Часть вторая Возвращение на родину отца. Дорога в СССР. 1 сентября – 24 ноября 1947года. 2 page

Первые месяцы проживания в Рыбинске.

В середине дня мы, наконец, прибыли в Рыбинск. Нас привезли в гостиницу «Утёс», находящуюся на проспекте Ленина, где дали комнату с двумя кроватями. Это было 24 ноября 1947 года, день, когда закончилось наше путешествие через всю Европу, длившееся 85 дней. Не столь важна была эта дата, сколько важен был сам факт нашего приезда на постоянное место жительства и работы. Рыбинск не был разрушен войной, но этот город представлял собой тыл нашей армии, а это значило, что городское население участвовало в общей борьбе с фашизмом. Моторостроительный завод во время войны был
эвакуирован на Урал, продолжая оттуда снабжать военной продукцией советскую армию. Многие рыбинцы пали на полях сражений, защищая свою родину, некоторые из них получили звание Героев Советского Союза. В Ярославской области была сформирована славная Ярославская дивизия, в рядах которой также воевали рыбинцы, прошедшая славный путь в борьбе за освобождение своей страны против фашизма.
Мы приехали в Рыбинск в очень тяжёлое для народа послевоенное время. Голодающих не было, но достать продукты было тяжело. Существовала карточная система на товары первой необходимости. Но местные жители имели свои огороды, где выращивали овощи, разводили кур, свиней и кроликов и, тем самым, облегчая свою жизнь в эти трудные годы. Положение нашей семьи усугублялось тем, что мы не были готовы жить в условиях холодной русской зимы. На нас были одеты демисезонные пальто, лёгкие свитера, ботинки, на головах – лёгкие береты и простые косынки. И это в то время, когда морозы на улице достигали 25-ти градусов. Мы просто ужаснулись, поняв безвыходность своего положения. Но рассчитывать было не на кого кроме самих себя. Я с детства привык к труду и был согласен на любую работу.
После того, как женщины и дети приехали поездом в Рыбинск, а наш багаж доставили в комнаты гостиницы, всех пригласили в столовую Горисполкома, где хорошо и сытно накормили. В этот день я, наконец, спал в настоящей чистой постели глубоким сном, а утром, глянув в окно на суровый зимний русский пейзаж, невольно вздрогнул: очень не хотелось выходить на улицу, где стоял мороз около двадцати градусов. Но после завтрака пришлось направиться с отцом на Советскую площадь - в здание Рыбинского
Горисполкома – на встречу с товарищем Орловым. В приёмной председателя Горисполкома было тепло, откуда не хотелось уходить. Через полчаса мы были приглашены в кабинет. Навстречу поднялся товарищ
Орлов, который встретил нас с доброжелательной улыбкой и чистосердечным рукопожатием. Он любезно
- 71 -
пригласил нас сесть за стол, и завязалась длительная беседа. Мой багаж русских слов был слишком мал,
чтобы понять суть разговора между товарищем Орловым и отцом. Орлов это сразу понял и, погладив меня по голове, стал спрашивать обо мне у отца. Я присутствовал на этой беседе, но ничего из неё не понимал, мысленно ругая себя за то, что отказывался в детстве учить русский язык, и очень завидовал братьям Пахолко и Борису Котову за то, что они владеют им. Покинув Горисполком, мы с отцом направились в сторону гостиницы, дрожа от холода. Я поминутно грел руками уши, стараясь как можно быстрее добраться до тёплой комнаты гостиницы.
Придя в гостиницу, отец передал мне суть разговора с председателем Горисполкома. Орлов до подробности расспросил отца о путешествии через всю Европу, а также о нашем настроении. В конце разговора он пообещал оказать своё содействие о выделении нашей семье жилплощади и о нашем с отцом трудоустройстве. Но некоторое время мы должны были пожить в гостинице, пока не решится вопрос с жильём. Об этом нас вскоре должны были известить. А после переезда на постоянное место жительства и получения паспортов мы должны были незамедлительно устраиваться на работу. Затем в одном из отделов Горисполкома нам с отцом выдали продуктовые карточки, по которым получили продукты в ближайшем магазине, а в государственном банке определённую сумму денег. Я не решался ходить по Рыбинску один, боясь заблудиться, поэтому везде неотступно следовал за отцом, стараясь запомнить расположение той или иной улицы. Ведь я не мог спросить у прохожих, как мне добраться до гостиницы, если потеряюсь. Любопытно было смотреть на традиционную зимнюю одежду русских людей: зимние
мужские шапки, пальто с тёплыми воротниками и, особенно, валенки. Следуя за отцом, я не мог не заметить, как прохожие с любопытством глядели на нашу осеннюю одежду. Холод пронизывал буквально насквозь. Приходилось всё время греть руки у рта, но ничего не помогало – я не в состоянии был противостоять такому сильному морозу. Особенно мёрзли ноги в крупных подкованных башмаках, а это была специальная обувь для ходьбы по горной местности или тротуару, но не по снегу и скользкому льду. Не помогали ни ускоренная ходьба, ни бег. Только в гостинице, где было тепло, у меня поднималось настроение.
На пятый день нашего проживания в Рыбинске мы с отцом решили прогуляться, чтобы немного познакомиться с городом, в котором мне предстояло жить. По правде сказать, очень не хотелось уходить из уютной и тёплой комнаты гостиницы, когда на улице стоял мороз 25-28 градусов. Чтобы не замёрзнуть, я шёл ускоренными шагами, а отец сзади, ругая меня, едва успевал за мной. Я объяснил ему причину моей быстрой ходьбы, на что он засмеялся и согласился с этим доводом. Но руки, несмотря ни на что, сильно
мёрзли, и приходилось согревать их тёплым дыханием рта. Мы уже довольно далеко ушли от гостиницы, как, повернув в обратный путь возле кинотеатра «Центральный», отец неожиданно поскользнулся и резко упал на бок, отчего закричал не своим голосом. Я подошёл к отцу, который сильно стонал, хватаясь за грудь. Он с трудом произнёс: «Стасик, сынок, наверно я сломал рёбра. Помоги мне встать». Случайные прохожие помогли мне поднять отца. Было очень трудно вести отца до комнаты гостиницы. Мы с матерью уложили его в постель, а я побежал к регистратору гостиницы, чтобы попросить вызвать врача. Но я не знал, как объяснить ей, что отцу нужна была срочная медицинская помощь, и поманил ей рукой за собой. Она зашла к нам в комнату, а отец объяснил ей, в чём суть дела. Регистраторша спустилась вниз, чтобы вызвать по телефону врача. «Что будет дальше, ведь мы без отца совсем беспомощны?» - подумал я. Через час после случившегося к нам в комнату опять пришла регистратор и сообщила отцу, что к ней позвонили из городского жилищного управления и просили кого-нибудь из нас придти для получения ордера на комнату. Мы с матерью и сестрой, сидя около отца, совсем растерялись - ведь никто из нас не знал русского языка, а мать, к тому же, была неграмотной.
В данный момент надежда была только на отца. А тому было тяжело двигаться. Каждое движение вызывало у него боль, лицо искажалось, глаза выражали озабоченность, страдание и страшную усталость. После долгого размышления он попросил помочь ему встать с постели и сопроводить до городского жилищного управления. Поднимаясь, он сильно побледнел от боли. К нашему счастью управление находилось недалеко от гостиницы – на улице Ломоносова. Я поддерживал отца с одной стороны и чувствовал, как тяжело давался ему каждый шаг - он глухо стонал и крепился изо всех сил. Видно было, что эти усилия давались ему с большим трудом. Мы получили ордер на комнату в трёхэтажном доме № 105,
что находится на проспекте Ленина. Начальник управления сообщил, что через полчаса к гостинице
- 72 -
подъедет извозчик с санями и поможет перевезти багаж на наше новое место жительства. Когда отец
получил на руки ордер и ключи от комнаты, то я увидел на его искажённом от боли лице улыбку радости и удовлетворения тем, что, наконец, мы будем иметь свой угол для житья. Обратный путь прошёл быстрее. Отец забыл на время о своей боли - хорошая новость как бы окрылила его. На самом деле можно было его понять: три месяца, находясь в пути из Франции в Россию, мы не имели хорошего ночлега и отдыха, питались, где придётся и как придётся, устали от чрезмерного напряжения. А сейчас у нас будет пусть небольшая, но своя комната. Наконец наступил финиш нашего долгого путешествия! Когда мы пришли в гостиницу, то узнали, что во время нашего отсутствия приходила врач и, узнавши, что больной, вызвавший её, убежал с постели, тут же ушла. Конечно, мать с сестрой не смогли ничего объяснить врачу. За считанные минуты был собран наш багаж, а когда извозчик приехал за ним, то я удивился, каким хорошим видом транспорта могут стать большие сани для перевозки груза по льду и снегу. Открыв комнату, мы быстро перетащили свой багаж. Комната на втором этаже оказалась площадью в семнадцать квадратных метров с тремя окнами, одно из которых выходило на двор, а два других – на соседний дом. Одна треть комнаты была огорожена перегородкой, к двери примыкала русская печь. С матерью и сестрой мы быстро собрали наши три кровати и тут же с отцом направились в находящуюся рядом поликлинику имени Семашко. Хирург сразу определил у отца перелом нескольких рёбер. Ему сделали тугую повязку вокруг груди и предложили изредка приходить на консультации к врачу. Когда мы вышли с отцом на улицу, я поделился с отцом
мыслью, что ему впервые в жизни оказали бесплатную медицинскую помощь. Для нас это показалось необычным явлением.
Казалось, что с получением комнаты решилась наша жилищная проблема, но нам не хватало самого главного – тепла. А для этого нужны были дрова. Стены и потолок в комнате были покрыты инеем. Ночью мы сильно мёрзли. Хорошо, что у нас была привезена небольшая перина, под которой мы с матерью и сестрой по очереди грелись. На следующее утро, окончательно продрогнув, мы с отцом пошли в милицию для оформления всех необходимых для прописки документов, позволяющих получить советские паспорта, подтверждающие наше советское гражданство. А после этого нам пришлось опять идти в горисполком, где отец добился выдачи документа о бесплатном получении двух кубометров дров для отопления нашей комнаты. Отцу следовало бы лежать, так как он был болен, но без него невозможно было решить все эти жилищные проблемы. Ему не только тяжело было ходить, но даже дышать и говорить. Между тем, нельзя было терять драгоценное время, так как без разрешения этих проблем отодвигался назад вопрос об
устройстве на работу и, значит, получения заработной платы, в которой мы так остро нуждались. У нас оставалось немного денег и продуктовых карточек. Одна сердобольная старушка пожалела нас и дала маленькие санки, чтобы мы с отцом могли сходить на дровяной склад, находящийся на набережной Волги, для получения дров. Склад оказался недалеко от дома, так что я быстро перетаскал дрова в сарай, который находился во дворе. Я работал с особым рвением, поэтому почти не ощущал остроты сильного мороза. Хорошо, что мы привезли из Франции маленький топорик и пилу, которые пригодились для расколки дров. Печь была быстро затоплена, и вскоре наши лица повеселели, а комната перестала казаться такой мрачной. Мы вскипятили чайник на печке, и попили горячего кипятку. Пища у нас была довольно скудной - по карточкам на каждого выдавали очень мало хлеба, но пришлось довольствоваться тем, что есть.
Прошло несколько дней. Мы ждали получения паспортов, так как без них невозможно было устроиться на работу, и переживали о том, что деньги и продуктовые карточки заканчивались. Поневоле приходилось обращаться за материальной помощью в Горисполком. Отец привык жить просто. Он надеялся только на самого себя, зарабатывая на жизнь своим трудом, поэтому ходил просить помощь в Горисполком против своего желания. 4 декабря 1947 года к нам домой пришла инженер из городского жилищного управления. Она, внимательно осмотрев комнату, что-то записала в свой блокнот и сказала отцу, чтобы тот пришёл в управление получить определённую сумму денег якобы для ремонта. Отец получил старыми деньгами семьсот рублей. Оказывается, это было сделано для того, чтобы оказать нам очередную материальную помощь. А 7 декабря 1947 года состоялся всесоюзный обмен старых денег на новые деньги. У нас к тому времени осталось всего сто рублей, а после обмена – десять рублей. Что это были за деньги, если буханка чёрного хлеба стоила на старые деньги четыреста, а на новые – 40 рублей?
Помню, как я радовался, получая советский паспорт. Ведь я становился полноправным гражданином
Советского Союза, а значит, наравне со всеми советскими гражданами получил права на труд, отдых и
- 73 -
образование. Когда меня спросили, какую я желаю иметь национальность, то я выбрал белорусскую
национальность как у отца. С момента получения паспортов в жизни нашей семьи наступили самые тяжёлые дни: на помощь властей уже нельзя было надеяться, только на самих себя. Время шло, а наше положение ухудшалось. Мы продали отцовский велосипед и некоторые вещи первой необходимости. В Горисполкоме про нас забыли, не интересовались – в чём нуждаемся, хотя это входило в их прямые обязанности. Мы пытались с отцом устроиться на какой-нибудь завод, но все они, по существу, выпускали оборонную продукцию и считались военными, поэтому на заводах нам отказывали в приёме на работу, узнав, что мы приехали из-за границы. Целая неделя прошла впустую. И, наконец, нам предложили работу в промышленном комбинате, в ведении которого находились разные ремонтные мастерские – сапожные, часовые, ателье, фотосалоны и парикмахерские. Наконец отец получил работу кузнеца в одной из ремонтных мастерских, мать устроилась мойщицей посуды в гостинице, где мы жили, а я оформился в качестве ученика столяра в мастерской на улице Луговой, что находилась недалеко от завода Полиграфических машин в бывшем здании церкви, где выпускались матрацы, табуретки, стулья и диваны. Конечно, на работу ходить было далеко, да ещё в такие сильные морозы холодной зимы 1947-48 года. В этой мастерской работало около 15-ти человек, которые не имели большого опыта в работе, так что мне пришлось нелегко. Хорошо, что я имел неплохие навыки, полученные у Проспера Дюкэна, Камиля Пюжоля
и Жана Пьера Лебру. Я умел пользоваться рубанком, пилой, стамеской, и на меня особо не жаловались. В церквушке было холодно, и поэтому все не столько работали, а сколько грелись у железной печки. На меня никто не обращал внимания, так как я не знал русского языка. Поэтому сидел в одиночестве и скучал. Ко мне иногда приходили минуты разочарования и отчаяния и возникали мысли о том, что эта работа мне не по душе. Жизнь казалась скучной и бессмысленной. Здесь, в мастерской, была низкая дисциплина, а заработок слишком мал - около 315 рублей. Мой растущий организм требовал усиленного питания. Ежедневно я получал 800 граммов хлеба по карточкам, и ребята, жалея меня, угощали печёной картошкой. Но я всё равно недоедал. Таким образом, прошла вторая половина декабря и первая половина января. Необычные холодные зимние дни отражались на моём настроении. Мне дали на работе фуфайку, но ногам и рукам всё равно было холодно. Особенно мёрзли уши и голова, на которой была обычная простая фуражка. Несмотря на это, я не простужался. Видимо сказывалось то, что я жил в горах с чистым горным воздухом. Но однажды, в середине января 1948 года, придя домой после напряжённого трудового рабочего
дня, я упал со всего размаха посреди комнаты, потеряв сознание. Очнулся в кровати с сильным головокружением и слабостью. На следующий день так и не пошёл на работу. У моей матери оказался выходной день, и она вызвала ко мне врача на дом, который признал, что я нуждаюсь в усиленном питании. Спрашивается, каким образом я мог улучшить своё питание? Врач не дал мне освобождение от работы. Я не пошёл на работу и на следующий день. А на третий день пришли к нам с работы домой и предупредили, что за прогулы без уважительной причины меня будут судить. Отец, услышав столь суровое предупреждение, попросил, чтобы меня уволили с этой работы. В эти дни моя мать пошла на приём к зубному врачу, которой рассказала, что мне требуется усиленное питание. Эта врач, она по национальности оказалась полькой, узнав наш адрес, принесла к нам домой целую сумку говяжьих костей. Мать варила из этих костей бульон, и через неделю мне стало значительно лучше.
Заработок отца был слишком мал, чтобы удовлетворять насущные потребности семьи. Свою неудовлетворённость нашим тяжёлым положением мы никогда открыто не выражали вслух, на первых порах стараясь самостоятельно найти выход из своего бедственного положения, но скоро поняли, что ничего не сможем сделать. Отец был сильно расстроен, хотя внешне старался скрыть своё состояние. Но я постоянно наблюдал за ним и видел его озабоченность. Между матерью и отцом существовала неприязнь. Она не выдерживала и ругала его за то, что он поверил обещанию русских властей, заманивших нас в Россию. Отец молчал, но видно было, что он сильно переживал. А что он мог ответить? Ведь о нас обещали позаботиться, но, по сути, местные власти забыли о нашем существовании. Соседи в доме сторонились нас, смотрели враждебно и не только не разговаривали с нами, даже не здоровались. Такое положение угнетало, и мы не могли понять: в чём причина такого отношения к нам? Только спустя много лет я, наконец, узнал ответ на этот вопрос. В 2003 году я находился на похоронах тёщи моего хорошего и уважаемого друга Григория Васильевича Горобца, рассказ о котором пойдёт выше. Рядом со мной за
столом оказалась моя бывшая соседка, которую я много лет не видел. Между нами состоялась длинная и
- 74 -
содержательная беседа. Она сказала, что знает из газет о моих успехах в трудовой деятельности, о том, что
я веду примерный образ жизни. Она хорошо запомнила наш приезд из Франции и то, что наша семья была крепкой и образцовой, поэтому рада, что я нашёл своё место в русском обществе. В конце нашей беседы она сказала: «Когда вы поселились в нашем доме, то по одному члену из каждой семьи, проживающей рядом с вами, было приглашено в комитет Государственной Безопасности России, где их предупредили, что они обязаны наблюдать за вами: с кем вы встречаетесь, что говорите о советской власти, куда ходите? Это показалось очень странным и неоправданным. И приходилось давать им отчёт обо всех этих наблюдениях. Офицеры госбезопасности очень удивлялись вашему безупречному поведению. Такова была причина недоверия наших соседей к вам. Постепенно мы поняли, что вы обычные нормальные люди, и стали вам доверять». У меня тогда после разговора с соседкой возникли вопросы. Почему нас затянули в Россию, а потом как врагам народа не доверяли? Что соседи могли понять из нашего разговора, если мы беседовали между собой на французском и польском языках? Это полный абсурд!
Конечно, больше всех такое положение нашей семьи угнетало отца, который чувствовал за собой громадную ответственность перед нами, привезя нас сюда из цивилизованной Франции. В начале февраля 1948 года, не выдержав столь большого напряжения этих испытаний в нашей жизни, он написал большое
обстоятельное письмо в Москву во Всесоюзное Переселенческое Управление при Совете Министров СССР, в котором изложил обстоятельства тяжёлого положения нашей семьи и попросил решения вопроса о нашем трудоустройстве. После отправки этого письма мы переживали: вдруг, прочтя в этом письме нашу жалобу, нас не так поймут, и это будет иметь серьёзные последствия? И всё-таки теплилась надежда на лучший исход дела. Ведь наша семья зарекомендовала себя с хорошей стороны. Видимо в Москве прочтение нашего письма вызвало большой резонанс, потому что оттуда позвонили в Рыбинск, чтобы узнать всю реальность бедственности нашего положения (через неделю после отправки отцом письма в Москву). Прямо на работу за ним приехала машина, и, не дав даже помыть грязные руки, его отвезли в Горисполком, где до подробности расспросили о положении семьи. Затем дали чек на выдачу безвозмездной денежной компенсации на сумму 800 рублей и направление на работу на судостроительный завод. Отец пришёл домой с грязным лицом и руками, сел на кровать и тихо заплакал. Но мы не поняли – по какой причине? Он умылся и попросил выйти с ним на улицу, где рассказал мне всё по порядку. Когда за ним приехала машина,
сердце его дрогнуло, и он сказал себе: «Я пропал! Письмо в Москву меня погубило! Наверно теперь меня посадят в тюрьму за критику советской власти». И тут же подумал о том, что если его отправят в тюрьму, то мы без него пропадём, не зная русского языка. Какая судьба тогда нас ждёт? Когда он сидел в машине, то сердце его сильно билось, готовясь вырваться наружу, а поднимаясь по лестнице городского исполкома, он почувствовал, как ноги онемели и не хотели двигаться. Получив на руки чек и направление на работу, отец испытал особое облегчение, как будто всё тело охватило тепло. Он не знал – радоваться или нет? А выйдя на улицу, глубоко вздохнул и медленным шагом пошёл домой, глубоко осмысливая в душе, что за счастье свалилось на голову нежданно и негаданно! Придя домой, он не смог вымолвить даже слова о том, что с ним произошло, испытав сильное потрясение после произошедшего. Только на улице, идя со мной в банк, он смог придти в себя и рассказать, что же с ним произошло. Получив деньги в банке, мы шли молча. В тот момент я подумал о том, как дорог мне отец. Эту денежную компенсацию мы получили как последнюю помощь от городских властей. Теперь нам предстояло самим пробивать дорогу в жизни. Подходя к дому, отец обнял меня за плечи и улыбнулся. Наверно это означало, что теперь дальнейшая наша жизнь начнёт постепенно налаживаться. После изменений, произошедших так внезапно в нашей судьбе, к нам домой неоднократно приходили представители из Горисполкома и даже Облисполкома, чтобы поинтересоваться - как привыкает наша семья к новой жизни? На полученные деньги мы купили каждому необходимую зимнюю одежду на вещевом рынке. Мне приобрели поношенное драповое пальто, в котором не было так холодно как раньше.
Помню, однажды мы с матерью пошли на Сенной рынок, и я увидел в руках у одного мужчины старую поношенную зимнюю шапку. Была бы шапка новая, я бы не подошёл к нему, потому что не нашлось бы столько денег на её покупку. Я кивнул головой, давая понять, что хочу знать цену шапки. Было видно, что я не знаю русского языка. Мужчина показал пять пальцев руки, что означало – пять рублей. К тому времени подошла моя мать, поняв моё намерение, что я хочу купить шапку. Я взял шапку в руки и, не померив на
голову, шепнул матери, чтобы она расплатилась, а потом, сломя голову, побежал от радости домой. Мать
- 75 -
закричала мне вслед на польском языке: «Стасик, вернись, надень шапку на голову!» А я либо не понял её
или, скорее всего, постеснялся примерить шапку на людях и говорить с матерью на французском языке. Дома с трудом натянул шапку на голову, но она оказалась мне мала. Я даже присел от досады и пожалел, что не послушался матери. Она пришла и сильно отругала меня за необдуманный поступок. Но деньги были уже отданы. Мать, пожалев меня, сделала у шапки клинья. Недели две я ходил в этой шапке, а потом отец обменял её на работе у одного рабочего в цехе.

Начало трудовой деятельности.

И вот мы с отцом пришли в отдел кадров Рыбинского судостроительного завода. Пока отец занимался формальностями по оформлению документов о приёме на работу, я смотрел в окно на панораму завода и думал: «Здесь будет протекать моя трудовая деятельность. Как меня примут? Смогу ли я преодолеть трудности?» Эти и другие вопросы не давали мне покоя. Отец заполнял кучу бумаг, а я удивлялся про себя: как он смог изучить четыре языка - белорусский, русский, французский и польский, получив всего
четыре класса образования при царизме? В отделе кадров нам предложили несколько специальностей. Я выбрал профессию слесаря в механическом цехе, а отец – судосборщика в заготовительном цехе. Нам разрешили посмотреть наши рабочие места. Когда я вошёл на территорию завода, то ощутил особое волнение. Мог ли я тогда предположить, что вся моя жизнь будет связана с этим заводом? Мы с отцом вошли в заготовительный цех, где ему предстояло работать. Стоял шум, кругом то и дело вспыхивали сварочные искры, где резали большие стальные листы в нужные формы для корпусов будущих кораблей. Рядом находился небольшой механический цех. Хоть здесь было шумно, но тепло и уютно. В цехе стояло шесть рядов токарных, фрезерных, расточных, сверлильных, строгальных, шлифовальных и зуборезных станков. Начальник цеха Серов подписал мои документы, и мне было предложено выйти на работу на следующий день.
И вот наступил мой первый рабочий день - 25 февраля 1948 года. Пока я шёл с отцом, то чувствовал себя рядом с ним уверенно, но из-за своей робости боялся остаться один среди рабочих. Когда я пошёл к своему
цеху, то оглянулся на отца. Тот как будто разгадал мои мысли, кивнул головой и улыбнулся, давая этим понять, чтобы я не волновался, а чувствовал себя смелее. Войдя в цех, я встал у порога как вкопанный, боясь идти дальше. Меня смутили любопытные и вопросительные взгляды рабочих. Я бы мог подойти к любому из них, но, увы, сильно стеснялся того, что мой багаж русских слов был очень скуден. В цехе рабочий день уже начался, а я не знал, к кому обратиться. Вскоре ко мне подошёл начальник цеха Серов и велел следовать за ним. Он подвёл меня к старшему мастеру Ивану Александровичу Сурину и дал ему указание определить меня учеником слесаря. Об Иване Александровиче я хочу сказать особо. Это был мой первый старший мастер, высококвалифицированный и грамотный фрезеровщик. Почему - то он сразу мне понравился – среднего роста, плечистый, с приятным лицом. Он был очень терпеливым и справедливым, в нём я всегда чувствовал для себя опору. Очень жаль, что в должности мастера тот проработал всего несколько месяцев, а потом ушёл работать на другой завод. Тем не менее, мы с ним изредка встречались, так как жили по соседству и хорошо относились друг к другу. Иван Александрович привёл меня к слесарю Алексею Михайловичу Барабанову и представил как ученика слесаря. Таким образом, состоялось моё знакомство с моим первым профессиональным учителем по практической работе. Алексей пришёл работать на завод в 1942 году, когда ещё шла война, а ему было всего 14 лет. Он стал мне хорошим наставником, хотя был старше всего лишь на три года. Мне нравилась в нём скромность и глубокие знания в его нелёгкой профессии. Ему было непросто учить меня – он обращался со мной как немой с немым. Чтобы вникнуть в суть дела, мне надо было следить за ловкими и умелыми движениями его рук. Главной чертой его характера была терпеливость: он никогда не злился и не сердился на меня, а проявлял спокойствие. В первый день я не работал, а знакомился с цехом и коллективом. Для меня было необычно слышать шум станков и чувствовать устойчивый запах, образующийся после обработки металла на станке. К концу дня от полученных впечатлений меня одолела сильная усталость и напряжённость во всём теле. Но не хотелось уходить из цеха, где было тепло. А дома было холодно, потому что приходилось экономить дрова.
Шли дни за днями. Мне нелегко давалась учёба, но было огромное желание получить специальность. Я с
- 76 -
детства привык к любому труду - лёгкому и тяжёлому, умел владеть топором, рубанком, молотком, пилой,
был приучен к дисциплине и к тому, чтобы работа была выполнена с хорошим качеством. На первых порах, когда я учился пользоваться молотком с зубилом и напильниками, то нередко попадал по пальцам и царапал руки. Не зря говорят – какой ты слесарь, если ни разу не попал молотком по руке. Когда я работал в цехе, в котором было очень тепло, то часто смотрел на улицу через большое окно, где была настоящая русская зима. Постепенно стал привыкать к непривычному для меня холоду и перестал о нём думать, потому что был занят делом и меня занимали другие мысли. Мне хотелось стать хорошим квалифицированным рабочим. И я не сомневался, что добьюсь высоких результатов труда. Меня волновало другое обстоятельство, а именно: смогу ли я жить в новой, необычной для меня среде? Я не знал местных обычаев, не мог читать книг и газет, чтобы лучше понимать, что происходит вокруг меня, разговаривать с людьми, не зная русского языка.
Положение в стране после войны на тот момент было очень тяжёлым. Казалось, что вряд ли страна когда-нибудь выйдет из этого хаоса и справится с теми испытаниями, которые легли на её плечи. Но мне особо
хочется подчеркнуть громадное влияние на меня моего отца. Именно благодаря отцу, я смог выдержать этот тяжёлый период в моей жизни. Он был мне другом и товарищем, в его лице я всегда чувствовал моральную и духовную поддержку. Отец был душой нашей семьи, имел большой жизненный опыт, отличался честностью, правдивостью и трудолюбием. В отличие от отца моя мать была болезненной, беззащитной и мнительной. От отца у меня не было никаких секретов – я всегда делился с ним своими мыслями. А он охотно давал мне советы и делился своими размышлениями. Отец любил читать русские газеты «Правду», «Известия» и «Труд», а после этого, переводя на французский язык текст из газет, рассказывал мне о новостях из жизни страны и за рубежом. У нас с ним часто бывали беседы на разные темы, конечно тоже на французском языке. По вечерам он рассказывал мне подробности из истории России, которую узнавал после прочтения книг.
У меня очень непросто складывались отношения с цеховым коллективом. Мне плохо давалось изучение русского языка, и моя речь была в искажённом виде, так как не удавалось правильно выговаривать многие
русские слова. Поэтому я старался больше молчать. Казалось, что некоторые люди смотрят на меня с недоверием. Я не мог их понять: если человек молчит, то это не значит, что он скрытный, плохой или необщительный. Некоторые цеховые работники старались унизить меня и устраивали надо мной насмешки. Внешне я старался выглядеть хладнокровным, но на душе было неспокойно и тревожно. Отец расспрашивал меня о цеховой жизни. Когда я рассказывал о том, как некоторые рабочие меня унижают и относятся с недоверием, то он советовал, чтобы я не обращал на это внимания и никому не жаловался, так как жаловаться в то время было очень опасно, и это могло бы иметь последствия. После трудового рабочего дня, где у меня складывались такие непростые отношения с рабочими по цеху, я с ужасом думал, как мне провести остаток дня. Я жаждал кипучей деятельности, а дома было холодно и скучно. Знал бы язык, стал бы читать книги и газеты или пошёл бы к друзьям, но у меня не было друзей. А сидеть в углу у печки было тошно. На первых порах писал письма моим друзьям во Францию, но очень огорчался, что они редко мне отвечали. Постепенно стал совершать самостоятельные прогулки всё дальше и дальше от дома и наблюдать за жизнью русских людей; часто любил бывать на набережной по правому берегу Волги, скованной льдами, что было для меня необычным и загадочным явлением, так как впервые в жизни познал суровость климата севера России. Тогда, гуляя по улицам города, я узнал, что недалеко от нашего дома находится библиотека имени Энгельса, где существует отдел иностранной литературы, в том числе и французской. Я познакомился с заведующей иностранным отделом, пожилой женщиной, работающей в молодости гувернанткой у богатых людей, обучая их детей французскому языку. Для меня это было не только большим событием, но и хорошей находкой. С этого дня я зачитывался книгами Дюма, Золя и других писателей. Тогда я во второй раз после библиотеки Дюкэна более осознанно, чем первый раз, прочитал роман Алексея Толстого «Война и мир» на французском языке, что позволило мне обогатить свои знания об истории России. За первый год своего проживания в Рыбинске я прочёл 97 книг.
Однажды во время посещения библиотеки я познакомился со своим первым хорошим другом Борисом Михайловичем Тихомировым, школьным учителем французского и немецкого языка. Он жил рядом со мной у своей тётушки, и поэтому я стал часто захаживать к нему домой. Моя дружба с этим человеком
пришлась как никогда, кстати, и оказалась плодотворной для нас обоих. Борис, лет на десять старше меня,
- 77 -
прошёл солдатом суровые испытания военных лет, имея инвалидность после ранений. Мне нравились его
простота, чуткость, эрудированность, трудолюбие, необычная манера делать людям добро, не считаясь со своим личным временем. Он как и мой отец помогал мне понять жизненные трудности того времени и способы их преодоления. Борис был терпеливым и не назойливым. И я мог задать ему любой вопрос, обязательно получив на него ответ. Он старался поправить мои искажения в произношении русского языка, а я, в своё время, помогал ему устранять ошибки в произношении французского языка. Эти дружеские отношения продолжались у нас до его женитьбы и отъезда в посёлок Переборы. Но и после этого я иногда наведывался к нему в гости или писал письма, а он на них отвечал. Борис Михайлович умер в ноябре 2002 года.
В один из морозных воскресных дней февраля 1949 года мы с сестрой Леной пошли занимать очередь за хлебом. Очереди за ним были большие, так что все знали цену хлебу. На улице мороз достигал более 20-ти градусов, а мы были очень легко одеты: на сестре было демисезонное пальто и лёгкий платок на голове, а у
меня – фуфайка, кожаные ботинки и простой берет. Чтобы не замёрзнуть, мы сунули руки в тонких рукавицах в карманы, периодически грея их дыханием рта, топали ногами и ходили взад-вперёд. Но, несмотря на это, мы сильно замёрзли. А уходить было нельзя. Нас приметил мужчина лет тридцати, подошёл, похлопал по плечам и очень приветливо спросил: «Где вы живёте? Сходите, погрейтесь». Но мы, опустив глаза вниз, молчали, сильно дрожа от холода. Мужчина, видя такое наше положение, по-отцовски обнял нас за плечи и спокойно и вежливо сказал: «Ребята, пойдёмте ко мне. У меня дома тепло. Я напою вас горячим кипятком. Мы поговорим и познакомимся. Очередь от нас никуда не уйдёт, и хлеба мы успеем купить». Мужчина жил по соседству с нами. Мы вошли в квартиру, где оказалось очень тепло. Он помог нам раздеться, усадил у печки и сказал: «Не бойтесь, будьте как дома». А потом крикнул жене: «Валя, иди сюда скорее! Налей этим ребятам кофе с молоком и дай хлеба с вареньем. Посмотри, как они замёрзли, даже душа болит». Мы готовы были поглотить хлеб с вареньем за считанные секунды, но совесть не позволяла это делать. А напротив – сидел этот мужчина со своей женой, и они оба улыбались нам. После этого у нас
завязалась небольшая беседа, в которой мне трудно было изъясняться. Мужчине трудно было понять мой разговор, но он оказался очень терпеливым. Вероятно, его заинтересовала наша необычная судьба. Но пора было идти в магазин. Хлеб уже привезли, и наш новый знакомый обратился к людям, чтобы они пропустили нас без очереди. Наверно его многие знали, поэтому никто не стал возражать. Когда мы купили хлеб, он сказал мне: «Слава, приходи ко мне в любое время. Буду ждать. Я хочу с тобой хорошенько поговорить. Меня зовут дядя Гриша». Таким образом, состоялось моё знакомство с таким прекрасным человеком. Его звали Григорий Васильевич Горобец. Он был коммунист, ветеран войны, старший мастер моторостроительного завода, активный общественник и просто человек с БОЛЬШОЙ БУКВЫ. Позже я спросил его: что заставило его в тот морозный февральский день отнестись к нам с сестрой так гуманно, по-человечески? Ответ его был ясным и правдивым: «Я вырос сиротой, не узнав отцовской и материнской ласки. В детстве голодал. Во время войны проездил за рулём машины тысячи километров, видел ужасы войны, её последствия и много детей, оставшихся сиротами после войны. Я очень люблю детей. Мне больно видеть, как люди страдают, и хочу делать людям добро». Вот так бесхитростно он ответил на мой вопрос. И меня почему-то влекло к этому человеку. Он обладал какой-то притягательной силой. С ним можно было говорить часами, и чем больше мы с ним говорили, тем больше меня влекло к нему. Он мог помочь в любом деле, и делал это от чистого сердца. В те трудные годы, когда я привыкал к новому образу жизни, Григорий Васильевич оказывал мне громадную моральную поддержку, давая советы, которые помогали преодолевать трудности того периода жизни. Вот почему я очень уважал этого человека.
Между тем, на работе я избегал случайных знакомств. Несмотря на то, что багаж русских слов у меня обогащался, были такие люди, которые смеялись над моим произношением. Например, вместо слова «бутылка» я говорил «бутилка», а вместо «Алёша» - «Алоша». Некоторые коллеги по работе относились к этому серьёзно и поправляли моё произношение русских слов, а другие смеялись, дразнили, насмехались и беспрестанно унижали, стараясь вывести из терпения. Я, конечно, старался не обращать внимания, но иногда злился и давал им отпор. Эти люди просто не понимали, что мешают сосредоточиться в работе. К счастью, таких людей было единицы. К ним относились, в основном, алкоголики или те, которые не хотели работать. Остальные товарищи по работе одёргивали их, давая понять, что нельзя доходить до такой
степени. Кроме того, мне было неприятно видеть, как некоторые рабочие приходили на работу в пьяном
- 78 -
виде или пили вино на рабочем месте большими порциями, даже не закусывая. Для меня это было дико,
непонятно и чуждо. Не раз они приносили мне по полстакана водки и предлагали выпить вместе с ними, но я упорно отказывался, потому что считал неуместным делать это в рабочее время. Надо было понять, что они старались угостить меня, чтобы я не пошёл доносить на них начальству. Но я никогда бы не дошёл до того, чтобы стать доносчиком. Об этом я никому никогда не рассказывал кроме отца, который одобрял меня в этом вопросе.
Однажды, в день зарплаты, я, выходя из проходной завода после рабочего дня, встретился с тремя работниками из моего цеха, которые предложили сходить вместе с ними в заводскую столовую. Придя в столовую, один из них направился в буфет, собираясь купить водки, а двое других посадили меня рядом за столом. Я понял их намерение и собрался уходить, но они попросили остаться. Я тогда сильно проголодался, а с собой имел лишь 200 грамм хлеба с тёплым кипятком. В то время, несмотря на то, что
продовольственные карточки были отменены, было очень тяжело с продуктами, а за хлебом существовали громадные очереди. Так что цену хлебу знали все. Через некоторое время тот рабочий принёс с собой четыре стакана водки, рассчитывая, что я тоже буду пить, и закуску. Но я наотрез отказался. Тогда на меня посыпались наглые и грубые насмешки с бранью, но я всё равно отказался пить; лишь глядел на закуску, которую не смел трогать. Выпивка меня вообще не интересовала, тем более даровая. Предложили бы поесть, не отказался бы. Я пытался незаметно встать и убежать, но тщетно – с меня не спускали глаз и предложили выпить пива, которое принесли тут же. Я опять отказался, но сразу же заметил, что все трое перемигнулись между собой. Двое из них быстро встали и мигом скрутили мне руки. А я не мог сопротивляться, так как ослабел от голода. Третий рабочий с силой открыл мне рот и влил туда целую кружку пива. Я в тот момент чуть не захлебнулся и сильно закашлялся, а они втроём дружно захохотали надо мной. Пока те усердно и громко смеялись, воспользовавшись тем, что они отвлеклись, я убежал на улицу и пошёл домой ускоренным шагом. А из глаз текли слёзы. Я был пьян всего лишь от одной кружки
пива по той причине, что был голоден. К приходу домой слёзы на глазах высохли, но отец заметил моё подавленное состояние и как всегда спросил меня – в чём дело? Я всё рассказал в присутствии матери, которая сильно возмутилась и потребовала от отца, чтобы тот сходил к начальнику цеха и попросил строго наказать этих рабочих. Но отец наотрез отказался, мотивируя своё решение тем, что ситуация может обостриться и усугубить моё положение. Он предложил мне показать вид, будто ничего не произошло, а продолжать работать по-настоящему, тем самым доказав свою непримиримость к нарушителям трудовой дисциплины и общих правил поведения. Отец оказался прав. На следующий день в цехе не было никаких разговоров о том, что случилось со мной, а те трое перестали надо мной смеяться, видимо поняв, что я морально устойчив и не способен поддаваться их влиянию. Они впредь перестали надо мной смеяться и унижать, а в дальнейшем ценили и уважали. А я, между тем, понял, что эта их выходка была просто неуместной шуткой. У меня сохранилось письмо от одного товарища по работе, Михаила Соколова, который один из первых в те трудные годы старался защитить меня от насмешек и унижений. Вот содержание этого письма, которое я получил в 1991 или 1992 году:
«Дорогой друг, Станислав! Большое тебе спасибо, что помнишь нашу совместную работу и с каждой возможностью посылаешь привет. Всё это доходит до меня. Станислав (извини, что не помню твоего отчества), как становится тепло на душе, когда осознаёшь, что тебя помнят и не забывают. Очень жаль, что не имеем возможности встречаться. А очень хотелось бы. Когда (правда, не знаю) я буду в Рыбинске, то непременно встреча состоится. Это я обещаю. Правда, я не знаю твоего адреса. Да до этого времени я узнаю. И вот сейчас я получаю твою весточку от одного племянника из Ростова, а теперь от второго – Олега Серова, который у меня в гостях (правда, проездом). Это очень здорово. Спасибо тебе, Станислав. Если у тебя представится возможность быть в Москве, заезжай. Правда, я живу не в Москве, а в подмосковном городе Подольске. Мой адрес: Московская область, город Подольск, Красногвардейский бульвар, дом 13, квартира 76. Домашний телефон – 2-85-93. Станислав, с какой теплотой я вспоминаю тебя, бескорыстного, честного, толкового парня, готового придти на помощь другу. С какой теплотой стоит в моей памяти твой образ, до сих пор не стёрт в моей памяти. Как я благодарен тебе, что ты встретился на моём пути. И за всё это с моей стороны низкий тебе поклон. Желаю тебе доброго здоровья и долгих лет жизни. Михаил Соколов. Вручит тебе это послание Олег Серов».
С Михаилом я так и не встретился. Спустя три года после написания этого письма он умер. Через три
- 79 -
месяца моей практической деятельности по слесарному делу пришёл день, когда мне необходимо было
сделать пробную работу для получения разряда слесаря. Для этого мастер дал мне работу, которая была простой, но так как я впервые за неё брался, она оказалась для меня трудной. И всё же я справился с ней самостоятельно, получив второй разряд слесаря. После присвоения разряда мне поручили вместе с напарником Владимиром Уваровым работу, которая оказалась нудной и однообразной. Я поделился этим с отцом, который дал мне совет быть терпеливым и, по возможности, старательным, чтобы привлечь внимание мастера и начальника цеха. Когда придёт время, они поручат более серьёзную и сложную работу. Ведь процесс роста профессионального мастерства не проходит сам по себе – всё начинается малого и
простого.
Бердичевский. 1948 - 1949 г.г.

Весной 1948 года обстановка в цехе была не из лёгких. Это чувствовалось по настроению мастеров и поведению начальника цеха, который пользовался не самыми лучшими методами руководства, что было видно по тому, как он набрасывался на мастеров, а иногда и рабочих, размахивая своими длинными и худыми руками. 21 июня 1948 года произошло изменение в руководстве цеха. Серова сняли с работы, а на его место пришёл работать Лев Абрамович Бердичевский.
Бердичевский был невысокого роста, худощавый, с узким лицом – на вид ему можно было дать более пятидесяти лет. Он был образованным, спокойным, вежливым и добрым. Коллектив цеха высоко оценил деятельность этого мудрого, делового и опытного руководителя. Он быстро сумел определить слабые места в работе цеха и за короткий срок наладить эту работу в целом. Видно было, что этот человек имел большой опыт, как в жизни, так и в работе. Он быстро распознавал трудолюбивых и ленивых людей,
из которых первых он поддерживал, а со вторыми нещадно боролся. Часто можно было его видеть в цехе с заложенными за спину руками, наблюдающим за работой какого-нибудь рабочего - токаря, фрезеровщика или сверловщика, после чего он подходил к станку и давал тому полезные и разумные советы. Лев Абрамович отлично знал технический цикл обработки деталей, работу всех станков и сам лично мог работать на любом из них, поэтому ничего не ускользало от его опытного и острого взгляда. Я не раз видел, как он снимал со станка фрезу, резец и сверло, ходил с рабочим затачивать инструмент на свой лад, потом снова вставлял инструмент в станок и показывал рабочему, как нужно работать со станком в деле технологической обработки деталей. Однажды один слесарь мучился со сборкой основания вьюшки с барабаном. Были вызваны рабочие из заготовительного цеха, чтобы с помощью кувалды исправить перекос и кривизну основания вьюшки. Рабочие долго мучились, но у них ничего не получалось. Подошёл Бердичевский, сам взял кувалду и меткими сильными ударами быстро исправил перекос и кривизну. Я очень удивился, как этот худой и хрупкий на вид человек умело владел кувалдой и имел смекалку в любом деле в области механической обработки металлов. Я работал на той же работе и, по возможности, старался, чувствуя, как Бердичевский наблюдал за моей работой. Видимо от кого-то он узнал о моей необычной судьбе и как-то раз поманил меня пальцем за собой в свой кабинет, где состоялась наша с ним первая длинная беседа, в которой я почти не принимал участия из-за своего плохого владения русской речью. После беседы он попросил меня на следующий же день придти к нему вместе с отцом. Назавтра в назначенное время мы сидели вдвоём в кабинете Бердичевского. Собственно говоря, я ничего не разобрал из его разговора с отцом, но по выражению их лиц понял, что речь шла о моей будущей работе в цехе в лучшем свете. Видно было, что отец остался доволен этой беседой по тому, как он очень горячо простился с начальником цеха. Выйдя из кабинета Бердичевского, я шагал рядом с отцом и беспрестанно дёргал его за рукав, чтобы скорее узнать, о чём велась беседа, но отец очень коротко ответил, что дома всё подробно и по порядку расскажет. Придя домой, он рассказал мне, что Бердичевский расспросил подробности жизни нашей семьи, о моём образовании, наклонностях и стремлениях. А отец, в свою очередь, попросил начальника улучшить мои условия труда, которые способствовали бы росту профессионального мастерства, и заработок, на что Лев Абрамович обещал отцу найти для меня другую творческую работу, чтобы я более уверенно шагал по жизни, ибо он собственными глазами видел мои усердие, старание и дисциплинированность в работе. Бердичевский очень понравился отцу, который сказал мне: «Я уверен, что у этого человека большой опыт в работе и жизни. Твоё счастье, что на твоём пути встретился такой
- 80 -
замечательный человек». Эта беседа Бердичевского с моим отцом имела для моего будущего большое
значение.
Когда я пришёл в цех, то в коллективе работало около двадцати немецких военнопленных по разным специальностям. Откровенно говоря, они были высокопрофессиональными специалистами, честными и трудолюбивыми, за что в цехе их все уважали. Но настал день их возвращения на родину. Я помню, как трогательное прощание с ними перед отъездом закончилось крепкими рукопожатиями и взаимными хорошими пожеланиями друг другу. Два немца размечали и сверлили детали, а когда уехали, то остро встал вопрос о разметке, который требовал скорейшего разрешения.
Через несколько дней после отъезда ко мне подошла табельщица и сказала, что меня ждёт в своём кабинете начальник. По дороге я сильно волновался и не мог понять – в чём дело? Кабинет был полон народа. Здесь были старшие мастера, технологи, председатель комитета профсоюза, парторг и комсорг цеха. Я сидел в стороне и гадал о причине моего вызова начальником. Долго ждать не пришлось. Лев Абрамович обратился присутствующим со следующими словами: «Товарищи! Вы знаете, какое положение создалось у нас с разметкой. Да, положение тяжёлое, а выход из него непростой. Всем нам необходимо сообща подготовить для цеха разметчика при условии, что все здесь сидящие должны быть заинтересованы в этом. Я подобрал для нашего цеха кандидатуру будущего разметчика. Пусть никто не смущается, если я назову его. Я уверен, что он оправдает наши надежды». Все присутствующие стали переглядываться между собой, чтобы понять, о ком идёт речь. Начальник продолжал, показав на меня: «Вот эта кандидатура, познакомьтесь с ним». Все взгляды устремились в мою сторону. А мне стало не по себе. Почти все пожали плечами, слегка усмехнувшись и покачивая головой. Видимо они считали такую кандидатуру неподходящей. «Я вижу ваше удивление, но успокойтесь и не пугайтесь – парень смышлёный,
старательный и дисциплинированный. Но без нашей с вами помощи ему будет тяжело. Так давайте вместе ему поможем. А вам, товарищ Глухарев (механик цеха), я поручаю помочь Станиславу практическими советами. Со своей стороны я буду принимать все меры для скорейшего решения этого вопроса», - закончил Бердичевский. В кабинете воцарилось глубокое молчание – присутствующие были удивлены решением начальника цеха, но никто не решался высказать своё мнение. Видимо никто не верил в успех этой затеи. Я и сам был в недоумении. До меня вообще не доходил смысл слов, сказанных начальником. Подробности того, что сказал Бердичевский, я узнал от своих товарищей по цеху значительно позже, когда более-менее стал изъясняться по-русски. Я даже не представлял себе значение этой разметки, какую роль она играет в производстве, что необходимо знать разметчику и получится что-либо из этой затеи или нет? Бердичевский велел всем разойтись, а мне предложил остаться. Когда кабинет опустел, Лев Абрамович подошёл ко мне и обнял за плечи, а видя моё смущение, стал успокаивать тёплыми словами и сказал уверенным голосом примерно так: «Станислав, я решился на очень серьёзный шаг. Обещаю помочь тебе во всём. Не смущайся и не расстраивайся – всё будет в порядке». Тем не менее, меня охватило беспокойство и неуверенность за себя. Было непросто избавиться от этих тяжёлых раздумий. «Пойдём на твоё рабочее место и подумаем вместе, что тебе надо для плодотворной работы», - сказал начальник цеха.
В инструментальной кладовой мы взяли все необходимые чертёжные инструменты, и я с помощью самого начальника цеха сделал свою первую самостоятельную работу и прочёл первые простые чертежи. По договорённости с Бердичевским я заходил к нему в кабинет, чтобы получить от него любую консультацию или совет. Сам Лев Абрамович очень часто подходил ко мне и проверял мою работу, при этом поправляя и подсказывая самые элементарные методы работы. Иногда после рабочего дня в свободное от работы время прямо в своём кабинете или на моём рабочем месте он давал мне практические и теоретические уроки геометрии и черчения. Я поражался неугомонности и терпению этого человека, а также его доброте и жизнерадостности. Около себя я часто слышал всякие неуместные реплики в свой адрес, что, в какой-то степени, сбивало с толку и вызывало неуверенность в себе. Некоторые мастера, противники моей кандидатуры, услышав подобные высказывания от рабочих, даже не старались их пресечь, а ходили вокруг меня с усмешками и молчали вместо того, чтобы подбодрить. А механик Глухарев вообще не подходил ко мне. Хотя я плохо понимал по-русски, по выражению их лиц чувствовал враждебность по отношению ко мне. Тяжело было всё это переносить, но я никому об этом не жаловался и почти всё время молчал. Только вечерами делился своими мыслями с отцом, на что тот мне отвечал: «Работай, старайся. И придёт время, когда эти люди поймут свою ошибку. Доверься полностью своему
- 81 -
начальнику. Я уверен – он выведет тебя в люди». Но, надо прямо сказать, Лев Абрамович и так всё видел и
чувствовал. Бывало, что он очень крепко давал отпор тем, кто на меня нападал. И после этого всё вставало на свои места. Несмотря на то, что мои успехи в работе были незначительными, Лев Абрамович никогда не ругал и не наказывал меня за брак, но помогал разобраться в причинах его и их предупреждении, а брак просто списывал. Заработок мой не был большим, но им я не был обижен, потому что считал, что моя работа стоит намного меньше.
По мере продвижения вперёд я чувствовал тяжесть моего положения в преодолении сложностей
будущей профессии. Мастера, имея образование и высокую квалификацию, могли бы помочь мне в чтении чертежей, но они этого не делали. А самое главное, что разметка на заводе не ценилась, а считалась профессией второстепенного значения. В реальности же это было ошибочно. В данной ситуации Лев Абрамович считал, что разметка на производстве играет огромную роль. Поэтому он стремился сделать из меня квалифицированного разметчика. Жаль, что руководство завода мало его поддерживало в этом вопросе. Не находя ни от кого поддержки кроме Бердичевского, я стал отчаиваться и дважды подавал заявление на увольнение по собственному желанию. Но каждый раз Лев Абрамович злился и рвал мои заявления, говоря при этом повелительно и строго: «Работать надо над собой!» Бердичевский по-прежнему оставался спокойным и терпеливым, неустанно помогая мне в преодолении трудностей. Благодаря его помощи, я расширил свои знания в геометрии и черчении, стал лучше разбираться в чтении чертежей. Вспоминая те сложные годы, решающие для моего становления в творческой профессии, я не могу понять одного – как Бердичевский мог разгадать мои способности в разметке? Может быть, он пошёл на риск, чтобы испытать самого себя и меня? Но ясно одно – без риска в жизни нет творчества, а значит, нет успеха!
Через год моей работы в разметке я почувствовал значительные изменения не только в самом себе – в окружении себя. Постепенно всё реже и реже в мой адрес стали поступать неуместные реплики и оскорбительные слова, мастера стали больше доверять мне выполнение какой-либо работы, а это, в свою очередь, являлось стимулом для дальнейших успехов. Все больше стала обогащаться моя русская речь, в результате чего я чаще стал общаться с людьми. Трудностей в работе мне хватало, но, тем не менее, я постоянно ощущал заботу со стороны начальника цеха Бердичевского, который стал для меня самым надёжным и верным наставником.
Лев Абрамович неоднократно интересовался жизнью моей семьи. Как-то раз я попросил устроить работать в цех мою мать в качестве уборщицы стружки. В определённый день её пропустили на территорию завода к Бердичевскому. Побеседовав с матерью, он позвал меня и шепнул: «Пусть твоя мама идёт домой и не думает об этой работе, так как она для неё не подходит. Я вижу, что она слишком слаба здоровьем. Если я её возьму, то не прощу себе этого. Иди, успокой её». Я поразился этим мудрым словам, и опять, в который раз, Бердичевский показал своё умение распознавать состояние души любого человека, проявляя при этом мудрость и доброту.
Однажды в феврале 1949 года, когда стояли сильные морозы, у меня не оказалось денег на обед, а попросить у кого-нибудь я постеснялся. Стоя возле заводской столовой, я наблюдал за большой очередью в магазин за хлебом и не заметил, как ко мне подошёл Бердичевский, который спросил – обедал ли я? В ответ на его вопрос я только пожал плечами и тут же пожалел, что выдал себя. «Так в чём же дело? - продолжал Бердичевский. – Я вижу, у тебя нет денег. Почему молчишь?» На самом деле – дома у нас не было денег, они все закончились. «На тебе 25 рублей, и пойдём вместе в магазин». Лев Абрамович пересёк всю очередь, увлекая меня за собой. Он подошёл к прилавку и обратился к продавцу: «Отпустите ему, пожалуйста, буханку хлеба. А сейчас (он обратился ко мне) иди в цех и поешь хлеба. А то какой из тебя будет работник?» Неоднократно бывали случаи, когда Бердичевский, увидев, что я не шёл на обед, приводил меня с собой в заводскую столовую, усаживал за стол и покупал сразу два обеда – себе и мне. Я пытался потом вернуть ему деньги, но он упорно отказывался их брать. Вот такой это был человек с БОЛЬШОЙ БУКВЫ. Этого замечательного человека нельзя было не уважать! Во время его руководства в цехе царил порядок и дисциплина, цех занимал первые места в соцсоревнованиях. Руководство завода высоко оценило работу Бердичевского и предложило ему помочь поднять и улучшить состояние самого большого сборочного цеха завода, с чем тот отлично справился. Он работал на заводе начальником одновременно двух цехов – механического, в котором работал я, и сборочного.
Поздней осенью 1949 года – это было в выходной день во время обычной прогулки по городу - я
- 82 -
встретился со Львом Абрамовичем. Тот говорил долго, убеждённо, смело и откровенно об общих итогах
моих производственных шагов. Я услышал в свой адрес не только хорошие отзывы, но и пожелание избавляться от своей нерешительности, изменить линию поведения, которой я должен придерживаться для дальнейших успехов в жизни и на работе, и о том, что мне обязательно нужно учиться. Я почувствовал, что в лице своего начальника приобрёл не только хорошего наставника, но и большого друга. В конце беседы Лев Абрамович обещал мне постоянно содействовать и помогать при решении сложных задач и моего
совершенствования в разметочном деле, а также зайти к нам домой и познакомиться ближе с моей семьёй. Это была последняя беседа Бердичевского со мной.
23 декабря 1949 года табельщица цеха подошла к старшему мастеру Василию Васильевичу Архипову и сказала ему: «Идите за ворота цеха – там вас спрашивают четыре человека». На самом деле, Архипова ждали четверо, а один из них спросил: «Вы старший мастер?» «Да», - ответил Архипов. «Тогда ведите нас к начальнику цеха». Трое пошли с мастером в цех, а один остался стоять у ворот. Они вошли в кабинет Бердичевского и один, видимо старший из них, обратился к нему: «Мы пришли вас арестовать. Одевайтесь и пойдемте». Лев Абрамович быстро оделся и вышел с этими троими на улицу через выходные ворота цеха, а Архипов, сопровождая их, понял, что это были люди из Комитета Государственной Безопасности. Вскоре табельщица вновь подошла к старшему мастеру и сказала ему, что его вызвал директор завода Самсонов. Директор завода назначил Архипова временно исполнять обязанности начальника цеха до назначения другой кандидатуры на должность начальника цеха. Через неделю в цех пришёл работать новый начальник Климов.
24 декабря 1949 года весь цех узнал страшную весть. Оказывается, кто-то написал на Бердичевского донос о том, что он, якобы, произнёс когда-то недостойные слова против своей родины. Это событие никого не удивило. Ведь в то время существовал всем известный культ личности Сталина, и по причине разных неправдивых доносов пострадало много невинных и хороших людей. Все жалели Льва Абрамовича, который так много сделал для цеха и завода. Многие женщины даже плакали. Но мы бессильны были в том, чтобы чем-нибудь ему помочь. Напрашивался вопрос: зачем Комитет Государственной Безопасности расправлялся с такими прекрасными руководителями, на смену которых приходили бездарные личности, тем самым нанося громадный ущерб народному хозяйству? В реальности же, Бердичевский мог бы стать прекрасным директором завода или хорошим техническим руководителем высокого класса. До сих пор его образ не стёрся из моей памяти. Я слишком многим ему обязан за содействие и влияние на рост моего профессионального мастерства.
Прошло несколько лет. В 1954 или 1955 году к нам в цех пришла дочь Льва Абрамовича Бердичевского. Многие окружили её. Всех интересовала судьба этого замечательного человека. От неё мы узнали, что после смерти Сталина её отец был освобождён. Здоровье его сильно пошатнулось, но он продолжал работать в городе Николаевске на Украине. Больше ничего о нём я ни разу не слышал.
После ареста Бердичевского я почувствовал себя одиноким, особенно при решении особо сложных производственных заданий. Когда появлялась сложная работа, то не с кем было посоветоваться. Старт в моей профессии уже был дан, но надо было двигаться дальше. А я был предоставлен самому себе, и не на кого было опереться в минуты сомнений при решении сложных заданий. Мастера были, в основном, выходцами из высококвалифицированных рабочих, но они могли дать советы только по части своей профессии. На слесарном участке мастера часто менялись из-за того, что были слабы как в области теории, так и практики. Наш завод, основанный в 1930 году, был полуразрушен во время войны. Он восстанавливался, но не хватало опытных специалистов по многим специальностям. Постепенно я наладил связь с рабочими других специальностей, у которых черпал дополнительные знания, необходимые мне для работы, то есть изучал чертежи и цикл обработки деталей на разных станках. Для меня стало нормой чётко выполнять сменные задания, сознательно и спокойно относится к труду.
В разговорной речи сдвиги были пока маленькими, но я всё лучше и лучше говорил по-русски. Меня беспокоило другое обстоятельство - я плохо читал и писал по-русски. Это было самым главным препятствием в моей жизни и труде. Например, простые чертежи я читал хорошо, но не мог прочесть в них примечания и технические условия. К тому же у меня было громадное желание знакомиться с технической литературой для постепенного освоения своей профессии. Я слышал, что в городе есть вечерняя школа, но боялся о ней даже думать и говорить. Правда, отец самостоятельно пытался заниматься со мной русским
- 83 -
языком. Но как он мог научить меня грамотному письму, сам имея четырёхклассное образование? Поэтому
для повышения профессионального уровня и налаживания взаимоотношений с людьми мне надо было самостоятельно заниматься углублённым изучением русского языка и самообразованием в области своей профессии, что требовало дополнительного времени, массу энергии и старания, но решало моё будущее.

Недоверие и подозрительность.

Date: 2015-09-05; view: 340; Нарушение авторских прав