Короля Франции захватывают в заложники

Гардероб «Шестого номера» сделал бы честь Комической опере, но Видок решил, что нам с Шарлем, чтобы гулять по Парижу, не привлекая к себе внимания, необходимо что-то более «привычное». За этим мы направляемся на улицу Бьютрейе в лавку еврейского торговца, прозванного Волшебник: за скромные несколько су в день он придает негодяям облик честных людей.

— Месье Жюль! — протяжно приветствует он Видока по одному из прежних имен.

— И вам доброе утро. Вот те два мерзавца, о которых я говорил.

— Мм, — задумчиво произносит Волшебник. — Никогда бы не подумал. На вид у них молоко еще на губах не обсохло.

— Кислое молоко, — ухмыляется Видок.

— Что ж, посмотрим. — Торговец роется в кучах одежды. — Вот мировой судья… только что стиранный… Есть кюре… Русский солдат, в последнее время самый популярный костюм… Английские таким успехом не пользуются… А вот это — поэт! Видите, жабо в чернилах? Костыли для нищего попрошайки… А вот здесь — взгляните — весьма убедительный прокаженный… Язвы поштучно за отдельную плату.

— По правде сказать, я подумывал о чиновниках, — замечает Видок.

— В таком случае, мой друг, вам крупно повезло! Вчера как раз вернули двоих. Черные фраки, видите? Брюки из тончайшего кашемира. Жилеты шелковые. И из одной симпатии к вам, месье Жюль, ботинки прилагаются.

Хмурясь с видом человека, приценивающегося к товару и не желающего переплачивать, Видок разглядывает один из костюмов.

— Кто это, по-вашему? Посол?

— Почетный посол в отставке.

— А как с мелкими принадлежностями?

— Парик, вши недавно выведены. Очки с зелеными стеклами, при желании заменяются на темные. Кармашек для часов плюс брелок с цепочкой для свисания из вышеуказанного кармашка. — Губы торговца растягиваются в медоточивой улыбке. — Брелок возвращать не надо. Пусть это будет моим скромным подарком вам, месье.

— Что ж, — заключает Видок. — Чего вы ждете, ребята? Ну же, примерьте поскорее это добро!

— Оплата, как всегда, понедельная, месье?

— Да, но нам костюмы понадобятся на две недели. Не более.

— Очень хорошо. И, пожалуйста, помните, что за каждый просроченный день плата двойная. И чеснок тоже не надо есть. Запах въедается в ткань.

Свои новые личины мы испытываем в тот же день — прогуливаясь по широким, посыпанным песком дорожкам Люксембургского сада. Ботинки жмут гораздо сильнее, чем в магазине, в парике обитают маленькие, подвижные и тайно враждебные существа, и каждым своим расползающимся швом, каждой свисающей ниткой мой костюм словно вопиет: «Самозванец!»

Но в этот момент хорошенькая девушка, проходя мимо, одаривает нас улыбкой. Спящий на обочине скотч-терьер всхрапывает и просыпается. Свинья чешет спину о валун. Видок не ошибся в расчетах. Пусть мы с Шарлем смотримся нелепо, Париж без видимых трудностей принял нас в свои сети (где каждый по-своему — самозванец).

— Эктор!

Голос Шарля дрожит, он хватает меня за локоть.

— Что такое?

— Каштаны, — шепчет он, указывая на длинную ветку с пышными белыми цветами. — Вы были правы. Они в самом цвету.

Момент, которого он ждал все это время. Зрелище, обещанное ему еще в Сен-Клу.

Что может быть естественнее, чем потребовать что-то взамен? Чем заглянуть в безмятежную голубизну его глаз и сказать:

— Расскажите мне о ваших родителях.

Не то чтобы он активно противится моему вопросу, нет, он пассивно принимает его — и молчит. Когда же видит, что я этим не удовлетворяюсь, то бросает мой вопрос обратно, словно мячик. Теперь мы разговариваем о моих родителях, а всякий раз, когда я пытаюсь перевести беседу в желаемое русло, его взгляд начинает плыть, как будто он припоминает строки забытого стихотворения. Единственное, в чем он не сомневается, это в том, что его родители умерли.

— Когда я был маленький, — добавляет он.

— Вы их хоть немного помните?

— Они любили меня.

— Они оставили вам какие-нибудь средства к существованию?

— Наверное. Иначе почему всегда находятся люди, которые обо мне заботятся?

— Такие, как месье Тепак?

— Да.

— А до него тоже кто-то был?

— Ох…

Он зевает так широко, что парик едва не съезжает набок.

— А это что? — любопытствует он.

— Люксембургский дворец.

— В нем живет король?

— Нет, здесь заседает палата лордов.

— Это кто?

«Старики». На ум приходит фраза Шатобриана: «Высохшие ошметки дряхлой монархии, революции и империи…»

— Господа, — осторожно объясняю я, — которым дарованы титулы. Маркизы, бароны и прочие. Они собираются в этом дворце, садятся и разговаривают.

— Могу себе представить, — ухмыляется Шарль. — День-деньской ничего не делать, только разговаривать.

На этом наша беседа иссякает. Мы покидаем сад и, шагая все быстрее и быстрее, движемся по улице Сены на север. Уже почти у самого моста Искусств нас останавливает толпа пятящихся людей. Парижане, привычно игнорирующие большинство транспортных средств, делают исключение для одного. Это золоченая карета, нелепо огромная, окруженная телохранителями в отделанных серебром костюмах и с саблями.

— Взгляните! — восклицает Шарль. — На карете нарисованы лилии. Пойдемте, Эктор!

Признаюсь, я чувствую, что в старости с трудом смогу верить собственным воспоминаниям. Разве могло все так совпасть? Причем в наш самый первый день в Париже?

И все же зрелище королевского экипажа на заре Реставрации не представляет собой ничего исключительного. Прикованный к креслу подагрой и ожирением, Луи Восемнадцатый компенсирует это тем, что с бешеной скоростью разъезжает по парижским улицам. Не один и не два из его подданных познали, что значит в последний момент избежать колес королевской кавалькады, и были вознаграждены холодным, равнодушным взглядом его величества из уносящейся прочь кареты.

Однако сегодняшней прогулке мешает стадо свиней. Животные заполонили улицу и вынудили королевский экипаж остановиться.

— Это король? — шепотом спрашивает Шарль.

«А кто еще?» — едва не срывается у меня с языка.

Кто еще может сидеть с видом столь высокомерно-дерзким? Обложенный со всех сторон белоснежными атласными подушками, призванными уберечь его от любого удара?

Напротив короля сидит капитан охраны, а рядом с ним, глядя в окно, с неприязненно-насмешливой полуулыбкой на устах…

Видок.

«Нет». Фигура в карете медленно преображается. «Нет, это не Видок». Это Видок, каким он может стать через двадцать лет. Когда массивность перейдет в респектабельность, а выражение животной поглощенности объектом наблюдения утончится до сосредоточившейся в одном только взгляде невероятной проницательности.

— Наверное, это близкий друг короля, — замечает Шарль, — если он сидит рядом с ним.

— Вовсе не друг. Просто родственник.

— Родственник?

— Да, это граф д'Артуа. Младший брат короля.

— Занятно. — Сунув руку под парик, Шарль долго чешется. — Мне никогда не приходило в голову, что у королей тоже бывают братья и сестры, хотя почему нет? А еще есть?

— Братья, ты имеешь в виду? Был один старший.

Бедняга, толстый и посаженный за толстые стены. Получил ключи от поместья как раз тогда, когда чернь принялась разносить ворота. Он женился на австрийской принцессе, и у них родился сын. Мальчика заточили в высокую черную башню, из которой он живым не вышел.

Все мы это знаем. Знаем, что возможно, а что нет — и это невозможно. Невозможно, чтобы этот мальчик уцелел, вырос и теперь, зажатый в толпе парижан, провожал взглядом двух своих дядей, не узнанный ни одним из них. Такого просто не бывает.

Но вот я поднимаю глаза на карету и в момент, когда наши взгляды — мой и графа д'Артуа — встречаются, расстояние между нами словно бы исчезает. Я слышу, как рядом мужской голос произносит:

— Мари! Смотри, он глядит сюда.

И другой голос отвечает:

— Какой красавец! Настоящий кавалер. Недаром все говорят, что у Месье самые утонченные манеры в мире.

«Месье».

Важно отметить, что в таком обращении нет ничего странного. «Месье» — это своего рода почетный титул, стихийно дарованный младшему брату короля. Но в этот момент я вспоминаю другого Месье, тайного вдохновителя убийства Тепака. Месье, известного только по имени и голосу. Месье, который из исповедальной кабинки отдал Гербо приказ отправляться в Сен-Клу. Чтобы там убить короля.

Как я мог раньше не сообразить? Что в Париже есть один, совершенно конкретный Месье, для которого перспектива появления всяких давно пропавших королей с их претензиями на престол — обязанный однажды перейти к нему — невыносима.

— Шарль, — шепчу я. — Отвернитесь.

— Что?

— Да отвернитесь же!

Я хватаю его за руку и тащу прочь. Одновременно на меня накатывает осознание простого и неопровержимого факта:

Мы только что себя обнаружили.

Date: 2015-09-17; view: 262; Нарушение авторских прав