Видок возгорается непомерным интересом к искусству

— Давайте удостоверимся, что я правильно вас понял, Эктор.

Я опять в кабинете Видока, и он снова сидит, вальяжно откинувшись на спинку черного кожаного кресла и положив ноги на стол красного дерева.

— Итак: брат короля, граф д'Артуа, пришел к заключению, что некий молодой человек по имени Шарль Рапскеллер на самом деле — его давно пропавший племянник Людовик Семнадцатый. Вместо того чтобы предоставить молодому человеку возможность получить по праву принадлежащий трон, граф нанимает двух убийц. Двух негодяев из парижского отребья, которые, как это свойственно негодяям, убирают не того человека. Однако д'Артуа не знает об ошибке — то есть не знал до вчерашнего дня, а вчера во время прогулки он, проезжая мимо, по чистой случайности видит этого самого Шарля Рапскеллера, как тот смотрит на него невинным взглядом из-под посольского парика…

Между нами кое-что изменилось. Я больше не пасую перед его скептицизмом.

— Независимо от того, является Шарль на самом деле королем или нет, — говорю я, — есть кто-то, кто его королем считает. Именно по воле этого кого-то были убиты Леблан и Тепак. И если это так, то следует задаться вопросом: кто больше всех потеряет, если объявится пропавший Людовик Семнадцатый?

— Для начала, Людовик Восемнадцатый.

— Нет. — Я энергично трясу головой. — Король стар, болен, у него нет собственных детей, он готов принять свою участь. Больше всех на карту поставлено у графа д'Артуа. Если появится другой король, способный иметь детей, то вся семья д'Артуа в одно мгновение лишится прав на трон. И если д'Артуа не пожелает уйти по-хорошему, Франции придется выбирать между двумя монархами. Что из этого может получиться, кроме гражданской войны? Которая практически наверняка доведет до конца начатое Революцией. То есть положит конец всякой монархии, отныне и навеки. Позвольте спросить вас, — я смотрю ему в глаза, — граф д'Артуа готов смириться с подобной перспективой?

Поначалу Видок молчит. Только крутит в ладонях пустую чашку из-под кофе.

— Обвинения серьезные, Эктор.

— Знаю.

В следующую секунду он отталкивает чашку и хлопает обеими руками по столу.

— Мне нравится это, Эктор!

— В смысле, вы со мной согласны?

— Да нет, черт побери, но разве в этом дело? Вы стали думать как сыщик. Я вспоминаю, насколько робким вы были всего неделю назад, боялись собственного голоса, а теперь посмотрите, какие величественные, стройные теории вы развиваете! Я чрезвычайно горд — впрочем, довольно похвал. Скажите лучше, где вы оставили месье Шарля.

— В постели.

— Спит крепким сном невинности? Что ж, передайте ему — завтра рано вставать. Предстоит первая проверка.

В разговоре с Шарлем я старательно избегаю слова «проверка». Однако позже я не могу вспомнить, какую замену придумал. Кажется, «прогулка». А может, «развлечение»… Или «приключение»…

Так или иначе, настроение у него прекрасное. Мне с легкостью удается препроводить его в кабинет секретаря Видока, Коко-Лакура, и оставить там с колодой карт и красным мячом, чтобы не заскучал. Сам я удаляюсь в расположенный рядом кабинет Видока, где за снятой со стены гравюрой Франсуа Вийона обнаруживается отверстие в форме глаза.

Оно расположено на уровне глаз Видока, из чего следует, что баронессе де Прево, чтобы заглянуть в него, требуется подставка, и даже на ней она должна еще привстать на цыпочки.

— Что скажете, мадам? — спрашивает Видок, подавая ей руку и помогая сойти на пол.

Она медленно подходит к окну, смотрит на выбеленный солнцем купол Сен-Шапель. Наконец произносит:

— Что вы хотите от меня услышать, месье?

— Не более того, что вам угодно будет сказать.

Она деликатно пожимает плечами.

— Мне очень не хочется разочаровывать вас, — говорит она, — но вы должны понять. С тех пор как я видела дофина, прошло четверть века, и он тогда был ребенком. Не сомневаюсь, что человек столь неутомимый, как вы, месье, способен найти кого-то, кто лучше меня сумеет вам помочь.

— Ах, мадам, вы умаляете свои возможности. Разве не вы были компаньонкой и ближайшей подругой принцессы де Ламбайе?

Она одновременно взмахивает веером и поворачивается к собеседнику.

— Не знала, что вы эксперт по древней истории.

Улыбаясь во весь рот, он складывает руки на груди.

— Мы, неучи, нуждаемся в облагораживающем влиянии цивилизации, мадам. Недавно я даже начал приобретать произведения искусства.

— Ваше ремесло выгоднее, чем я предполагала.

— Вы правы, верность порой вознаграждается. Так уж сложилось, что в последнее время я хаживал по большей части в галерею Барро. Желаете взглянуть?

Склонившись, он извлекает из ящика стола картину, небрежно обернутую в мешковину, и разворачивает ее.

На картине изображены три молодые женщины в самом расцвете красоты. На них облегающие летние платья. Шеи и плечи дам белоснежны. Соломенные шляпки украшены фиалками, разбросанными с продуманной небрежностью.

— Вот видите, здесь — имя художницы, — показывает Видок. — Мадам Виге-Лебру. Это, конечно, копия — за оригинал Барро попросил бы гораздо больше, — однако все равно представляет интерес. Фигура на переднем плане, разумеется, принцесса де Ламбайе. Прелестна, не правда ли? Но возможно, на вас, как и на меня, самое сильное впечатление производит фигура женщины рядом с принцессой, у левого ее плеча. Как видите, художница оказала ей честь, изобразив обе радужки в точном соответствии с действительностью. То есть один глаз голубой, другой карий.

Рука баронессы дрожит, это правда, но постепенно, по мере того как она подносит ее к холсту, дрожь затихает и прекращается совсем, когда она останавливает указательный палец — нет, не на изображении себя самой много лет назад, а на фигуре принцессы де Ламбайе.

— Художникам никогда не удавалось передать ее красоту в полной мере, — произносит баронесса.

И медленно отводит руку.

— Вы правы, месье. Она была моей ближайшей подругой. Она оставалась в Париже после того, как мы, все остальные, покинули его — по той единственной причине, что королева в ней нуждалась. Вы знаете, какова была награда за ее верность.

Склонив голову и упершись взглядом в ковер, Видок бормочет:

— Ужасная история…

— Да, в ее случае толпа проявила нехарактерную тщательность. Сначала ее изнасиловали. А потом принялись рвать на куски. Голову — ее прекрасную голову — отрубили и насадили на пику. И пронесли под окном королевы в Тампле.

— Какая трагедия.

Переждав несколько мгновений, Видок опять берет след.

— Насколько мне известно… я прав, утверждая, что принцесса в доме короля исполняла роль домоправительницы?

— Да.

— И потому имела возможность часто видеть королевских детей.

— Разумеется.

— А вы, в качестве ближайшей подруги принцессы…

— … видела дофина не чаще, чем любая другая придворная дама.

Хмурясь, она плотнее закутывается в шаль.

— Мне очень жаль, месье, но если вы ждете от меня подтверждения того, что в соседней комнате сидит Людовик Семнадцатый, боюсь, я не могу оказать вам это одолжение.

— Возможно, — замечает Видок, — вы окажете одолжение памяти месье Леблана.

Ее глаза едва заметно суживаются. Она подносит палец ко рту и медленно сгибает и разгибает его.

— Есть одна деталь, — произносит она. — У вашего молодого человека… я заметила, есть привычка гонять предметы ногами — мячи и тому подобное.

— Да, — соглашается Видок. — И что с того?

— Я вспомнила об этом, потому что у дофина водилась такая же привычка. Мать, случалось, журила его: «Если ты станешь так делать, Шарль, то окосеешь!» Она, конечно, и сама в это верила. Королева всегда была простодушна. — Она останавливается, сама поражаясь тому, что улыбается. — Хотя, разумеется, в такой привычке нет ничего необычного. Любой мальчик может увлекаться чем-то в этот роде.

И добавляет с нотками искреннего сожаления в голосе:

— Боюсь, больше мне нечего вам сообщить.

Она поправляет шаль, перчатки, выравнивает подол юбки. Чинно кивает нам. И направляется прямо к двери.

По крайней мере, таково ее намерение, но вдруг пышные юбки запутываются, и она начинает падать, элегантно, как красивое дерево.

Мы, Видок и я, как один срываемся с места, подхватываем ее под руки и усаживаем в ближайшее кресло.

— Может, принести английской соли, мадам?

— Нет, благодарю вас. Извините меня. — Она качает головой. — Все это накатило в одно мгновение. От разговоров о королеве. О принцессе. Обо всех этих давно прошедших временах. — На напудренном лбу баронессы проступают крошечные капельки пота. — Женщины все в белом, мужчины во флорентийской тафте. Фонтаны с надушенной водой. Каждый вечер концерты. Глюк, Пиччинни…

Так же, как тогда, в ее жалкой квартире на улице Феру, баронесса начинает играть на невидимой клавиатуре.

— Я бы так хотела передать вам, — говорит она, — как прекрасно все это было.

— Не для всех, — кротчайшим тоном произносит Видок.

Воображаемая игра прекращается. Баронесса роняет:

— Сожалею, но больше ничем не могу быть вам полезна, месье.

— Ваша помощь неоценима, мадам. Префект будет должным образом информирован.

— Ах…

Баронесса издает легкий смешок и, ухватившись за ручки кресла, встает, шелестя платьем.

— Месье, — говорит она. — Вы и в самом деле желаете знать, кто этот юноша?

— Конечно.

— В живых остался один-единственный человек, который может вам это сказать.

— Пожалуй, — отвечает он, склонив голову набок. — Герцогиня Ангулемская, сестра дофина. Передать ей от вас привет, мадам?

Баронесса улыбается. Эта улыбка представляет собой бледное, искаженное отражение ее собственной улыбки, запечатленной на картине. Сколько мужчин, должно быть, пали жертвами очарования этой дамы.

— Я предпочту, если вы не станете упоминать обо мне.

Она протягивает руку к двери, но одна мысль заставляет ее помедлить:

— Прошу прощения, месье. Может быть, сначала вы проводите молодого человека? Боюсь, еще одной встречи с прошлым мне не выдержать.