Глава вторая 3 page. – вот я тебя кочергой, – торопливо накинув сарафан, ступила вперед, прямая, ядреная

– Тебя.

– Вот я тебя кочергой, – торопливо накинув сарафан, ступила вперед, прямая, ядреная. – Вон из избы, штоб и духом твоим тут не пахло, а не то всю рожу твою окаян­ную растворожу, зенки твои распутные выскребу. Проворо­нил невесту и к бабам шастаешь, – а сама, потихоньку, в обход нежданого гостя, к печи. Но тут Ванюшка схватил Арину за руку.

– Посчитаться нам надо. А ну сказывай, подзаборная сводня, как Ксюхе бежать помогла? У-у-у, – тряхнул. У Арины аж ворот на рубахе треснул.

– Легче ты, леший. Гулял-то где? Сколь денег у отца промотал?

– Ты Ксюху с Сысоем свела?

– Не я, вот те свят, – закрестилась Арина, предчув­ствуя беду.

Послышалось, вроде нож лязгнул о ножны.

– Што ты, Ванюша, загрезил? – ноги обмякли, разъехались, как у телушки на льду. – Миленький, родненький, да я и тебя любила, и Ксюшеньку... Как приданое соби­рала... наглядеться на вас не могла. Птенчики вы мои ясноглазые.

Озноб сотрясал Ванюшку. Все невезение последних недель, все отчаяние долгих ночей – все вспомнилось. Сысоя не сумел отыскать ни в городе, ни по селам. Ксюша как в воду канула, но Арина-то тут. «Она виновата в убеге! Она должна знать, где сейчас Ксюха», – много раз повторял Ванюшка себе, возвращаясь из города в Рогачево.

– Заговоришь у меня, – перехватил в руке черен но­жа. Нож острющий. Чуть не каждую ночь по пути из го­рода правил его Ванюшка. – Визжи, пришел твой черед. Молись, если хочешь. Молись.

– Ва... Ва... Ва...

– Сказывай, как с Сысоем стакнулась?

– Ва... Ва... вот те крест.

– Крестом не машись, мой тятька как врать зачнет, так непременно крестится. Сказывай правду, – и упер острие ножа Арине в ключицу.

– Мамоньки... Режут! В глаза его не видала, Сысоя, почитай с Рождества. Больно... Кровь, кажись, побежала...

Арина боялась пошевелиться. Только думы метались.

– Сколь тебе Сысой заплатил?

– Господи, – голос Арины окреп неожиданно для нее самой. – Заплатил?! Шаль-то, шаль мою увезли. Позор-то какой.

– Каку шаль?

– Бордову. С кистями. Што ты подарил. Ванюшка опешил. Пчелиная семья трудится и живет, пока в семье матка. Погибнет матка и погибла семья, раз­летелась. В кержацкой семье матки нет, но есть литые медные складни с ликами Христа, богородицы, угодников божьих. Есть крест. Громовая свеча. Моленные книги. Сва­дебные сапоги. Перина в углу на кровати. Пока они це­лы – цела семья. Но все это мужнино. У женщины толь­ко и есть, что лестовки да шаль. В шали она идет под ве­нец. Ее приданое вносят в дом жениха непременно покрытое шалью. Мужик молится с непокрытой головой, а жен­щина в шали. Бог и святые угодники по шали ее узнают, непокрытую не узнают.

Сорвать с женщины шаль – все одно, что вымазать дегтем ворота. Случалось, женщина душу свою отдавала, себя без остатка, а шаль до последнего берегла.

Ванюшка даже не стал допытываться, как Аринина шаль попала на Ксюшину голову, понял по голосу: Арина сама негодует. Выходит, не виновата?

Нож звякнул об пол. Арина схватила его, одним прыж­ком на крыльцо выскочила и зашипела оттуда:

– Сатана... бес... убивец... Пошел прочь, не то... – Страха не было, только злость колотила. Послышалось, будто кутенок возле печи заскулил. Плакал Ванюшка.

– Аринушка, ничего-то в жизни моей не осталось. Не­кому жалиться мне на судьбу, окромя как тебе. Сирота я теперича.

Такую ж сиротскую долю испытала Арина, когда бро­сил ее Симеон. Вспомнились стыд, одиночество, и подсту­пили к горлу горячие бабьи слезы. Заголосила было, как голосят кержацкие бабы, с причитаниями, нараспев.

– Семшенька, соколик мой ясный, солнышко нена­глядное...

И сразу осеклась: соседи невесть что подумают. По­давив стенанья и неприязнь к Ванюшке, присела с ним ря­дом на лавку, погладила его волосы: каждая женщина в душе мать.

– Горюнок ты мой, несмышленый. Еще, может, не все пропала? Еще, может, вернется Ксюша-то?

Ванюшка стукнул кулаком о косяк окна – стекло за­звенело.

– Пусть только вернется, я ее, подлую, кнутом засе­ку. Каленым железом гляделки ей выжгу. Жилы щипца­ми вытяну... С Сысойкой слюбилась... Ог-гхы-ы, – обхва­тил ладонями голову, замотался на лавке, как ковыль на ветру, и рухнул грудью на стол. – Зарежусь я... Где нож?

– В моей-то избе да резаться?.. – заметалась Арина, вынула нож из-за пазухи, сунула его под себя, всплеснула руками и снова за пазуху. Жжет он ее. Обхватила Ванюшкины плечи, заохала:

– Што ты удумал-то? Гр5х какой! И было бы из-за чего, а то, тьфу тебе, из-за девки. Да ими хоть пруд пру­ди, хоть заместо навоза в плотину клади. У Софрона, к примеру, не девка? Загляденье одно! У Матвея чем не лебедушка, будто только што в сливках купана, – частила Арина, да спохватилась и вновь залилась: – Ох, Ксюшенька, родненька, солнышко мое ясное, нет никого-то в селе, кто б сравнился с тобой по приглядности да по статности. Как вспомянешь тебя, так сердечко застонет.

– Перестань ты душу мне рвать. А Ксюху... Только б поймать, – выкрикнул – полегчало. Прокричал еще, громче: – Только б поймать...

Арина налила воды в ковш, подала его гостю.

– Да не скрипи ты зубами-то. Перемелется, Ваня, мука будет.

– Да потто она убежала с одноглазым Сысойкой? А клялась любить до могилы.

– В девичье сердце разве заглянешь, Ванюша? Клят­ву нарушила? Э-эх, милок, кабы одни только девки клят­вы-то рушили, на свете куда как легко бы жилось. Семша за мной по пятам ходил, грелся, глядючи на меня. Ма­терью клялся – женюсь. Получил, што надо было ему, и поминай как звали.

Нараспев, как былину, рассказывала Арина.

– Так было, Ванюша, так, видно, и будет. Ежели кто копейку зажилит, его на весь свет ославят: выжига, вор, из села убегай. А вот ежели кто над любовью надругается, самую душу украдет, так никто ему слова не скажет. Еще молодцом назовут.

Поднял Ванюшка голову.

– Перестань ты ныть. Как Ксюху найду... – начал грозно и вдруг словно милостыню под окном попросил: – Арина, слышь, дай мне Ксюхину ленту, какую она носила в косе. Погляжу хоть когда...

7.

...Ночь сегодня пахучая, тихая. Где-то над самым око­шечком вздыхала спящая птица, как будто шептала что-то.

Неужели скоро свобода? Ксюша не отходила от окон­ца, смотрела на звезды. Пора!

Еще отломила кусочек драни. Просунула голову. Сей­час получилось легче, чем днем. Коса зацепилась за что-то. Ксюша рванулась, едва от боли не вскрикнула, но коса отцепилась.

Сарафан затрещал. Ксюша готова нагая выскочить, лишь бы уйти. Выдохнув, вся напряглась. Если б ухва­титься за что-нибудь. Почти теряя сознание, извернулась, нащупала пальцами ног щербинку в бревне и уперлась в нее. Продвинулась малость... Еще... Уф! Протиснулась грудь.

Кулем свалилась на землю, вскочила и бросилась на дорогу.

Залившись истошным брехом, пес кинулся к Ксюше, но не под ноги, как делают деревенские псы, не схватил за икры, а отбежал и завыл протяжно, будто в зимнюю сту­жу, учуя волка.

– Кто там? Кто?! – крикнул Саввушка, выбежав из избушки. – Стреляю!

«Бежать? Пес сейчас же повалит».

– Буравчик... Буранчик... Буранчик... – позвала его Ксюша и осторожно пошла по тропе.

– Стреляю! Кто там? – слышно было, как Савва клацнул затвором старой берданки.

– Не уйти... Савва рядом уже... – Повернувшись, рас­кинула руки, крикнула что было сил:

– Стреляй! Перед самой своей могилой облейся кровью, убивец! Стреляй!

– Господи! Ксюха, никак? Да как же ты выбралась?

– Бог мне помог. Лучше сразу стреляй, не то я не знаю, што сделать могу. Сама кровь на душу приму.

– Кстись, кстись, такие слова говорить... – отступил на шаг. – Правду сказала, перед могилой стою. Росный ладан храню, вот он на мне, – и застонал: – Ксюшенька, дочка, Сысой-то меня изувечит... Вернись, Христа ради. На колени стану перед тобой. Што хочешь требуй, рабом твоим буду, только вернись. Не могу я тебя отпустить.

– Не можешь? Сейчас вот пойду на тебя и ты стрель­нешь. У тебя, поди, дедушка, дочери были? А может, и внучки есть. Ради лих отпусти... Ты в бога веришь, так, вот поклянусь, каждое утро, каждый вечер буду молить его о твоей душе. Бог слышит молитвы чистых, а я чиста перед ним. Саввушка, слышишь? Сейчас вот молюсь за тебя. Господи, просвети ты душу дедушки Саввы, отврати его от греха и будет на нем твоя благодать. А грехи его я приму на себя, если отпустит меня. А не отпустит, так кровь моя пусть...

– Молчи, Христа ради!

– Пусть падет на него... до последнего часа...

– Ксюха, не проклинай!

–...И в могилу уйдет за ним.

– Перестань! Аксинья! – закрыв лицо рукавом, Сав­ва крестился. – Иди... иди уж... Пусть будет, што будет.

...Отойдя шагов сто, Ксюша оглянулась. В жидком су­мраке летней ночи белела Саввушкина рубаха. Он стоял между ульями и, наверно, смотрел вслед беглянке.

– Спасибо, дедушка Савва, никогда не забуду твоей доброты.

Перевела взор на избу. Среди темной зелени пасеки виделась только белесая крыша, как призрак, как саван холщовый.

– Будь ты проклята, – погрозила в темноту и побе­жала.

Вспыхивали зарницы. Ксюша шла торопливо, огляды­ваясь по сторонам. Радость свободы не ощущалась, а тре­вожила ожиданием чего-то, будто не вырвалась из плена, а лишь спряталась временно и вот-вот ее схватят. «Так же после драки с Сысоем меня лихорадило, – подумала она. – А если бы Савва не отпустил?»

Не решалась ответить на свой вопрос, но знала, могло бы случиться страшное. Ускорила шаг.

Шла, напрягая зрение, и все-таки запиналась, падала, ударялась о камни, коряги, но, не чувствуя боли, поднима­лась и шла дальше. Только б скорее убраться из прокля­того места, только б прогнать это чувство томящей тре­воги.

Когда забрезжил рассвет, Ксюша увидела пихты, ок­ружающие дорогу, ручей. Он прыгал с камня на камень, сыпал брызгами и звенел на разные голоса. Заря разго­ралась, а тревога не проходила.

Верная слову, опустилась на колени и, подняв глаза к восходившему солнцу, сказала истово, с затаенным вос­торгом:

– Господи, дай счастье и многие лета дедушке Савве, а грехи его, кроме смертных, взыщи с меня. Болезни его положи на меня... отврати от него гнев Сысоя, продли его жизнь.

За себя не молилась, не было сил.

Днем по дороге можно нос к носу столкнуться с Сысоем, и Ксюша свернула с дороги. В чаще, у скалы, нашла укромное место. Здесь и колба, и вода в ключе. Уста­лость валила с ног, и Ксюшу сморил сон.

Небольшой моросящий дождь заставил подняться с земли. В темноте с трудом отыскала дорогу. Шумела тай­га. Ключ справа уже не звенел, а глухо урчал. За ключом надсадно кричали совы, и Ксюше начинало казаться, что кто-то следит за ней; и соглядатаи перекликаются между собой совиными криками. Как и в прошлую ночь, шла сторожась, ожидая внезапного нападения.

Ранним – утром тайга неожиданно кончилась. Добежала отдельными пихтами до высокого яра над поймой реки, привстала на цыпочки и замерла, удивленная ширью, про­стором. Под яром стелился широкий луг с куртинами и цепочками тальников, а за ними далеко-далеко серела ре­ка. Когда-то она, своенравная, протекала под самым яром, оставив на пойме десятки стариц-озер. По их берегам и тя­нутся тальники, камыши, осоки. Но стариц не видно сей­час, они, будто охапками тополевого пуха, прикрыты серо­ватым рассветным туманом, а заречная даль сливается с выцветшим утренним небом, и трудно понять, где кон­чается степь и начинаются облака.

Здесь сам воздух казался другим. Остановившись на краю обрыва, Ксюша невольно раскинула руки, словно хотела обнять и кромку тайги, и далекую ширь горизонта, и сероватые кружавины туманов на пойме, и куртины таль­ников, и озера. Великое чувство простора опьянило ее.

– Свобода, – тихо сказала Ксюша и повторила с ра­достным криком: – Свобода! Вот она! Тут! – хотелось кинуться с яра и лететь над озерами, над туманами, над утиными криками, над зеленью поймы; наслаждаться ви­дами привольной свободной земли, и самой быть свобод­ной, как птица.

Из-под яра послышались приглушенные голоса, и Ксю­ша невольно спряталась за пихту. – Держи ее...

– Стрельнула, треклятая, што твой сокол,

– На то она и щука...

От голода защемило под вздохом. Голод толкнул Ксю­шу к людям. Спустившись с яра, она увидела сквозь кусты рыбаков. Кто в подштанниках, кто вовсе разголышавшись, они тянули по озеру небольшой бредешок. От поплавков расходились сероватые волны и, казалось, увязалась за рыбаками стая птиц, плывет себе, рассекая сизую, с розо­ватыми бликами гладь, и не хочет отстать.

Мужики вытащили на берег бредень, вытряхнули на траву из мотни рыбу. Улов, видимо, получился хороший и, собирая рыбу, они хвастались друг перед другом:

– Мотри, зубастая какая, што моя теща, мать ее так... – Ха, ха, ха – теща! Вот карась так карась, до него твоей теще пыжиться надо.

Вид рыбы обострил чувство голода. Когда мужики вновь завели бредень в воду и ушли за камыши, Ксюша выбежала на берег. В кучах мокрых водорослей трепы­хались окуньки и карасики размером в мизинец. Глотнув слюну, Ксюша присела на корточки и торопливо начала собирать рыбешек в подол. Они трепыхались, ускользали из пальцев.

– Кого, девонька, делаешь? – услышала Ксюша. Вско­чила стремительно, и брызнули серебристой струйкой на траву карасики. Возле кустов стоял невысокий босой му­жик в залатанной гимнастерке. К рыжей всклокоченной бороде его прилипли листья. Поддерживая у пояса сырые портки, он подошел к Ксюше, боднул ее пальцем в бок и хохотнул.

– Откуда идешь, черноглазая? Ксюша отступила к воде.

– Ты руками не шибко шарь.

– Я только так... Для знакомства, – и увидел глаза Ксюши, огромные, черные, в них не страх, а голодная му­ка. Голод роднит. Голодная девка – сестра. Затоптался на месте.

– Слышь, в кустах вон, в корзине, рыба. Свари, сколь надо. И на нашу ватажку свари. Вот и будем в расчете.

Мужик неторопливо прошел к кустам, где лежала одеж­да, достал из кармана солдатской ватнушки засаленный серый кисет и, вернувшись, протянул его Ксюше.

– Тут кресало, кремень, – трута малость. Идешь-то откуда?

– В чем варить рыбу?

– Вон цебарка в кустах... И далеко путь держишь?

– У меня нечем рыбу почистить.

– Нож в цебарке возьми... – Постоял, покачал голо­вой и пошел к товарищам.

«Голодный человек скрытный. Видать, с «разгульной заимки» бежит. Не первая... Эх, жизнь – мякина...»

«Есть же на свете хорошие люди», – благодарно поду­мав о мужике, Ксюша пошла собирать дрова для костра.

Серый туман приполз к самому берегу. Три горластых селезня, холостежь, плыли у кромки тумана. Стальные круги разбегались за ними по серой воде. Все так знако­мо: серые пасмы тумана над серой водой, гибкие, будто сплетенные из серой кудели, влажная серость холодного воздуха, серые утки – все как ранним утром у мельницы в Рогачево.

Набрав охапку хвороста, Ксюша вышла на берег. Ту­ман светлел и тихо-тихо плыл над озером, подымаясь все выше. Вода казалась покрытой прозрачным льдом.

Ксюша впервые в степи, впервые в жизни видит озеро, и серая водная гладь, такая спокойная, величавая, завораживает ее.

А озеро все менялось. Туман поднялся и стал облач­ком, похожим на белую овчину, заброшенную в небесную синь. Порозовела вода. На траву легли крупные разно­цветные капли росы: зеленые, желтые, больше алые – как брусника рассыпана на траве. «Алые росы – к сча­стью», – вспомнила Ксюша примету.

Много рассветов встречала Ксюша в тайге, а алые ро­сы видит впервые!

Взглянула на перстень с бирюзой, и надежды на самое сокровенное всплыли в душе.

Надежда, ожидание счастья красят жизнь. Порой за­меняют настоящее счастье и помнятся дольше. Ожидание первого поцелуя бывает памятней его самого.

Торопилась Ксюша, и все же только-только успела сва­рить уху, как пришли мужики, мокрые, в тине. Передние несли на плечах свернутый бредень, задние – с полмешка рыбы.

Знакомый спросил, не глядя на Ксюшу:

– Готова ушица, сестра? Готова? Сними-ка ее с огня да ставь в холодок. – Принесли из кустов хлеб. Сели в кружок у костра. Сухонький мужичок зачесал клинышек седой бородки.

– Ушица ушицей, а по мне так способней до дому за­раз. Не то как нагрянет поп Кистинтин...

– Поп твой без задних ног пьяный лежит.

– Ох, и прошлый год мужики рядили: так, мол, и так, пьяный, мол, поп Кистинтин, а он как нагрянул...

– Не каркай, ворона, – обрезал Ксюшин знакомый. – С фронта пришел – на ребятишек страшно смотреть. Ни мяса, ни рыбы не видели... Хозяйство в разор пришло. А тут покос на носу.

Хлебали громко. И щупленький мужичок ел не мень­ше других, но сторожко: схлебнет и оглянется.

– Эх, грехи наши тяжкие. И рыбу ловить тут грех, и ребятенки есть хочут. – Зачерпнув ухи, крестил ложку – грех снимал. – Если б не ребятенки, ни в жисть бы сюда...

Ксюша сидела в стороне. Уха в мирской посуде сваре­на, потому ела запеченных в золе окуньков. Мужики не трунили. Бабе положено сидеть особно; а уху не ест – что ж поделать. Бог один – вера разная. Вон татары сви­нины не едят, так она от этого вкуса не теряет.

– И пошто, братцы мои, попам власть такая? – про­должал рассуждать боязливый мужик. – Кричат оратели наши: царя прогнали, слобода вам, мужики, слобода, а ры­бу с озера трогать не смей. Поп рыбку жрет да на базар провожает возами, а ты лопай мякину. Оглоблю сру­бить – попов лес, не трожь. Вся слобода твоя в избе на полатях, под боком у бабы.

– Хо, хо-о... – бывший солдат захохотал со зла. – И на полатях-то поп хозяин. Тиснешь бабу под утро, а она тебе зашипит: забыл, нынче постный день. Батюшка Кис-тинтин-то тебя...

Давятся мужики от хохота.

– И на полатях-то поп за хозяина! Ха-ха-ха.

Ложки скребнули по дну. Мужики с сожалением взгля­нули на пустое ведро, перекрестились все разом и засо­бирались. Выкатили из-под кустов телегу на деревянном ходу, положили на, нее бредень, мешок с рыбой, и сверху прикрыли травой.

Ксюша поклонилась в пояс, коснувшись рукою земли.

– Спасибо за ласку.

– Возьми с собой рыбы, – остановил ее старый зна­комый. – А может, нам по пути? Подвезем? – достал из мешка десяток окуней и сказал вроде бы про себя. – Тут утром Сысой одноглазый проскакал на коне, кого-то разыскивал... Не бойся, не выдам. Слышь, у нас хлеба малость осталось, так забирай на дорогу.

– Спасибо. Может, в вашем селе кому батрачка нужна?

– Сами б к кому нанялись. По дороге, слышь, не хо­ди, старайся по тропкам, а то – напрямки.

– Если б тропки-то знать.

– То-то оно. А далеко идешь? Да не бойсь, сказал, не выдам.

– Рогачевская я.

– Это где?

– Рогачево не знаешь?

– Ей-ей не слыхал.

– Ври больше. В Рогачево и Устин родился, и я, и все, кого знаю. Может, и про речку Выдриху не слыхал? Про Аксу, про гору Кайрун?

– Вот побожусь.

Страшно Ксюше, будто попала в туретчину. Страшно вернуться в родное село опозоренной: Ванюшка первый ворота вымажет дегтем, а то сотворит с парнями такое над ней, что жутко подумать, но страшнее очутиться в краю, где о твоей родине и не слыхали. Спросила отчаясь:

– А прииск господина Ваницкого знаешь?

– Сказала! Куда ни махни – его прииска.

– Богомдарованный.

– Вроде, слыхал... – подумал с минуту. – Эге-ге, куда тебя занесло. Ты в Камышовку иди.

Раздался цокот копыт, и от кустов на полянку во весь мах вынесли четыре лошаденки с седоками.

– Поп Кистинтин, – выдохнул Ксюшин собеседник и сник.

Поп Константин скакал передним, на сытом гнедом жеребце. Он в черном подряснике, на голове бархатная скуфейка, на груди большой серебряный крест. Рядом скакал дьячок, тоже в черном подряснике, а за ними чет­веро мужиков, босые, сундулой – по двое на лошади.

– Вяжите их, чада мои, – кричал поп.

Ксюша быстро юркнула за кусты и, спрятавшись, ви­дела: только ее знакомый – бывалый солдат – остался стоять, теребя ворот гимнастерки, а трое других упали на колени и до земли поклонились отцу Константину.

– Пощади... Не карай, – как молитву творили они. Тучный отец Константин, кряхтя, слез с коня, испод­лобья оглядел рыбаков, сбросил траву с телеги.

– Воры, грабители, – закричал он фальцетом и, по­дойдя к стоящему солдату, рванул его за плечо. – На ко­лени, Иуда!

Тот остался стоять, только сказал угрюмо:

– Не трогай, отец, не то сдачи получишь.

– Сдачи? Вяжите бесчестных, да покарает их бог дес­ницей своей. Они, шаромыжники, мать иху так, мнили, коль я очи сомкнул, так можно бесчестно стяжательствовать. Но серафимы и херувимы денно и нощно охраняют имение божьей церкви. Они и сказали мне: отец Констан­тин, разомкни веки свои и поезжай на озера церковные. Ах, шаромыжники, каких щук натаскали, ах мать их... Только вчера господин из города паки и паки втемяшивал в ваши хамские головы о священной свободе, а вы на имение отца своего духовного, окаянные, посягнули.

У телеги на коленях стояли рыбаки.

– Ребятишки голодные, – тянул руки к священнику щуплый рыбак. – Сам знашь, отец, погорельцы мы, а ре­бятишек семь душ.

– Наплодите нищих, а я их корми, – ругнулся духов­ный отец. – Вяжите лихоимцев.

Не поднимая глаз, жались в кучку односельчане неза­дачливых рыбаков. Им в пору провалиться сквозь землю. Соседи. Тоже постятся весь мясоед.

– Простите уж нас, подневольных, – и, отцепив от седла веревки, начали быстро вязать рыбаков. Те покор­но отводили руки назад. Поп Константин заглянул в мешок с рыбой и зачмокал от удовольствия:

– Садись-ка в повозку, отец диакон, и гони на базар, а то рыбка протухнет. Бредешок продай, если покупатель найдется и кони продай в возмещение убытков божьего дома.

Отец Константин благословил дьякона на дорогу: «Во имя отца и сына и святаго духа... Аминь». Подошел к рыбакам, проверил, крепко ли связаны. Он еще не остыл от гнева и, дергая за веревки, грозил рыбакам страшным судом, геенной огненной, где они будут лизать раскален­ные сковородки.

– Отец святой, пощади, пожалей, – молили рыбаки. Чуть поутихнув, священник крикнул конвою: «Трогай­те с богом». Сел на коня и поехал вперед.

Рыбаков уводили. Высоко в лазоревом небе пел жаво­ронок. Ксюша очень любила его. Пусть горе на душе – его песнь сушит слезы, вселяет надежду на светлое завт­ра. Но сейчас его беззаботная песня казалась насмешкой. Кощунством казался залитый солнцем луг с цветами жарков, незабудок и лютиков, с гудящими пчелами и шмеля­ми, с серебряной рябью на тихих озерах. Среди этого буйства красок вели арестантов, в залатанных холщовых ру­бахах, сутулых, босых. И это казалось Ксюше великой не­справедливостью, нарушением той самой свободы, что она ощутила утром.

– За хлеб-соль спасибо, хорошие люди, – тихо ска­зала Ксюша. Тут рыжеватый рыбак в солдатской гим­настерке остановился и крикнул:

– Сестра-а, эй, сестра... в Камышовку за реку, значит, за реку иди... Там в потребиловке Бориса Лукича отыщи... Лукича... не забудь... За нас не проси, свое дело ему обскажи...

Беспредельная ширь расстилается перед Ксюшей. На полднике – юге, над горизонтом, виднелись не то синева­тые тучи, не то вершины далеких горных хребтов. Где-то в той стороне родное село Рогачево.

Перейдя реку вброд, Ксюша пошла от реки. Отойдя с полверсты, оглянулась. На фоне горящей зари виделся четкий силуэт всадника на коне.

– Сысой?

Метнулась с дороги. «Спрятаться? Где?». Искала гла­зами лощинку, бугор, камыши. Все голо вокруг. Один низ­корослый клевер – уши едва закроет. Увидит Сысой и поймет: испугалась. Глумиться начнет.

– Тому не бывать! Пусть запорет до смерти, но встре­чу его, проклятого, стоя.

Руки не слушались – и все же оправила сарафан, пла­точек перевязала, чтоб Сысой ни в чем не увидел призна­ка страха. Пошла по середине дороги, собирая силу, чтоб не оглянуться, не броситься в сторону.

Порой прорывался страх: «Искалечит. Затопчет ко­нем.. А я жить хочу. Жить!»

Стук копыт ближе. Всадник поравнялся с Ксюшей и радость волной залила: «Не Сысой...» Ноги сами собой по­догнулись, и она села у самой тропы.

– Больна, что ли?

– Нет.

– Так пошто на проселке шаришься вечером? Идешь-то куда?

Всадник совсем молодой деревенский парень и статный такой, белокурый. Чем-то на Ваню похож. Смотрит, как гладит. Ксюша поджала ноги и прикрыла ступни подолом. Ответила тихо:

– В Камышовку иду.

– Куда? – хохотнул. – Пошла девка искать женихов – на банешку залезла. Да Камышовка в другой стороне. Иди по этой меже до большака, а там направо, верст пять.

Парень не уезжал, удерживал лошадь и оглядывал Ксюшу. Стыло от этого взгляда сердце, и Ксюша прятала ноги, закрывала лицо уголками головного платка.

Неожиданно парень нагнулся к холке коня.

– Вставай, девка, не то волки съедят... аль прохожие молодцы защекотят до полусмерти... Может, костер раз­дуть? Погреемся. Я тоже совсем заколел...

«Этого еще не хватало». Ксюша вскочила вырвала плетку у парня и размахнулась. Парень не отшатнулся, не закрылся рукой, только губы дернулись.

Ксюша хлестнула по крупу лошади что было сил.

– Но-о-о, скачи, окаянный, скачи, – кричала Ксюша, вымещая в ударе и крике все треволнения этих дней.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1.

Хорош чаек с молочком после жаркого дня. Со степи повеет прохладой, заря кумачом расцветет над крышами, пьешь тогда чай и напиться не можешь, особенно если на сердце покой, а хозяюшка наливает чай с доброй улыбкой.

Только надо, чтоб самовар на столе стоял с огоньком. Чтоб тонкая струйка пара с шипеньем и посвистом выры­валась из-под плотно прикрытой крышки, чтоб на кон­форке стоял пузатенький чайник с ароматной заваркой, а на блюде пламенело духовитое варенье из земляники.

Борис Лукич очень любил вечерние чаепития. Прищурясь, как от яркого солнышка, потирая руку об руку, он садился за стол у раскрытого настежь окна, развертывал газету и обмакивал седеющие усы в ароматный чаек. Газе­та нужна непременно. Без газеты чай много теряет.

Отхлебнув первый глоток, Борис Лукич причмокивал и смотрел в распахнутое окно. Легкий ветерок доносил со степи горьковатый запах полыни. Он будил воспоминания о далеком детстве, о поездках в ночное, о походах за пти­чьими гнездами, об играх в разбойников. По ночам в тюрь­ме вспоминались ароматы родной степи, и тоска станови­лась нестерпимой.

Дом потребительской кооперации, где проживает ее председатель Борис Лукич, стоит в середине большого села Камышовка, чуть на пригорке. Из окна открывается вид на широкую степь. На закате она кажется перламут­ровым морем, теплым, слегка розоватым.

Дела идут хорошо. Сегодня в соседнем селе открыли небольшой магазинчик. Лукич выступил с речью и не преминул сказать: «Вот, граждане, как печется о вас, кре­стьянах, партия эсеров». Хорошо его приняли.

Были, конечно, и недовольные. Кричали: землю надо переделить! Замерение надо!

«Толкуем, толкуем на митингах, – сокрушался Лукич, – а горлопанам хоть кол теши на голове. Тяжелы шаги ре­волюции, ох, тяжелы. Сразу всего не добьешься. Надо в первую очередь победить немецкого кайзера и обеспечить процветание свободной России... И откуда идет горлопанство? С заводов? Так народ развратился, совесть, стыд потерял...»

С улицы донеслось улюлюканье, свист.

– Подзаборник... Выродок... По ногам его... Лицо Бориса Лукича болезненно передернулось.

– Опять обижают. – Выглянул в окно.

На улице ребятишки мошкарой вились вокруг сутулого мужика в серой холщовой рубахе с синей заплатой на ле­вом плече. Дразнились. Забрасывали землей, старались хлестнуть прутом по босым ногам.

Мужик шел ссутулясь, при каждом ударе вздрагивал. Подняв лицо к небу, вскрикивал горько:

– Боже! За что наказуешь?

Когда терпенье кончалось, он, взвыв, пригнув голову, кидался на ребятишек – те с визгом отбегали, но недале­ко. По опыту знали: «девкин выродок» не посмеет пой­мать и ударить. Иначе взрослые вступятся, и дело кончит­ся плохо.

– Улю-ю-ю... подзаборник... По харе его хлещи. В харю меть...

Приказчик Евлампий, в розовой рубахе навыпуск и черной жилетке, стоит у ворот и с видимым наслаждением наблюдает травлю. И даже пристукивает кулаком о кулак.

– Так его... Так его...

Лукич раздраженно крикнул Евлампию:

– Немедленно разгони ребятишек.

Прежде чем Евлампий успел раскачаться, какая-то не­знакомая девушка метнулась к ребятам и, раздавая шлеп­ки, разогнала их по дворам.

– Молодец, – похвалил Лукич незнакомку и, отойдя от окна, долго еще не мог успокоиться. Выпил чай и толь­ко тогда развернул газету. С первой страницы бросился в глаза заголовок: «НАСТУПЛЕНИЕ! НАШИХ ВОЙСК!» «...Восемнадцатого июня, – громко прочел Лукич вол­нуясь, – наши доблестные войска перешли в решительное наступление в направлении на Львов и Вильно...» Сразу на двух фронтах! Мама! Это... О, это и оценить сейчас трудно... Это победа оружия революции!

– Дай бог, – старая женщина с любовью смотрела на сына. – Боренька, я все же никак не пойму, к чему нам война? Сколько народу еще покалечат? Сколько насмерть побьют? Сердце мое никак ее не приемлет.

– Правильно, мама, сердцем и я не принимаю. Вой­на – это ужас. Но есть, мама, высшая правда, она пони­мается только умом. Бабушка русской революции Брешко-Брешковская пишет: немцы – враги революции, немцев надо победить, иначе в России свободы не будет.

– Читал ты мне, Боря, будто Питер немцы займут, будто святыни в Москве испоганят. А сосед вон вернулся и говорит: немцам тоже война поперек горла встала. Бра­таются они с нашими.

Date: 2015-09-05; view: 304; Нарушение авторских прав