно отпустить крестьян, частично возместить понесенный ими ущерб – и делу ко­нец. Мой товарищ Борис Лукич отвезет бумагу. Он, меж­ду прочим, друг отца Константина.

Помолчал владыка. Осторожно сдул севшую на усы пчелу и, открыв глаза, как бы удивился, что гости все еще здесь.

– Паки вам молвлю: мне ведомо все. Мир вам, гос­подин председатель.

– Владыка, нам нужно ваше решение.

– Оно будет, сын мой, своевременно. Сказано в пи­сании: «Не вступай на путь, не спросив отца твоего». А мой отец, там, – показал глазами на небо.

– Владыка, неужели вам не все еще ясно?

– Сын мой, не в многословии истина. Идите с миром. Бог не допустит решения поспешного.

– Заупрямился чертов петух, – ругался председатель, отъезжая от дачи архиерея. – Сегодня же пошлю подроб­нейшую телеграмму Керенскому.

В это время архиерей позвал своего секретаря и спросил:

– Ты, отче, должно внимал словам председателя? Так составь новую телеграмму министру Керенскому, потвер­же и пообширнее.

5.

Во дворе Бориса Лукича жизнь текла как в родном Рогачеве до находки золота в Безымянке, будто револю­ция, пасека дедушки Саввы, Сысой были сном. Рассвет прогонял сновидения и оставались те же коровы, стирка белья, колка дров, тасканье воды для поливки огорода, и еще – тоска ожидания: где же Борис Лукич? Что ж он не едет?

Вчера отпросилась у Клавдии Петровны и сбегала в село Луговое. Нашла амбар, где сидели рыбаки.

– Сестричка? Здорово живешь! – узнал ее рыжий. – Устроилась как?

– Спасибо всем вам, живу хорошо. Вот гостинец вам от меня. – Просунула сквозь узкое слуховое окошко две лепешки и кусочек свиного сала да щавеля молодого, что нарвала по дороге. – А как вы живете?

Конечно, какой гостинец – две лепешки на шесть му­жиков. Но это забота, внимание. Пятнадцать верст про­шла Ксюша, чтоб гостинец вручить. И надо понять – от­куда беглой девке взять гостинец побогаче.

– Спасибо тебе, – сказал рыжий, принимая лепешки и сало – А живем лучше не надо, и хуже вроде бы не­куда. Стены крепки, не сбежишь, бабы приварок приносят, от этакой жизни до того раздобреем, что под шестком и зима пройдет...

Дрогнул голос у солдата.

– Не кручиньтесь. Борис Лукич в город уехал, вас выручать. К самым наиглавнейшим.

– Эх, сестричка, нет для хрестьянина правды. Я где-то такое слыхал: «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой».

– Это раньше так было. А сейчас революция прошла. Лукич сказывал, наш будет верх. Он как приедет – махом сюда прибегу. Прощевайте.

Бежала домой, в Камышовку, с надеждой, что под на­весом стоит еще не остывший с дороги хозяйский конь, а Борис Лукич, уставший, конечно, но довольный поездкой, сидит на крылечке или возле окна с газетой в руках и все позади, и рыбаки уже на свободе.

Нет, не было под навесом коня, не было хозяина на крылечке. Тоска гнала Ксюшу за ограду хозяйского дво­ра. На народ. В магазин. Там у Ксюши есть за прилавком свое место. На полках всякая мелочь: нитки, крючки, пу­говки, махорка. Приказчик Евлампий в темно-бордовой рубахе, подпоясанной вязаным ремешком, говорил с улыбкой:

– Здравствуй, здравствуй, бабуся, у внучка зубок-то прорезался? Вот ему леденец на зубок от нашего, значит, общества потребителей. Чего прикажешь? Сахарку? Ра­финаду? Песочку? Полфунта? Изволь.

Взмах – и в пальцах Евлампия появляется аккурат­ный фунтик, свернутый из старой бумаги. Еще взмах – и в фунтик течет из совка струйка сахару, и он уже на весах.

– Ровно полфунта, бабуся. Еще что прикажешь? Спа­сибо за покупочку, приходи к нам почаще.

Всем-то Евлампий умел угодить. Казалось, отвешивал он не сахар, а крупицы человеческой радости и, получив свою долю, радовался покупатель.

«Есть же хорошие люди на свете, – думала Ксюша. – Шибко неловко жить, когда в груди холодит».

– Евлампий, от Бориса Лукича весточки не было?

– Нет, Ксюша, нет. Он же уехал совсем недавно, а дел в городе – у-у сколь: и с кожевенным заводом о ко­жах потолковать, и со складами разными о товарах... – и обернулся к вошедшей в лавку жилистой молодайке. – Добрый денек, Таисия. Прошлый раз ты платочек про­сила. Достал. Привез. Такие прежде только царица но­сила... – и выхватил откуда-то снизу синий, в мелкий го­рошек платочек, раскинул на прилавке, как парчу золото­тканую развернул. И осекся: желта молодайка, не до плат­ка ей сейчас.

– Письмо получила? – догадался Евлампий.

– Письмо, – чуть слышно прошептала Таисия и до­стала из-за пазухи холщовую тряпку. В ней завернут ку­сок от старого сарафана. Внутри третья одежка – лоскут от сатина. К христову дню для украски икон берегла молодайка розовый новый лоскут, да остался бог без по­дарка.

В семи сундуках, за семью замками-печатями прячут в сказке народную долю. Нет и не было у Таисии сундуков. Только три лоскута нашла в старой укладке и в них за­вернула свою судьбу. А для верности положила за пазуху.

– На... прочитай... – Напряженно ждала, пока Евлампий раскрывал письмо. За прилавок схватилась, чтоб не упасть.

Дед из заозерного краю да две бабы с напольной обступили Таисию, Может, в письме и о их солдатах найдется словечко.

«Во первых строках, – читает Евлампий, – кланяется любезной супруге Таисии Зиновьевне муж ее Василий Карпович и желает ей...»

– Слава те господи, жив! – закрестилась Таисия.

– Слава те господи, – закрестились односельчане, ду­мая о своих солдатах.

«...Еще кланяюсь дяде нашему... еще кланяюсь тетки нашей... еще кланяюсь свату нашему», – продолжает читать Евлампий.

Кивает согласно Таисия каждому слову. От мужа письмо! От живого! Благодарные слезы текут по щекам и серыми пятнами застывают на холсте сарафана.

«...Ранило меня шибко», – продолжает Евлампий.

И эта тревожная весть не омрачает радости главного.

– Слава те господи, жив, – шепчет Таисия. «...Лицо покарябало шибко и ногу оторвало напрочь повыше колена».

Ксюша вскрикнула тихо, отступила к стене.

– Слава те боже, хоть не убит, – продолжала креститься Таисия, посылая благодаренье за мужнину жизнь. Где-то вдали неясно мерцала надежда на скорую встречу. Растерянная улыбка чуть тронула губы Таисии и погасла. Вслушиваясь в себя, она старалась вспомнить последнюю фразу письма. – Ногу? Пошто так? Ты, может, неверно прочел:

Запинаясь на ровном полу, идет вдоль прилавка и опять повторяет:

– Может, неладно прочел? Может, не напрочь ото­рвало?

– До дома дойдешь?

Обняв за плечи Таисию, Ксюша вывела ее на крыльцо.

– Дойду, моя милая, – качнулась... еще раз качну­лась. Пошла.

Часто приносят грамотею Евлампию письма фронтови­ков и плачут матери, жены, невесты солдат, принесшие письма! Жив! Цел! Плачут от радости. Что только не ду­малось по ночам – и вдруг на тебе, жив! Невредим!

Чаще приходят другие письма. Ранен... Газом трави­ло... Убит... Тут бывает замертво падает на пол жена; бе­лый свет меркнет для матери. Душно Ксюше от близости горя, будто в Рогачево не приходили письма с войны. Буд­то там не читали их вслух. Видно, Ксюша в Рогачево иной была. Глаза ненасытнее стали и зорче. Слух обострился. Возмужала, повзрослела Ксюша.

Проводив Таисию, задумалась она и тут услышала, кто-то тихо сказал:

– Мне бы махорки...

Вскинула голову. Перед ней на крыльце стоял тот са­мый парень, что встретился ей в степи, что недавно про­вожал ее от колодца до ворот. Он празднично одет, при­чесан и улыбался Ксюше чуть виновато. Такое же вино­ватое и вместе с тем празднично-счастливое лицо было и у Михея, когда он рассказывал Ксюше про жизнь, про свою к ней любовь.

Ксюша сразу все поняла и зарделась.

– Пойдем. Ярославская есть, бийская... или тебе полу­крупки?

Парень молчал, а зайдя в лавку, показал на полку: ту, мол. Палец его непрокуренно чист, и сердце Ксюши уча­щенно забилось, не за махоркой пришел парень в лавку. Подала ему бийской.

– Я не здешний. До нашей деревни отсюдова двад­цать верстов, – ни с того, ни с сего сказал парень.

– А сюда за махоркой бегашь?

Насмешка сорвалась не со зла. Но недавняя празднич­ность слиняла с лица у парня. Повернулся и вышел. Ксю­ша за ним:

– Слышь, ты копейку сдачи забыл.

– Неужто...

Так и остались стоять на крылечке: Ксюша на верхней ступеньке, парень на нижней.

– Ты скоро махорку-то выкуришь? – спросила без лукавства, и оба рассмеялись

– Да ежели поднатужусь, к утру... свечеряет, может, выйдешь к воротам? Я вечор тебя ждал...

Сердце счастливо щемит от теплого взгляда пригожего парня. Только это все ни к чему. Свое сердце изранено, – так не велит играть чужим.

– Ты лучше домой поезжай. Дома, поди, работы полно, а ты... по махорку ездишь. Встречаться нам боле не надо.

«Встречаться не надо?! Жеманится али другой у нее на примете?» – Парень, может, впервые в жизни ощутил и пригожесть свою и статность. Впервые почувствовал си­лу, чтоб сокрушить любого соперника. – «Все одно ни обойти меня, ни объехать. Эх, лапушка, как тебе это вы­сказать?»

Не найти нужных слов. Только и сказал тихо:

– К воротам вечор выходи... Ответа не слышал.

– Ксюшенька, огород поливать пора, – раздался го­лос Клавдии Петровны.

6.

...После дня ожидания вестей от Бориса Лукича хорошо выйти на берег широкого озера, ощутить босыми ногами тепловатую вязкость влажного ила. Ксюша нетороп­ливо шла к воде, неся на коромысле деревянные бадейки, та слушала шелест камышей. Кажется, кто-то то ли зовет, то ли сказку нашептывает. Бывалые говорят: так тихо русалки поют на утренней зорьке. Но сейчас, вечереет. Старики уверяют, так лебедь, оставшись один, тоскует, зовет свою лебедицу. И тут послышался человеческий го­лос. Ксюша присела от неожиданности и, приглядевшись, увидела Васю. Засучив портки выше колен, он стоял в камышах с удочкой и тихо, без слов, не по-мужичьи тон­ко, тянул бесконечную песню без слов.

Услышав шум, Вася насторожился и, втянув голову, оглянулся.

– Это я. Как ловится рыба? Испуг сошел с лица Васи.

– Ты?.. Двух карасишек поймал...

Вася чуть подосадовал, что нарушили его одиночест­во, а после даже обрадовался возможности услышать люд­скую речь. Оставив удочку в озере, вышел на берег и сел на траву недалеко от Ксюши.

– Ты какая-то сумная нонче. Приболела, никак?

– Родину вспомнила. Никак забыть ее не могу. Оглянешься: тут все плоско, недвижно. Воду увидишь – и не поймешь, то ли речка это, то ли болото. Деревья только мертвыми в стенах лежат, да дрова... А у нас, Вася, если речка, так речка, за сотню шагов услышишь, как она ска­чет между камнями. А деревья у нас – пихты, кедры, бе­резы – в комле не обхватишь; в ветер качаются, шумят, как ваши вот камыши, только по-своему, громко. А в яс­ный день? Притихнут, посветлеют, будто принарядятся, ну прямо гостей ждут к себе.

В голосе у Ксюши нежность.

– А какие снега там – под крышу навалит, а то и с маковкой занесет. Снег мягкий, хлопьями валит и валит, будто бабочки большущие кружат... Там у меня, Вася, и друзья остались. Я с ними золото мыла на прииске.

– С друзьями куда как хорошо, – отозвался Вася.

– Я их часто во сне вижу. Они к себе зовут, в горы, в тайгу, к ним на прииск. А еще, – голос Ксюши вдруг по­суровел, – враги у меня там остались. Мне с врагами на­до расчет свести.

– А у меня нет врагов.

– Как же нет, ежели все тебя обижают!

– Обижают-то все, да только ведь не по злу, не по вражде. И выходит, нет врагов у меня.

– А меня враги пуще родины, пуще друзей трево­жат. Сбежала б сейчас, начудила, может, голову там сло­жила, но уж врагам бы потеху устроила... Да слово дала! Лукичу – здесь его дожидаться. А слово хуже решетки. Ту разрезать можно, сломать, а слово разорвешь только с сердцем. Эх, Вася, – положила руку на грудь, – сколь тут всякого, аж распирает, а высказать некому.

– А ты мне расскажи.

– Ты не, подружка, не мать... Итак, поди, наговори­ла лишку.

– Ты на людях живешь, а на людях можно и грусть излить, и горем своим поделиться. Вот, к примеру, сейчас я одно тебе говорю, другое подумаю про себя и вроде ма­хину тебе рассказал, и на душе стало легче. А вот ежели один... векуешь один... И слышишь одну волчью песнь на степи. Так закусишь кулак от тоски и очнешься, когда с бороды кровь закапает. Ты, Ксюша, после мамки моей, первая по-людски со мной говоришь, так за это одно я в ноги тебе поклонюсь.

– А пошто ты, Вася, пужливый такой. Силищи в тебе много, а вот духу мужичьего не хватает.

– Мать у меня на глазах убили. С тех пор я душою дрожу. Слова ее последние слышу: «Васю не бейте... Васю оставьте живым...»

– И давно это было? Прости, што тревожу

– Ниче... Тебе это можно...

И все же не сразу ответил Вася. То ли года считал, то ли волнение унимал.

– Двадцать два года прошло. Здесь, в Камышовке, ее и убили, насупротив церкви, насупротив той избы, где ты теперь живешь. В праздник, в аккурат на осеннего спаса. Тяжело ворошить такое в душе, а надо. Одному эта ноша с годами все тяжелей. Мы под окнами Христа ради про­сили. Праздник. Подвыпивших много. Подавали куда те с добром, да тут... баба одна закричала на мать: «Потас­куха. Воровка, сарафан мой украла с забора...» В другой бы день разобрались – сарафан-то ветер скинул с забо­ра, – а тут пьяные... Батогами забили. Мне тогда было восемь годков. Три дня на холоду в камышах пролежал. С тех пор, Ксюшенька, я не то што пужлив, бояться-то не боюсь, а душа все дрожит.

– Ты такой сильный, Вася, и работящий. Тебе б зем­лю пахать.

– Не трави. Бывает неделями землю вижу. Да кто меня в обчество примет... – засадил пятерню в волосы. Они, как отава, густы, только не зелены. Как отаву рванул.

– Вишь ты, Ксюша, какое дело... Мать-то моя, слышь... девкой была...

Ни вору, ни насильнику, ни убийце нет в русском язы­ке столько обидных, брезгливо-ругательских прозвищ, как девкину сыну: крапивник, базарник, пяташник, подзабор­ник, паскудник, ублюдок. Это из самых «ласкательных». Все смывалось временем: лжесвидетельство, вымогательство, лихоимство, даже кровь, конокрадство. Только девкин позор оставался пятном на всю жизнь.

Чуть не вскрикнул Вася, увидя, как гримаса брезгли­вости искривила Ксюшины губы. Будто попала в грязь и сразу отодвинулась непроизвольно.

– И ты-ы-ы, – протянул, вздыхая, Вася и замолчал. Это негромкое, постепенно затихшее «ты-ы-ы» прозвуча­ло для Ксюши укором, нестерпимым криком угасшей на­дежды. Все поняла Ксюша и попыталась переломить себя, придвинуться к Васе, сказать ему теплое слово, по-дру­жески положить ладонь на плечо. Не сумела переломить себя:

– Я, Вася...

– Что, Ксюша?

– Ты знаешь... – и оправдаться нет слов.

– Не можешь соврать? Гха-а, гха-а, гха-а.

Вася гхакал-смеялся, закинув голову и закрывши гла­за, словно слушал собственный смех. Кадык под коричне­вой кожей бился мышонком. Но постепенно в гхаканье за­звучала боль тяжелой потери. И слеза скатилась по шер­шавой щеке.

– Эх-х-х... Всю жизнь грезил запросто... посидеть с мужиком... да хоть бы и с бабой... Как медведь-шатун... Все от меня... Даже собаки... Мерещилось – ты добрее других... Морщишься? Рожу кривишь? Эх, как ладно бы было, если б другие только рожу кривили... – Помолчал. И вдруг вскочил. Выкрикнул с каким-то остервенением: – Живой же я!

Что хотел сказать Вася последним выкриком, Ксюша не поняла, но вспомнила рассказы о том, как Вася часами скрывался в кустах или в траве у огородов, глядя на по­лющих девок. «С тоской», – говорили одни. «Что твой зверь», – уверяли другие. «Он Фроське кривой земляни­ки принес – кавалер», – хихикали третьи.

И никто в деревне не знал, а сказать бы ему, не по­верил, что Вася влюблялся, как влюбляются прочие пар­ни и мужики. Только издали. Зато, оставшись один где-нибудь в степи, по ночам, целовал девок во сне с такой силой, что бывало, с губ кровь сочилась.

А какие слова говорили они ему. Как ласкали его. Но только во сне или в тумане забытья.

После таких ночей могильно тоскливой была тишина его одинокой землянки. А хуже того, если ветер завоет иль волк.

– Я, Вася, пойду. Хозяйка, поди, заждалась. Спокой­ного сна тебе.

– Спокойного сна? Эх-ма... – проследив глазами, как Ксюша зашла в озерко, как почерпнула бадейки и легко, пружинно ушла по тропе в огород, Вася обхватил свою го­лову и тихо заплакал.

...Поливая капустные грядки, Ксюша прислушалась, не стукнет ли калитка, не раздастся ли у ворот знакомое ржанье хозяйского жеребца.

«Скорей бы! Истомилась...»

Смеркаться стало, когда от крыльца донесся клич Клавдии Петровны:

– Ксюша... идем вечерять...

Хорош полумрак вечеров в тихой столовой Клавдии Петровны. До Камышовки Ксюша видела стены только из бревен. В избе у ее отца, в старой избе Устина, на па­секе Саввы бревна были в трещинах. Закоптелые. Даже в моленной Кузьмы Ивановича прямо на бревенчатых стенах висели иконы, лампады, холщовые рушники. Кра­сивее моленной Ксюша не видела ничего. И когда Кузьма Иванович начинал говорить о рае, она представляла его в виде очень большой моленной, где стены, конечно, из толстых бревен, а сама она так просторна, что на окнах растет не герань в горшках, а деревья.

В доме Бориса Лукича стены были ровные. В горни­це – светло-зеленые и с цветами, как нарядная шаль. Да­же в моленной не – было таких стен, и девушка входила в горницу, притихшая, всегда чисто вымыв ноги и руки.

Все необычно в комнате у Клавдии Петровны. На эта­жерке – фигурки людей, птиц, животных из дерева и фарфора. В углу у окна стоял ящик с широкой трубой. Из него иногда доносились даже слова песни, будто в ящике спрятаны малюсенькие человечки. Клавдия Петровна ска­зала, что это просто музыкальная машина граммофон, но стоит раздаться голосу из трубы, как у Ксюши вновь появляется ощущение, что в ящике спрятаны человечки. На полках стояли книги с разноцветными корешками.

– Это все буквари? – как-то спросила Ксюша. Клавдия Петровна рассмеялась:

– Это книги о жизни.

– И в букваре ведь про жизнь: «Маша ела кашу», «Мама мыла пол». О чем же еще писать?

– Ты грамотная? – удивилась Клавдия Петровна. – Не ожидала. А ну-ка попробуй прочесть.

Ксюша взяла протянутую книгу, довольно бойко прочла:

«История арестантки Масловой была очень обыкновен­ная история. Маслова была дочь незамужней дворовой женщины», – и отложила книгу.

– Подзаборная, значит, как Вася? Пошто об этом-то пишут?

– Это жизнь, Ксюша. Так люди жили, любили, стра­дали, смеялись. Разверни-ка вон ту, в коричневой корочке.

Веселые годы,

Счастливые дни –

Как вешние воды,

Промчались они!

прочла Ксюша Слова обыденные, а звучат необычно, на­певно.

– Это же... песня. – Описание того, как во втором ча­су ночи какой-то мужик вернулся в свой кабинет, ей не понравилось. А чем больше повторяла первые четыре строки, тем больше они удивляли ее.

И сегодня, едва войдя в горницу, где уже кипел само­вар, Ксюша невольно развернула тоненький томик.

Где гнутся над омутом лозы,

Где летнее солнце печет,

Летают и пляшут стрекозы,

Веселый ведут хоровод.

Читала и удивлялась: омут, лозы, стрекоза у самой воды – это же рогачевский пруд! Ее детство! Только странное дело, скажешь вроде бы те же слова: омут у мельницы Кузьмы Ивановича, тальники там... стреко­зы... – Не то, а прочтешь: «Где гнутся над омутом ло­зы» – и, кажется, крылья растут, кажется, над землей поднимаешься, тот же омут, тех же стрекоз словно заново видишь и близко, и с какой-то горы, и блестят они, как никогда не блестели. Мир по-новому видится. В удиви­тельной книге, как в граммофоне, спрятаны волшебные голоса.

Клавдия Петровна сама налила Ксюше чаю, сама по­ложила в розетку клубничного варенья, пододвинула к ней румяные шаньги.

– Тебя, милая, сам бог к нам привел. Честное слово. Боренька занят с утра до вечера, я все одна да одна – и вдруг дочь у меня... сразу взрослая, работящая. Ты ку­шай, Ксюшенька, кушай. Ох боюсь, как повадятся к нам женихи, – рассмеялась, потрепала Ксюшу по плечу.

Бередят душу шутки о женихах. Ксюша отвернулась к окну.

– Мне замуж не выходить.

– Все девушки говорят: какие там женихи! А как сватать придут, так рады-радешеньки.

Задрожавшие руки расплескали из блюдца чай.

– И я бы не зарекалась, кабы девкой была.

– Может, расскажешь, как ворожили на святках, – старается Клавдия Петровна замять неприятную тему. – Как хороводы водили? А может, про Ваню расскажешь, а то обмолвилась про него один раз, как пришла, и больше ни слова.

«Я сама про него вспомнить боюсь», – подумала Ксюша.

И тут под окном – стук колес.

– Хозяин приехал!

Ксюша бросилась открывать ворота. Кажется, очень доволен Борис Лукич. Передавая вожжи Ксюше, он под­мигнул ей лукаво.

– Даже не спросишь? Может быть, письма уже полу­чили? Нет? Ничего, подождем. По твоему делу на этих днях решение придет; а насчет рыбаков написали теле­грамму прямо в Питер Керенскому.

Ксюша бросилась домой, накинула на голову платок и – снова к воротам.

– Ты куда это на ночь?

– В Луговое, к рыбакам Борис Лукич, я себе слово дала: как только хорошую весточку получу, так сразу же к ним, хоть в ночь, хоть в полночь. Они ждут-то как.

Борис Лукич удержал ее.

– Подождем телеграмму и вместе поедем. Мне тоже не терпится доказать отцу Константину, что сейчас не царский режим.