Мертвые кости

Шарля выманивают в соседнюю комнату, баронесса де Прево, словно шуршащее облако, быстро удаляется, мне поручается повесить на место гравюру с Франсуа Вийоном, что же касается Видока, он опять усаживается в кресло, откидывается на спинку, кладет ноги на стол и произносит:

— Проблема, Эктор, то есть настоящая проблема в том, что не найдено тело.

— В каком смысле?

— Останки Марии Антуанетты обнаружены. Так же как и останки короля. Но тело Луи Шарля так и не было найдено. А без тела… — Он прищуривается. — Не имея тела, нельзя с уверенностью утверждать, что дофин умер столько лет тому назад. Всегда остаются сомнения.

Повернувшись в своем вращающемся кресле, он задумчиво разглядывает тонущую в вечерних тенях церковь Сен-Шапель.

— Баронесса права, — заключает он. — Герцогиня — единственная, кто может подтвердить или опровергнуть подлинность нашего экземпляра. И как раз к ней я рискну обратиться в последнюю очередь.

Проходит еще минута, в течение которой он взвешивает соображения. Затем говорит голосом, который постепенно набирает силу и к концу фразы превращается в рык:

— Скажите Шарлю, что завтра ему предстоит отправиться еще в одно путешествие. На этот раз, на север.

— Могу я указать ему пункт назначения?

— Аббатство Сен-Дени. Проследите, какую реакцию это вызовет у него.

Не знаю, как у Шарля, но у меня это определенно вызывает волнение. Да и может ли быть иначе? Сен-Дени — место упокоения правителей Франции. Карл Мартелл, Генрих Второй, Людовик Четырнадцатый… Когда приходило время каждого, мумифицированные останки королей помещались в сырые склепы аббатства.

Правда, в свое время революционеры превратили базилику в Храм Разума, потом в здание городской управы, еще позже — в военный госпиталь. На церковном полу молотили пшеницу. Но готическую церковь невозможно заставить забыть о ее происхождении, и у Бурбонов хватило здравого смысла возвратить ей ее предназначение — быть мавзолеем.

От Парижа до Сен-Дени всего десять километров, но первая часть путь лежит через холмистую местность. Лошадь Видока к такому не привыкла. Она стонет в своей упряжи, скользит, едва не падает, беспрерывно пьет из луж. В двухстах метрах от холмов Монмартра нам приходится вылезти из экипажа и идти пешком. Но когда мы минуем ворота Сен-Дени, дорога подсыхает, здания попадаются реже, пока не исчезают совсем, и Шарлю, наконец, предоставляется возможность вздремнуть — что он и делает, и спит столь же крепко и сладко, как по дороге из Сен-Клу.

— Только посмотрите на него! — восклицает Видок. — Да может ли он делать что-нибудь еще, кроме как спать?

В начале одиннадцатого Сена поворачивает на запад, и нашим взорам открывается зеленая равнина. Буйная растительность волнами подступает к окруженному стеной городу. Изнутри доносятся крики уличных торговцев, щелканье бичей, мычание коров. И вдруг в самый неожиданный момент начинают звонить колокола аббатства: в их звоне остальные звуки растворяются.

— За дело! — объявляет Видок.

Вытащив из-под сиденья картонный цилиндрический футляр, он извлекает из него карту, пестрящую отметками углем.

— Некрополь здесь, — показывает он, расстилая карту на скамье. — Прямо на кладбище пройти нельзя, только через аббатство. В склеп, который нам нужен, можно попасть через ворота из придела Богоматери — вот здесь, видите? Обычно ворота заперты, но сегодня церковный служитель получил приказ открыть их на время с одиннадцати до двенадцати.

— Почему бы им просто не открыть ворота, когда она прибудет?

— Она терпеть не может привлекать к себе внимание. Поэтому и одевается так, во все серое и мешковатое, чтобы проскальзывать незамеченной. А теперь слушайте внимательно. Вам ни при каких обстоятельствах не следует идти за ней. Ваша задача — просто находиться поблизости, ожидая, пока она появится.

— И что потом?

— А потом вы берете Шарля под руку и идете. Прямо у нее перед глазами, быстро проходите. Если желаете, можете поприветствовать ее: «Доброе утро, мадам!», но не обращайтесь к ней ни по имени, ни с титулом. Поклонился — улыбнулся — пошел дальше. Ясно?

Город отчетливо вырисовывается в свежем утреннем воздухе. Словно иллюстрация, вырезанная из старого манускрипта.

— А если что-то пойдет не так? — спрашиваю я.

— Я буду в нефе. Если произойдет что-то, с чем вы не сможете справиться в одиночку, подайте мне сигнал.

— Какой сигнал?

— Откуда, черт побери, мне знать? Постучите себя по голове, ущипните за задницу! Это вас устроит, месье Подайте Мне Сигнал?

— Можно придумать что-нибудь и попроще, — бормочу я.

Нахмурившись, он скатывает карту и прячет ее обратно в футляр.

— Если она узнает его, Эктор, это существенно облегчит нашу работу. А если нет… что ж, этим мы займемся в свое время.

Первое существо, встречающее нас внутри городских стен, — гордость и краса Иль-де-Франса, овца. Она предпринимает попытку вскарабкаться по стенке экипажа, блея при этом столь приветливо, что Шарль просыпается.

— Где мы? — спрашивает он спросонья.

— На королевском кладбище, — отвечает Видок. — Вам понравится, обещаю.

Десять минут спустя Шарль тянет меня за рукав.

— Может, уже пойдем?

Потому что смотреть особо не на что. Стараниями революционеров ниши пусты, полы обшарпанны, на хорах не хватает плит. Нет ни алтаря, ни органа. Наверное, именно поэтому мне здесь нравится. Потому что видна сущность места.

— Прямо сейчас уходить нельзя, — говорю я. — Есть одна леди, с которой я хочу вас познакомить.

— Вон та, старая? Которая все повторяет «Агнец Божий»?

— Нет, другая. Она еще не пришла.

— А откуда вы знаете, что она придет?

В нормальных обстоятельствах я бы переадресовал вопрос Видоку, но сейчас он уже отделился от нас. И выглядит точь-в-точь как немецкий банкир, которого изображает. Отливающие золотом волосы, твердые, как самшит, усы, даже походка новая. Единственное, что выдает Видока под батистовой рубашкой и белым пикейным жилетом, — то, что он по-прежнему подволакивает правую ногу.

— Она обещала прийти ровно в одиннадцать, — сообщаю я. — Осталось всего десять минут.

Чтобы развлечь его, я рассказываю о великих людях, похороненных здесь. Говорю о Карле Мартелле и Гуго Капете… о Генрихе Втором и Людовике Четырнадцатом. С таким же успехом можно было сообщать ему данные последней переписи.

— Уже одиннадцать? — спрашивает он.

— Скоро будет.

— Но когда же?

Я сам слышу, что мой голос звучит раздраженно.

— Вы с месье Тепаком так же себя вели? Уж он-то, без сомнения, водил вас в самые разные места.

— Только не по соборам, — надувается Шарль. — Один раз мы ходили ловить рыбу, и это было почти так же скучно. По-моему, от скуки изнывали даже рыбы. Они, наверное, и крючок только потому и заглатывали — чтобы не утонуть от скуки. О! Это она?

Позже, когда я припоминаю этот случай, то не устаю поражаться тому, что он ее сразу узнал. По проходу шествуют пять человек, примечательных бесформенностью своих одеяний, а согбенная фигурка посередине практически целиком скрыта мантильей. В одном Видок точно прав: она не стремится стать центром внимания.

— Да, — отвечаю я. — Это она.

— Так чего же мы ждем?

Он рвется вслед за темными фигурами, но я удерживаю его, схватив за руку.

— Не сейчас. Надо дать ей возможность почтить память родителей.

— И сколько на это нужно времени?

— По обстоятельствам, — отвечаю я. — Зависит от степени почтения.

Когда скорбная процессия вступает в придел Богоматери, последний в цепочке бросает взгляд назад, и я начинаю глядеть на гигантские розовые окна над поперечным нефом. Я с демонстративной внимательностью изучаю эти окна, но на самом деле отсчитываю секунды: одна… две… три…

Я не успеваю досчитать и до десяти, когда внезапно осознаю, что чего-то не хватает.

Шарль исчез.

Я делаю шаг к западным дверям. Его там нет. Другой шаг, на этот раз к трифорию. Там его тоже нет. Я обвожу взглядом ряды скамей, всматриваюсь в проходы между ними… и лишь потом поворачиваюсь туда, куда до этого момента избегал смотреть. И именно там я его нахожу: почти у самого придела Богоматери, куда он спешит добраться.

Бежать нельзя. Самое большее, что я могу себе позволить, это ускорить шаг. Продвигаясь в направлении главного алтаря, я подаю знаки Видоку, машу руками, но тот с головой ушел в изучение верхнего ряда окон над хорами, и я вижу, как Шарль отворяет железные ворота и исчезает во мраке. Я едва не кричу, но удерживаюсь, и все, что мне остается, это как можно быстрее идти.

Когда я достигаю ворот, они все еще приоткрыты. Мрак за ними дышит сыростью и плесенью — и еще чем-то таким же гнилостным, что накатило на меня во время первой поездки с Видоком. Я делаю шаг вперед. Темнота обступает меня.

— Шарль, — шепчу я.

Как я жалею, что не купил свечу! Кругом ни пятнышка света. Я передвигаюсь осторожно, шаг за шагом, и все равно едва не ломаю ноги, потому что внезапно неизвестно откуда появляется лестница, и я спотыкаюсь. Хватаясь за стенку, поднимаюсь. Сверху меня обдает волной холодного, странно пахнущего воздуха. Ею меня припечатывает к верхней ступеньке, словно мраморную статую.

— Шарль…

Мои глаза привыкают к темноте, и из мрака сгущаются призрачные фигуры. Пронзенный холодом, я понимаю, куда попал. Это гробницы. Полные блистательных мертвецов.

Именно сюда пятнадцать лет назад явились революционеры. Они срывали крышки с гробов, дробили в порошок барельефы, вышвыривали из свинцовых сосудов королевские сердца и внутренности, скидывали кости в общие ямы. За тринадцать дней они уничтожили более тысячи лет истории.

Почему же мне сейчас кажется, что исчезаю я сам? Мрак так плотен, что по нему можно бить молотком. Он способен поглотить меня клетка за клеткой.

— Эктор?

Голос звучит лишь раз, но я цепляюсь за этот звук и, нащупывая путь от одной каменной ступени к другой, иду на него. Под ногами хлюпает, так что я сам себе начинаю казаться какой-то жидкой субстанцией, тянущейся к тому, что ее примет.

К дрожащей руке. И дрожащему голосу.

— Здесь так темно. Мне это ужасно не нравится.

— Я знаю. Сейчас…

Порывшись в карманах, я нахожу коробок серных спичек. Чиркаю — дважды — о каменную стену, свет вырезает во мраке неровную полость, и я читаю надпись: «Здесь покоятся бренные останки…»

В следующий миг я отвожу спичку от надписи, но из мрака на меня выскакивает лицо не Шарля, а незнакомца. Я различаю лишь белый овал с провалом рта.

Я вижу крик еще до того, как слышу его. Язычок вибрирует, мягкое нёбо поднимается.

Сзади доносятся нестройные вопли. Пара грубых рук швыряет меня на пол; другая делает то же самое с Шарлем. Я чувствую спиной холодный камень, ощущаю прикосновение лезвия к шее. Необыкновенно породистый голос сверху произносит:

— Одно движение, и тебе конец.