Глава вторая 1 page. Владислав Михайлович Ляхницкий

Владислав Михайлович Ляхницкий

АЛЫЕ РОСЫ

ОТ АВТОРА

30-е годы в горах Кузнецкого Алатау. Где бы не собрались в ту пору приискатели-золотничники: у магази­на, вечером в тайге у костра или в обеденный перерыв у шурфа за цебаркой смородишного взвара – разговор поч­ти непременно заходил о ней, Росомахе. Где-то в глухой тайге живет женщина. Совершенно одна. Бьет зверя, до­бывает «богатимое» золото, не имеет даже землянки и каждую ночь ночует на новом месте.

– Что твоя баба-Яга, – говорили одни. – Намедни встретил ее в тайге, не плюнул через плечо и, скажи ты, вернулся на прииск, а дома корова перестала доиться.

И рассказывается с такими подробностями, что многих мороз по коже дерет.

– Не Росомаха, не ходить бы мне теперь по земле, – рассказывали другие. – Ногу в тайге сломал. Сгинул бы, да Росомаха на меня наткнулась. Скажи ты, верст, поди, двадцать на себе протащила, а после – на плоте до села довезла.

– А сама-то стара. Волосы – пасмы. Изо рта один зуб торчит, – таков был традиционный портрет Росомахи. – Брось ты. Красавица, видать, была баба Рослая, стройная до сих пор. И волосы – девкам на зависть, – описывали ее другие.

Легенд, былей и небылиц вокруг Росомахи – выбирай на свой вкус, и хочешь – рисуй либо бабу-Ягу, либо таеж­ную Кармен, или Оленушку – Ясное солнышко.

В годы Великой Отечественной войны я встретился с Росомахой, и некоторое время мы вместе работали. А че­рез тридцать лет, распростившись с работой геолога, пишу о ней, выбирая из многих слышанных мною легенд те, ко­торые не противоречат личным моим наблюдениям.

Первая книга о Росомахе «Золотая пучина» описывает юность героини. Вторая книга «Алые росы» сейчас пред­ставляется вниманию читателей. А третья книга еще впе­реди.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1.

Тайга на тысячи верст. Тысячи тысяч ключей, гору­шек, полян. Кажется, все под одно, но приглядись хоро­шенько – двух одинаковых нет. На этой поляне стоит рас­кидистая черемуха, похожая на корзину, полную спелых ягод, а на другой – обломок скалы накрылся плащом из зеленых мхов по самые брови и на маковке тюбетейкой рдеет брусника.

И деревья все разные. Вон пихта попушистей и хвоя потемней. Понизу не ветви – шатер. В зимнюю стужу ту­да забираются зайцы и дремлют сторожко. А стройную пихту над ручьем выбрала белка и построила на самой ма­кушке гайно. Рядом торчит сухая ветка с острым концом – на ней белки сушат грибы. Чаще всего подосиновики. Они растут под кудрявой рябиной, что стоит чуть поодаль.

Какие «частушки», с переливами, с переборами, с пере­свистами, с пересмешками распевают на ветках рябины молодые дрозды!

И ручьев одинаковых нет. Один молчаливый, ленивый, только в дождь заворчит недовольно; второй как родил­ся, запел, так и поет, прыгая с камня на камень, щедро осыпая всех прохладными брызгами. И не скудеет, а чем дальше бежит, тем полноводней становится, говорливей и радостней...

Плечами сомкнулись высокие кедры. Под ними всегда полумрак, клубится парок, пахнет прелью, грибами. В бе­зоблачный день сквозь плотные кроны сочатся дрожащие нити солнечных лучиков. Тишина здесь... Крик кедровки, потревоженной далеко в горах, кажется таким громким, что вздрогнешь невольно. Хруст ветки, стук упавшей с кедра шишки, хлопанье крыльев несмышленого копаленка – все неожиданно. И невольно оглядываешься по сто­ронам, не зная, что увидишь – то ли рысь, притаившуюся в темных ветвях, то ли избушку на курьих ножках, то ли красавца-оленя.

И вдруг тайга распахнулась на широких, привольных лугах. В глазах пестрят желтые лютики у ручья, синие колокольчики, ярко-красные лилии, оранжевые жарки ос­колками разбитой радуги усеяли долину. И все это тонет в медовом запахе трав и теплом сиянии летнего дня.

В такой цветущей долине, на опушке густых кедрачей, построил пасеку седенький, сухонький, сгорбленный де­душка Савва.

Места здесь привольные. Рыба. Орехи. Грибы. Ягоды сколько хочешь. Кончилась земляника, черника поспела, за ней смородина, малина, брусника, черемуха. Малина су­шеная хороша с чайком после баньки, особенно, если вдруг занеможется.

На пасеку дедушки Саввы Сысой наткнулся случайно, когда ездил по таежным поселкам, скупая смолу и деготь. Понравилось веселое место, дедушка Савва приветлив, а медовуха у него, как в песнях поют: пена шапкой, ковш к губам поднесешь – сама льется в горло.

Закончив с хорошим присолом какое-нибудь купецкое дело, сюда приезжал Сысой. Соберет дружков из соседних сел, те девок пригласят и – на пасеку. Дедушка Савва пе­реходил в избушку, а в его пятистенке, просторной и свет­лой, пели, плясали, мешали день с ночью.

На Саввину пасеку и привез Сысой Ксюшу.

Пока играли в карты с Устином, хмель, азарт и необыч­ная ставка Устина туманили голову. «Ксюху ставлю! Ксюха везуча!» – кричал Устин. Когда же Матрена оборвала игру, на руках у Сысоя оказалась Ксюша, а к Устину пе­решла добрая часть денег Сысоя. Да ежли б Сысоя, а то ведь деньги-то отца, а Пантелеймон Назарович крут. Голова пошла кругом.

– Давай разменяемся, – приступил к Матрене Сысой. Та только губы поджала, а утром чуть свет разбудила Сысоя и сама помогла усадить в коробок связанную Ксюшу.

Куда деться с девкой? Тут похмельный Сысой и вспом­нил про пасеку. Привез сюда Ксюшу, ввел ее в избу, а сам сел за стол под иконы и уронил голову на ладони.

– Что я наделал! Как только вывернусь, – застучал кулаком по столу. – Хоть спляши, окаянная, – крикнул он Ксюше, – позабавь своего господина. Не пляшется? Браги выпей, морда ты черная.

– Не балуй!.. Пусти!.. Пить не буду, – отбивалась Ксюша.

– Нет, выпьешь с Сысоем, – и, обхватив за шею, су­нул ей в рот ковш с брагой. Ксюша вышибла ковш и уда­рила Сысоя.

– Ты драться?

Ксюша отбивалась табуреткой. Хрустели под ногами разбитые стекла. Но силы были слишком неравны.

– Вязать! – приказал Сысой приехавшим вместе с ним приказчикам.

Потом сам, размазывая кровь по лицу, прикрутил ее веревкой к кровати.

– Лежи, стерва, – повернулся к приказчикам. – Вон все на кухню, а я покажу ей, что значит Сысой Козулин!

Пять долгих дней и ночей тянулся медовый месяц Сысоя.

– Пляши, – упрашивал осоловевший Сысой.

– Руки мне развяжи.

– Побожись, что не станешь драться.

Ксюша молчала. Сысой хватался за плеть, но чаще только грозился.

– Что ты кобенишься, царевну-недотрогу разыгры­ваешь? Была недотрога, да сплыла. Любись, пока честно прошу, а доведешь – изломаю, как щепку. Не таких кру­тил. – Заломив за спину связанные руки Ксюши, волок ее, в горницу.

Время шло, но до сих пор, вспоминая о тех днях, Ксю­ша вздрагивала от омерзения и жгучей ненависти, первой ненависти в жизни, такой же сильной и безоглядной, как первая любовь. Пыталась бежать. Ее поймали и заточили в маленькой горенке, заперли дверь, ставни, и горенка стала нема и мрачна, как темница. Уехал Сысой.

Раньше Ксюше всегда не хватало бремени даже для сна, а тем более для дум. На пасеке времени хоть отбав­ляй. Впервые Ксюша осталась без дела, наедине с собой, и впервые в ее сознании возник вопрос: почему? Тот са­мый вопрос, что переводит ощущения настоящего или гре­зы о будущем в мышление с разбором прошлого и попыт­кой проникнуть умом в завтрашний день.

Ксюша металась по горенке. Кляла дядю Устина, Сысоя и твердо решила: не смирюсь ни за что. Надо бежать! Пыталась ставни сломать – сил не хватило. Половицы без топора не поднять. Перебрав десятки способов, искала но­вые. И, устав от бесплодных попыток, садилась на лавку, припадала лбом к стеклу и через щели в ставне смотрела на горы, на могучие кедры, что росли за оградой, на ко­лечко с голубой бирюзой, подарок Ванюшки. Вспомина­лось родное село, огромные кедры за речкой. Подносила к глазам руку с кольцом и закусывала кулак, чтоб не крик­нуть от боли. Ванюшка перед глазами – невысокий, ру­мяный, сероглазый, русоволосый – дарит ей это колечко. Родным летним небом голубеет в нем бирюза, и кажется Ксюше, она, бирюза, сохранила блеск Ванюшкиных глаз, его улыбка застыла в теплом сиянии камня.

– Ванечка, солнышко мое ясное, жених нареченный, я уж фату к венчанью купила, Арина муку приготовила для свадебных пирогов...

И снова металась по горение в поисках выхода из тем­ницы. «Сысойка хочет меня сломать... Не сломает. Жилы тяни из меня, каленым железом жги мое тело, я больше не крикну. И лазейку все одно отыщу. Окажусь на сво­боде – в омут не брошусь и петлю на себя не накину, а Сысоя найду, в поганые зенки его вцеплюсь».

Как-то в Ксюшину темницу забрался шмель. Большой. Нарядный. Поперек спинки ярко-желтые и черные полосы. Он натужно бился в стекло и сердито гудел. Ксюша обра­довалась: живая душа рядом. Можно понять, что он де­лает, чего добивается. Можно даже представить, что ду­мает: тоже ищет выход на волю.

На другое утро шмель снова гудел у стекла и был, кажется, очень голоден. Можно бы у дедушки Саввы меду попросить, да не хотелось у него одолжаться. Нажевала тюрьки из хлеба и положила на подоконник. С замира­нием сердца следила, будет шмель есть или нет. Кажется, ел. Только странно: подползет, упрется лапками в тюрьку, ткнет в нее хоботок и сразу взлетит, как ужаленный. Побьется в стекло и снова к тюрьке ползет.

На третье утро, проснувшись, Ксюша не услышала гуда. Подошла к окну. Шмель лежал на переплете рамы вверх мохнатыми лапками.

2.

Сысой, подъезжая к пасеке, чувствовал душевный подъ­ем и всегда запевал. Сегодня он пел особенно громко. Мно­го дней давил его нечаянный выигрыш. Нужда заставил вновь обратиться к Ваницкому. Трижды пришлось про­ситься, прежде чем Аркадий Илларионович принял его в конторе на прииске Богомдарованном. Вместо «здравст­вуй» сказал с насмешкой:

– Спасибо, что не забыл.

Сесть не пригласил. Сысой проглотил обиду: не привы­кать. Начал сразу же с дела.

– Я много езжу, Аркадий Илларионович. Холсты скупаю в степи, в притаежье – деготь, смолу, а крестьяне то овес предлагают, то Пшеницу. Могу для ваших приис­ков закупить, что вам надо. Мне попутно...

– Только чтоб мне приятное сделать? «Издевается?» – Сысой засопел и сказал безнадежно:

– Пять целковых со ста за куртаж.

– А деньги за год вперед? – Увидя, как заблестел единственный глаз Сысоя, как дрогнули его тонкие губы, Ваницкий громко расхохотался: – Сколько раз ты пытал­ся меня обмануть? Говори.

– Ну, два.

– А сколько сумел?

Ваницкий твердо решил денег Сысою не давать, но по­чувствовал в просьбе его какую-то исключительность, ина­че бы он не пришел сюда после аукциона.

– Идем погуляем по прииску.

– Может, в конторе решим?

– Успел набедокурить и здесь? Идем в тайгу, я ус­тал. – И когда вышли на дорогу, Аркадий Илларионович резко спросил: – Сколько надо? Пятьсот?

Ждал, что Сысой замашет руками: хватит и сотни, но Сысой засопел, отвернулся в сторону.

– Тысячи надо.

– Высоко берешь.

– Дело тут есть такое... пальцы оближешь. – Хитри да дергай себя за ухо, а то сам себя обхитришь. Иди, а я поверну домой.

Таежная дорога – узкая щель с пихтовыми стенами. Колдобины, рытвины, грязь. Вон большой сухой кедр. Возле него год назад Сысой выманил у Ксюши половину прииска Богомдарованного. Тогда казалось, деньги сами валятся в Сысоев карман, а они, вспорхнув, очутились в кармане Ваницкого. «Башку ему свернуть надо, а прихо­дится кланяться, как на духу признаваться», – и, отвер­нувшись, признался:

– Девку я в карты выиграл... Да вы ее знаете. Рогачевская Ксюша, та, что была до вас хозяйкой Богом­дарованного.

– Фью-ю... Давай-ка присядем.

Ваницкий заставил Сысоя рассказать все детали той сумасшедшей ночи, похохатывал, смакуя пикантные под­робности.

– Ловкач! Первую красавицу села Рогачева! Что твой Печорин!..

В тайге не редкость продажа девок. Недавно обнищав­ший отец продал дочь за куль муки и десятку деньгами. Но тут история романтическая.

– Ну, распотешил. А сколько тебе надо денег?

– Хоть бы тысячу... Отцу на глаза показаться боюсь.

– Ого... Денег своих я не дам тебе ни копейки. – На этом хотел оборвать разговор и привстал, да сразу сел снова.

Когда свергли царя, Аркадий Илларионович сразу учуял, что к власти очертя голову прет новая сила, перед которой прежняя просто мираж. «Народ един, – сказал он своим управляющим приисками и заго­товительными конторами. – Сбавляйте расценки, не бой­тесь. Сейчас над вами лишь бог да хозяин. Но бог дале­ко...»

Съел десяток хозяев мелких приисков. Вот это свобо­да! И вдруг – на тебе! – демонстрации, забастовки. Выхо­дит, народ не един?

Не понял, но как-то интуитивно почувствовал, вроде бы праздник проходит на зыбком болоте, и на всякий слу­чай пристроил счетоводом на руднике Баянкуль жандарм­ского ротмистра Горева, на Богомдарованном – сторожа­ми прежних городовых. «Будут преданы, как собаки. Им сейчас негде получить кусок хлеба».

Это же интуитивное чувство заставило его вспомнить и оценить хватку Сысоя в делах, где разборчивость ни к чему. Спросил с интересом:

– Сысой, ты член партии?

– Эсеров? А как же! Я, Аркадий Илларионыч, те­перь даже на митингах выступаю про свободу, про зем­лю. Могу про то, что все люди – братья.

Сысой входил в раж. Ваницкий все же чем-то заинте­ресован. Он может дать деньги, но даром их не получишь, надо продать себя подороже, надо показать товар лицом. Осторожно поглядывая на Ваницкого – не перебрать бы, а то все испортишь, – Сысой продолжал:

– Другой раз я так заверну, что народ аж взревет: «Качать Сысоя, качать!» И качают. Да что там народ, у самого слеза в нос ударит. Сам начинаешь верить в каж­дое свое слово.

Аркадий Илларионович поощрительно улыбается. И Сысой заканчивает доверительным шепотом:

– Ежли что надо, Аркадий Илларионыч, завсегда... в блин разобьюсь... мне только мигните.

– Ты Петухова знаешь?

– Хозяина мельниц? У которого постоянно бастуют?

– Именно так. А Михельсона?

По быстрому взгляду чуть прищуренных глаз Ваниц­кого Сысой почувствовал, что очень к месту ввернул про забастовки на мельницах Пастухова, потому не преминул добавить.

– У которого сейчас забастовка на Анжерских копях? Третьего дня там...

Чрезмерная проницательность не понравилась Ваницкому. Он сдвинул брови, и Сысой замолчал, не докончив фразы. И только когда подходили к конторе, решился на­помнить о себе, почтительно кашлянув.

– Ты еще не уехал? – деланно изумился Ваницкий. Но для Сысоя эти слова – как выстрел над ухом. Схва­тившись рукой за ворот, Сысой взмолился, как если б увидел вдруг над собой занесенную плетку.

– Да я... да куда ж я без денег поеду... Не сгубите, Аркадий Илларионыч, будьте заместо родного отца, а уж я... Да и поздно ехать: вечер скоро, – упавшим голосом закончил Сысой.

Без сна он провел эту ночь.

«Куда же я теперь? А вначале вроде бы поманил, Да если со мной по-хорошему обойтись, поддержать, я та­кую пользу еще принесу...»

«От Сысоя может быть польза. Больше того, такие лю­ди бывают просто незаменимы», – решил утром Ваницкий и, вызвав к себе Сысоя, вручил ему письма к владельцу паровых мельниц Петухову, углепромышленнику Михельсону, владельцу универсальных магазинов Второву, в губернский комитет эсеров.

– Загляни по этим адресам. Им нужны сейчас люди, связанные с деревней... для особых коммерческих поруче­ний... они и денег тебе дадут. Но не забудь, кому ты обязан.

Удалось расплатиться с отцом, потому и настроение – хоть в пляс пускайся. Была и другая причина, заставляв­шая Сысоя петь громче обычного, поигрывать хлыстом, чтоб конь шел боком, приплясывая, заставляя любоваться ловкостью всадника. Вдосталь погарцевав перед ставнями пятистенки, подъехал к крыльцу, соскочил со взмыленно­го коня и бросил поводья Саввушке.

– Здравствуй, хозяин! До чего у тебя хорошо тут. Саввушка знает, что на пасеке у него действительно хорошо, но гость сегодня улыбчив, можно малость и покуражиться, себе удовольствие сделать.

– Кабы истинно хорошо-то было, – деланно строго буркает Саввушка, – приехал бы вовремя, а то сулил ден через пять, а сколь прошло?

– Да не серчай. Дела!

– Знаю я эти дела в тридцать годков. Ты мне ска­жи, как в жилухе дела? Николашку обратно в цари не поставили?

– А к чему он?

– Может, и ни к чему, да и без царя непривычно. Царь – как икона в углу, нет-нет да помолишься, пока зад розгой не гладят. Какова она, новая власть?

Сысой вспомнил хрустящие бумажки, что получил в комитете эсеров и одобрительно крякнул:

– Хорошая власть!

Достал из переметных сум сверток, дернул его по-приказчичьи лихо, и в воздухе расстелился коричневый в горошек сатин. Несколько обратных движений – и сатин уже свернут. Сысой протянул его Саввушке.

– Тебе на рубаху.

– Спаси тебя бог.

– Как она? – кивнул в сторону запертых ставней. Саввушка руками развел.

– Не сказать, что очень уж уросит, но и согласия нет.

Ежли кобыла зауросит, ее плетью ожгешь, заставишь на дыбках пройтись, и готова. А вот ежели кобыла характер не кажет, как ты подступишься к ней?

– Не таких объезжали.

Сысой достал из переметных сум несколько свертков. Крикнул Саввушке: «Расседлай Огонька!» – и взбежал на резное крыльцо. С крыльца – в сени, просторные, свет­лые. Из сеней прошел в небольшую кухоньку. Слева – чистая русская печь. В правом красном углу на бревенчатых стенах иконы, а правее их – тяжелые косяки и дверь на запоре.

Надо бы сразу пройти решительно, не выказывать ро­бости, чтоб девка уразумела – хозяин вернулся, а Сысой замешкался. Потоптавшись на пороге, откинул деревян­ный засов и вошел в горенку. Ставни на окнах затворены, в полумраке с яркого света не разберешь, что к чему. Хо­тел по-хозяйски крикнуть, а поздоровался неожиданно ласково:

– Здравствуй, Ксюша. Что-то не вижу тебя? Девушка сидела возле стола на лавке к нему спиной, подперла щеку ладонью и смотрела в узкую щель в ставне. Солнечный луч дрожал в темноте, как натянутая струна, и освещал ее черные волосы, длинную шею, золоченой лен­той ложился на плечи. Залюбовался Сысой. Обнять бы ее, подхватить на руки...

В прошлый раз за такую попытку Сысою попало цве­точным горшком. Несколько дней ходил с забинтованной головой. После этого из комнаты вынесли табуретки, горшки с геранью, посуду из шкафчика у двери и сам шкафчик. Иконы сняли в углу. А лавку, стол и топчан накрепко приколотили к полу гвоздями. Но кулаки, ног­ти, зубы остались у Ксюши, и Сысой не решался поступать, как хотелось.

Сделав два осторожных шага, он встал за спиною Ксю­ши, положил ладонь на ее плечо и осторожно погладил.

Ксюша молча сняла Сысоеву руку.

– Гхе... – вскипела обида уязвленного самолюбия и вместе с тем забылось решение быть непреклонным. Поло­жив на стол свертки, он сел против Ксюши и заставил се­бя улыбнуться.

– Дуешься все? Разве я тебя продал? Я купил. И за сколько! За царевну меньше дают, – положив руки на стол, стал загибать палец за пальцем: – Дом... Лошадей... Барахлишко в доме... А за что заплатил? Недельку с тобой погулял и конец. Да разве это гулянка, когда все силком.

Подарки намеревался показать, когда покорится, при­ласкается, в виде награды. Не получилось по-задуманному. Развернул один сверток, посыпались на стол ленты – синие, зеленые; шевельнул второй – и показался атлас на юбку – блестит, как лунный отсвет на тихой воде. Глянул на Ксюшу. Она как смотрела в окно, так и продолжала смотреть. Только губу закусила.

Тогда Сысой развернул во всю ширь и атлас, и лен­ты, и желтую с красными маками шаль.

– Тебе это.

Встал за спиною Ксюши, легонько толкнул ее в бок.

– Поди, обижаешься: запер, мол. Ну, казни. Да все от тебя зависит. Скажи, никуда я не убегу, побожись – и сразу все двери настежь: ходи, гуляй. В тайге скоро ягода поспеет, ешь, не хочу. Любишь ягоду? Любишь? Мол­чишь! А утра какие здесь. Роса по грудь. По ложкам ту­маны пахучие, а сверху их солнышко золотит. Побожись.

Ксюша медленно встала, высокая, стройная, в пояске – рукой перехватишь. Коса черная ниже пояса. Одна, а по­ра бы ее уж по-бабьи надвое расплетать. Кровь прилила к голове Сысоя. Протянул опять руки. Ксюша их отвела.

– Ксюшенька, неужели тебе самой не хочется полю­биться? Человек же ты, а не камень. Жизнь же свое берет. Скажи только слово – и ставни настежь. Двери все на­стежь. Живи тут, на пасеке. Саввушке помоги полы по­мыть, обед сварить, постирушку сделать. Батрачить не так уж много. Когда я приеду, чарочку тебе поднесу, а ты меня обними, приласкай. Так это же не работа, а сладость. Согласна?

– Божиться не стану, поверишь и так. – Говорила раз­меренно, четко, как льдинки ломала. – Если хоть щелку найду, тотчас сбегу. А прежде чем убечь, подожгу осиное гнездо. Веришь?

Дрожь прохватила Сысоя, но он заставил себя рас­смеяться.

– Посулила синица море зажечь, да рукавички про­жгла и лапки черные стали.

– Не обожгу. – Да кто ты такая, Помадка Вареньевна? Уйти от­сюда задумала, а куда? В публичный дом? Только туда тебя и возьмут.

– Лучше туда пойду.

– Врешь! Врешь! Раньше, чем других мужиков убла­жать будешь, мне заплати за дом, лошадей, за шубы, что я отдал Устину. Сам продам тебя в уличные девки.

Исказилось, побледнело лицо Сысоя. Злится – значит бессилен. Хотелось, чтоб Ксюша заплакала, закричала, чтоб была видна ее боль. А она как молитву творит с ка­кой-то внутренней светлостью:

– Щелку одну оставь, враз уйду...

– Молчи, – отступил назад и размахнулся. Плетка еще висела на ремешке на запястье.

Ксюша проворно шагнула вперед и схватила Сысоя за поднятую руку.

– Брось плетку... Мою кожу еще Устин задубил.

Обмяк Сысой. Ксюша отпустила его запястье. Отсту­пила к окну и села на прежнее место, спиной к Сысою. Всем телом ожидала удара. Скрипнула дверь. Стукнула щеколда.

Ушел?

На столе лежали ленты: зеленые, синие, красные. На желтой шали алели маки. Ксюша уронила руки на стол, уткнулась в них лицом и заплакала без всхлипов, без при­читаний. Ей чудилось, что весь прежде виденный мир – и тайга, и горы, и Рогачево, и Богомдарованный, и Устин, и Арина – это лишь бред, а явь – эти вот мрачные стены.

Наплакавшись, прильнула к стеклу. В щелку видны заросли черной смородины. На волю хотелось так, что, казалось, сквозь ставни и стекло доносится их запах.

Возле смородины торчит столб и на нем сидит серый поползень вниз головой, выглядывает букашек.

Надо ж, чтоб именно в тот момент, когда заточение стало невыносимо тягостно, когда впору головой о стену удариться, к окну прилетел серый поползень – верный, безропотный друг.

Все сторожатся в тайге человека – и птицы, и звери, а маленький поползень встречает его как друга. Серень­кий, черные перышки возле глаз похожи на маску. Он сам зачастую прилетает к костру, повисает на стволе вниз го­ловой и внимательно смотрит, знакомится. Ксюша всегда ждала этой встречи. Увидев поползня, протягивала на ла­дони приготовленные семечки. И поползень бесстрашно спархивал вниз, цеплялся лапками за Ксюшин палец и, схватив два-три семечка, улетал недалека.

Потом, освоившись, он сидел на ладони и делал запа­сы, пряча семечки то под Ксюшину рукавичку, то за борт

полушубка. И даже порой провожал недалеко, перепархи­вая с дерева на дерево. Иной раз казалось, отстал, поте­рялся в густой хвое, а протянешь руку с подсолнухами – и вот он снова сидит на ладони.

– Сейчас бы нам вместе на волю. В тайгу, – прошеп­тала Ксюша.

Звякнул засов. Голос Сысоя:

– Выходи!

«Поползень, милый... неужто свобода?» – Сердце би­лось пойманной птицей. Стараясь не глядеть на Сысоя, стараясь не выдать радости, вышла в кухню. «Только б не побежать, не заплакать... не сгорбиться.

Ксюша прошла через кухню. Плыли перед глазами печь и беленые стены, лавки. Сколько здесь света после горницы с вечно закрытыми ставнями. Кружится голова. Ксюша шагнула в сенки. Солнечный луч дотронулся до щеки и погладил так нежно, как в детстве гладила мать. Ксюша протянула к солнцу руки.

Сбоку открытая дверь чулана. Оттуда пахнуло затхло­стью. Неожиданный сильный толчок в плечо – и Ксюша упала на пол чулана. Хлопнула дверь. Стукнул засов. Тем­нота. Терпкий запах мышей. Голос Сысоя из-за двери:

– Будешь сидеть, покуда не поумнеешь. Заперев чулан, Сысой прислушался: может быть, позо­вет, прощенья попросит? Или заплачет?

Тихо в чулане.

– У-у, подлая, ничем не проймешь... – прошипел Сы­сой и, засунув руки в карманы, пошел между ульями. Шел и пинал подвернувшиеся щепки, будто они виноваты, что приходится неделями уламывать девку. А тут еще отец попрекает в письме.

Круто повернувшись, пошел в избу. Там отыскал бу­магу, чернила и, сев к столу, начал писать.

«Дорогой и любимый родитель наш Пантелеймон На­зарович! Во-первых строках шлю тебе нижайший поклон и почтение, а также поклоны всей нашей родне и зна­комым.

Ты попрекаешь меня и поносишь как только можно, что я будто проиграл Устину какие-то деньги и не шлю тебе его долг. Налгали тебе. Деньги все до копеечки вы­слал по почте, а что дома не показался, так это дела за­держали. Сам учил, что дело прежде всего. Вот я и по­ступаю по твоему завету...»

Вздохнул. Жаль денег, отправленных отцу. Еле выпросил их в эсеровском комитете. Как бы эти деньги сейчас пригодились. Снова вздохнув, продолжал писать:

«А что касается девки, так и вовсе ты напрасно меня попрекаешь. Быль – молодцу не укор. Позабавлюсь и вы­брошу. Девка покорная, послухмяная, пусть пока пожи­вет...»

Писал и не мог понять, что заставляет его писать имен­но так.

Очень обидно. Солдаток в селах, как галок... И девок хватает. Но Сысой отмахнулся от них. И ради чего?

3.

В поисках какого-нибудь оружия Ксюша исползала пол шаг за шагом, ощупала стены. Раньше здесь стояли кадушки, лагуны, медогонка, на полках всякая утварь: горшки, дымари, бутылки, решета. Здесь же хранились лопаты, ножовка, долота, топор. Быстро очистил кладовку дедушка Савва по приказу Сысоя. И только в дальнем углу оставил кошемный потник. Поняв бесполезность даль­нейших поисков, Ксюша забилась в угол чулана. В слу­ховом оконце мигала одинокая звездочка, безнадежно тусклая, как обессилевший огонек, а по полу шныряли мыши, искали исчезнувшие кадушки, злобно пищали, дрались.

Ксюше не до мышей. Только когда какая-нибудь не в меру шустрая пробегала по голым ногам или телу, девуш­ка сбрасывала ее, мышь шлепалась на пол, и на какое-то время возня затихала. Ксюша подбирала ноги под сара­фан, силилась привести мысли в порядок и не могла. По­добно сухим листьям на осеннем ветру, они вихрились, сбивались в крутящиеся клубы и уносились в беззвездную темноту.

«Замыслил меня пересилить? Посмотрим, Сысой...»

Из мозглой холодной теми на миг возникло искажен­ное злобой лицо Сысоя.

– Геть! – крикнула Ксюша, и оно пропало. Но сразу же виделись темные пихты, под ними шумит Безымянка. Щупловатый дядя Егор с бороденкой набок и Аграфена вместе с Ксюшей буторят породу на золотомойной колоде, а сероглазый Вавила, широкоплечий, веселый, подвозит к колоде пески и кричит:

– Ксюша, это тебе на румяна!

Пески глинистые, красные, и верно как будто румяна. Ксюша вспомнила, как просили товарищи организовать артель на прииске. Не согласилась. Счастье свое упустить боялась.

Вихрились и сбивались мысли. Сквозь крутящиеся клу­бы Ксюша видит поскотину родного села. Она едет с ра­боты домой, ее поджидает Ванюшка. Румяный от мороза. Глаза смеются. Вскрикнув, падает в кошеву и приникает губами к Ксюшиной холодной щеке.

– Ваня! Сокол мой! Чуешь ли, как мне тяжело? Возвратившись с Устиновского прииска, Ванюшка еще во дворе поискал глазами Ксюшу. Непременно встретить должна... Но Ксюши не было. В кухне на лавке сидела мать, заплаканная, растрепанная и причитала:

– Ксюха-то, подлянка, с одноглазым Сысойкой бе­жала... Ох, горюшко нам, стыдобушка нам...

Ванюшка замер, стараясь понять слова матери.

– Бежала? Зачем?

Много позже дошло, что бежала с полюбовником – одноглазым Сысоем. Закричал. Заругался. Сорвав со сте­ны ружье, выбежал из дому и вскочил на неоседланную лошадь.

– Но... Но-о...

Вокруг висела ночная серая мгла. Ветер свистел в ушах. Не ветер, то мать твердила: «Сбежала Ксюха-а». И ветер повторял надрывное «а-а-а-а».

«Ружье, проклятущее бьет по спине. Поди, до крови на­било хребтину. Как нагоню их, так наперво картечью по коням шарахну и крикну: вылазь, Сысой, из ходка! На колени, ворюга! Знать, доброго мужика не встретил, чтоб хребтину тебе сломать. На колени, кобель кривоглазый!.. И как станет молить о пощаде, как заползает в грязи, так стрелю...»

Будто, наяву, увидел Ванюшка и дым от ружья, и как после выстрела Сысой повалился чурбаном в дорожную грязь.

«А Ксюхе что сказать? Именем христианским назвать язык не поворачивается. Надо бы шлюхой. Еще покреп­че...» А перед глазами вставала прежняя Ксюша, добрая, ласковая. На пальце перстенек с бирюзой – подарок Ванюшкин. Она смотрит на колечко и говорит тихо:

– Век носить буду.

«Год едва миновал – с кривоглазым сбежала...»

– Но... – хлещет Ванюшка коня.

...Видится: Ксюша припала к плечу Ванюшки, обняла и шепчет: «Не стало прииска, Ваня, любовь наша оста­лась!..»

Date: 2015-09-05; view: 370; Нарушение авторских прав