Модели маскулинности в советской и современной России

Среди источников советской коллективной маскулинности можно выделить три основных:

· это национально-религиозная традиция, легшая в основу «советской маскулинности»;

· социальные обстоятельства, в которых конструировалась советская маскулинность;

· отношения между полами, которые «легитимны» (или «нелигитимны») в данной культуре.

Если говорить о национально-религиозных традициях, на базе которых формировалась советская маскулинность, то источником «идеальной» маскулинности в восточнославянских культурах была христианская аскетическая идеология, которая предписывала сексуальную активность только ради деторождения и отвергала удовольствия тела.

Главным свойством «настоящего мужчины» была подразумеваемая постоянная готовность отдать жизнь за Родину или за поддерживаемые официальной идеологией ценности. Причем такое самопожертвование не обязательно должно было произойти в контексте защиты от внешних врагов – «мирная жизнь» по динамике и идеологии максимально приближалась к военным действиям (например, пресловутые «битвы за урожай» имели своих героев и даже жертв, гибнущих при попытке спасения горящей сельхозтехники). Этот «смертельный ореол» был очень стойким свойством советской маскулинности. Например, в 1960-е годы, когда складывалась так называемая «бардовская культура» позднесоветских романтиков, культовое значение для нее имели имена погибших товарищей-туристов, в частности Валерия Грушина, имя которого до сих пор носит популярнейший фестиваль самодеятельной песни. На страницах российских газет и в 1990-е годы самые положительные мужские персонажи – это обычно уже погибшие, обреченные, смертники или жертвующие собой с готовностью погибнуть.

Впрочем, ассоциация маскулинности с героизмом, риском и готовностью к смерти – часть общего канона маскулинности. Эрнест Хемингуэй, Эрих Мария Ремарк и Федерико Гарсия Лорка, которыми увлекались молодые люди в пору моей юности, в советской школе не обучались и никакому авторитарному государству не служили.

В годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период главным символом и культовой фигурой маскулинности стал фронтовик. Это была реальная, но противоречивая фигура. Воинское товарищество было настоящим мужским братством – один за всех и все за одного. Для людей, прошедших войну, оно навсегда остается эталоном идеальных человеческих отношений. Послевоенная советская литература и искусство всячески культивировали эту тему, не столько по приказу, сколько из внутренней потребности бывших фронтовиков. Но хотя этот канон героической маскулинности был идеологически приемлем, он нередко, даже независимо от воли авторов, приобретал социально-критический оттенок. В послевоенные годы окопная дружба для многих мужчин стала нравственным эталоном, камертоном, по которому они оценивали действительность и с которым эта действительность сравнения не выдерживала.

Альтернативные маскулинности 1950-х годов отличаются прежде всего тем, что ослабляют связь с обязательным советским идеологическим контекстом. В студенческих кружках начала 1950-х, которые во многом предвосхищали стиль жизни будущих диссидентов, маскулинность и мужская дружба отождествлялись прежде всего с внутренней свободой и напряженными интеллектуальными духовными поисками.

Образ спортсмена, особенно в соревновательных коллективных видах спорта, таких как футбол или хоккей, был одним из самых популярных и культовых в советском кино и изобразительном искусстве. Он позволял утверждать официальные мужские военно-патриотические ценности (физическую силу, смелость, соревновательность, готовность к самопреодолению и одновременно – коллективизм, дисциплинированность, готовность подчинять личные амбиции интересам команды и всего общества) в более приемлемой и общедоступной форме, чем это можно было сделать при изображении армейских будней. Однако здесь тоже были свои ограничения. Из-за воинствующей большевистской сексофобии имманентный всякому тоталитарному сознанию фаллоцентризм в СССР не мог проявляться открыто. Молодой человек должен быть готов к труду и обороне, но сексуальность ему категорически противопоказана. Отсюда – многочисленные запреты на наготу, которые в равной мере распространялись на оба пола и действовали как в изобразительном искусстве, так и в быту.

Преследуя все новое и неофициальное, включая моду и сексуальность, власть сама создавала оппозицию режиму. Самым отрицательным мужским образом советской пропаганды 1950-х годов стал стиляга, советский денди, единственная вина которого заключалась в том, что он хотел одеваться не как все, а по тогдашней молодежной моде. Не только партийные активисты, но и молодые люди искренне считали «стиляжничество» серьезной опасностью.

Битву за молодежный канон маскулинности советская власть однозначно проиграла. Опасность для нее представляли не сами по себе одежда или длинные волосы, а стремление к нестандартности и «подражание западной моде». К тому же, поскольку легально достать (слово «покупать» в эпоху всеобщего дефицита практически уже не употреблялось) в СССР нужные аксессуары было невозможно, культурная инициатива (мода – элемент культуры) дополнялась экономической: стиляги становились фарцовщиками, которые покупали и перепродавали иностранную валюту и вещи. Это была самая настоящая новая маскулинность: не надеясь ни на государство, ни на дядю, молодые люди проявляли творческую инициативу и смекалку, сами добивались желаемого. Ни малейшего чувства неполноценности у них не было. После крушения советской власти многие из них стали основоположниками нового российского капитализма.

Неоднозначность канонов маскулинности и их несоответствие как официальным советским, так и традиционным русским стандартам уже в конце 1960-х годов вызывает у людей ощущение некоего кризиса, который ученые пытались осмыслить в социально-медицинских или социально-психологических терминах.

С распадом Советского Союза изменились социально-политические условия формирования идентичности, гендерные идеалы и этические ценности. Выход на первый план морального прагматизма и почерпнутых из западного кино поведенческих манер, определили специфику постсоветских гендерных идеалов.

Трансформировалось представление об «идеальной» маскулинности: финансовая обеспеченность в постсоветской культуре стала восприниматься как условие свободы и защищенности, поэтому финансовая успешность мужчины превратилась в синоним его сексуальной привлекательности, что послужило источником многочисленных анекдотов о «новых русских», а также разнообразных сюжетов в постсоветских сериалах, где героиня делала выбор между любимым, но бедным, и богатым, но не любимым.

Освобождение от гомогенной советской идентичности привело к конструированию и репрезентации множества субъективностей, обусловленных спецификой социального слоя, моральных убеждений, семейного и национального опыта. Именно кино и телесериалы (как наиболее массовые виды искусства) позволяют новым идентичностям стать видимыми в социальном поле. Образы «невротической» маскулинности можно условно обозначить как:

1) «брутальная» маскулинность, которая в середине 1990-х во многом совпадает с идентичностью «нового русского», и соединяет полукриминальный романтизм с идеей «мужского братства» (например, в сериалах «Бригада» (2002), «Бандитский Петербург» (2003), фильмах «24 часа» (2000), «Буммер» (2003);

2) «экстремальная» маскулинность фильмов «Брат» (1997) и «Брат-2» (2000), «9 рота» (2005), «Грозовые ворота» (2006), в которых очевидна идея «мужского братства», восходящая к армейскому сообществу.

Распад советской системы привел к кризису коллективной идентичности и острому стремлению общества реализовать желания, которые в течение многих лет были вытеснены в пространство бессознательного. Такая «гиперкомпенсация» может порождать как продуктивные, «созидательные» идеалы, так и разрушительные, радикализующие негацию «женской культуры» и семейной преданности. При этом формы и компенсации постсоветского «невроза» могут отличаться: как более продуктивную мы рассматриваем «женственную» и «резистетную» маскулинность, и как более разрушительные «брутальную», «ностальгическую», «экстремальную» маскулинность, которые ориентированы на сохранение гендерной асимметрии. Можно заметить, что в конструкциях постсоветской культуры гендерная идентичность распадается на множественные, «гибридные», «мозаичные», «пограничные» типы, которые отражают потребности и ожидания разных постсоветских субкультур, в отличие от тотально навязываемых, официально принятых образцов советского периода. Однако, несмотря на то, что советская эпоха ушла в прошлое, постсоветский человек продолжает в значительной степени жить в мире советских образов, символов и цитат, которые подсознательно воспроизводятся в идеалах феминности и маскулинности постсоветского общества.

Насчёт маскулинности в наше время судите сами. Тот образ мужика, который живёт у вас в голове, является ответом. Решите сами, побежден ли до конца Домострой, существует ли конкретный образ мужчины, насколько силен кризис маскулинности в России.