А разбойное нападение. 1 page

ИЗБРАННЫЕ

ПРОИЗВЕДЕНИЯ

Гг.

Москва

Издательство

политической

литературы

ББК 66.61 (7Ку)

К 28

В сборник избранных произведений Первого

секретаря ЦК Компартии Кубы, Председателя Госсовета

и Совета Министров Республики Куба Фиделя

Кастро вошли статьи, речи, доклады и интервью,

охватывающие период с 1952 по 1986 год. Они

ярко отражают революционную, партийную и государственную

деятельность Ф. Кастро. В публикуемых

работах рассматриваются коренные вопросы

Кубинской революции и строительства социализма

на острове Свободы, а также актуальные международные

проблемы.

Сборник рассчитан на массового читателя.

. 0903000000-299

К 079(02)—86 c ПОЛИТИЗДАТ, 1986 г.

Перевод на русский язык

ЭТО НЕ РЕВОЛЮЦИЯ,

А РАЗБОЙНОЕ НАПАДЕНИЕ!

Манифест,

написанный через несколько часов

после военного переворота

10 марта 1952 года

Это не революция, а разбойное нападение! Это не патриоты,

а душители свободы, узурпаторы, ретрограды, авантюристы,

алчущие злата и власти.

Военный переворот направлен не против президента Прио, безвольного

тюфяка. Это военный переворот против народа, совершенный

накануне выборов с заранее известными результатами.

Не было другой власти, кроме народа, который должен был

демократическим, цивилизованным образом избрать правителей

по своей воле, а не по принуждению.

Деньги лились бы рекой в пользу правительственного кандидата.

Никто этого не отрицает. Но это не повлияло бы на результаты

выборов, как не изменила их в 1944 году растрата государственных

фондов в поддержку кандидата, которого навязывал Батиста.

Совершенно ложно, абсурдно, смешно, по-детски наивно утверждение,

что Прио собирался совершить государственный переворот.

Его бессилие и неспособность на такой шаг неопровержимо

доказаны трусостью, позволившей отобрать у него власть.

Существовало безвластие. Но оно существовало уже несколько

лет в ожидании конституционной возможности исправить беду.

И вы, Батиста, трусливо скрывавшийся в эмиграции четыре года

и бесславно занимавшийся политикантством еще три, теперь появляетесь

со своим запоздалым, вносящим смуту и яд средством,

которое разнесло вдребезги конституцию, когда оставалось всего

два месяца до смены правительства нормальным способом.

Все, на что вы ссылаетесь,—ложь и циничные оправдания,

выдача тщеславия за патриотизм, амбиций за идеалы, алчности за

гражданское величие.

Да, пужно было убрать правительство казнокрадов и убийц, и

мы намеревались сделать это гражданскими средствами при поддержке

общественного мнения и с помощью народа. Разве есть

право смещать его с помощью штыков, которые вчера широко использовались

для грабежей и убийств? Это не несет мира. Так

сеются семена ненависти. Не счастье, а траур, печаль испытывает

нация перед столь трагической картиной. Нет более горького спектакля,

чем видеть народ, который лег спать свободным, а проснулся

в рабстве.

Снова солдатские сапоги, снова Колумбия1 издает законы,

снимает и ставит министров, снова угрожающе громыхают танки

на улицах, снова грубая сила властвует над человеческим разумом.

Мы привыкли жить под сенью копституцпи в точение 12 лет

без особых трудностей, несмотря на ошибки и отклонения. Наивысший

уровень гражданского сосуществования нельзя достигнуть,

не прилагая длительных усилий. Вы, Батиста, за несколько

часов покончили с этой благородной иллюзией народа

Кубы.

Все плохое, что делал Прио в течение трех лет, вы делали в

течение 11. Ваш переворот, таким образом, не имеет оправдания,

никакого серьезного морального основания, никакой социальной

или политической доктрины. Его основа — в силе, а оправдание —

во лжи. Ваше ≪большинство≫ —это армия и ни в коем случае не

народ. Ваши ≪голоса≫ —это винтовки и ни в коем случае не волеизъявление.

С помощью таких ≪голосов≫ можно победить в случае

военного переворота, но никогда на честных выборах. Ваше посягательство

на власть не опирается на принципы, которые делали

бы его законным. Смейтесь, если хотите, но в длительной перспективе

принципы сильнее пушек. Принципы формируют и питают

пароды, принципы вдохновляют на борьбу, за принципы умирают.

Не называйте революцией это оскорбление, этот ненужный,

сеющий смуту переворот, который только что, как предательский

нож, вонзился в спину республики. Первым, кто признал вас, был

Трухильо. Он знает, кто его друзья в камарилье тиранов, угнетающих

Америку. Это лучше всего говорит о реакционном, милитаристском

и преступном характере вашего разбойного нападения.

Все далеки от того, чтобы поверить в успех правительства вашей

старой прогнившей камарильи. Уж слишком сильна жажда власти,

слишком мало тормозов, когда место конституции и законов

занято волей тирана и его приспешников.

Мне известно заранее, что ваши гарантии жизни —это пытки

и виселицы. Ваши люди будут убивать, даже если вы не хотите

этого, и вы согласитесь с ними, потому что кругом у них в долгу.

Деспоты господствуют над угнетенными народами, но сами являются

рабами тех сил, которые осуществляют угнетение. В вашу

поддержку сейчас, добровольно или по принуждению, польется

поток лживой и демагогической пропаганды из всех источников,

1 До победы Кубинской революции Военный городок в Гаване.—З де сь ид ал ееп ри ме ча ни я п ер ев од чи ка.

а па ваших противников будет обрушена подлая клевета. Так поступал

и Прио. Но это никак не повлияло на настроение народа.

А та правда, которая решит судьбу Кубы, поведет за собой наш

народ в этот тяжкий час. Правда, которую вы не позволяете говорить,

станет известна всем, будет подпольно передаваться из уст

в уста. Хотя никто не произнесет слова этой правды публично и

не напишет их в печати, все ей поверят и она заронит семена героического

мятежа во все сердца и станет компасом совести

людей.

Я пе знаю, что может быть извращенпсе удовольствия, которое

паходит угнетателп в кпуте, братоубийственно стегающем человеческие

спины, но я зпаю о бесконечном счастье борьбы с угнетателями,

когда, поднимая) сильную руку, говорят: ≪Я не раб!≫

Кубинцы! Снова появился тиран. Но придут другие Мельи,

Трехо и Гитерасы. Родина попала в угнетение, но настанет новый

день свободы.

Я взываю к мужеству кубинцев, к смелости членов славной

партии Чибаса в этот час жертв и борьбы. Потеря жизни ничего

не значит: ≪Жить в цепях —это предаться бесчестью и позору.

Умереть за родину —значит жить≫.

Мопсайа: Ап1есес1оп1сз у РгерагаЦ-

уоз. Ьа НаЬапа, 1979, р. 65—7.

Фидель КАСТРО

И СТ ОР ИЯМ ЕН Я О ПР АВ ДА ЕТ Р еч ь н а с уд еб но м процессе

н о д ел у у ча ст ни ко в н ап ад ен ия н а к аз ар муМ он ка да вг ор од е С ан ть яг о-д е-К уб а

10 о кт яб ря1953 г од а

Господа судьи!

Никогда еще ни одному адвокату не приходилось исполнять

свои обязанности в столь тяжелых условиях; никогда

еще по отношению к обвиняемому не было совершено столько жестокого

произвола. В данном случае адвокат и обвиняемый — одно и то же лицо. Как адвокат, я не имел возможности даже

ознакомиться с обвинительным заключением; как обвиняемый,

я вот уже 76 дней нахожусь в одиночной камере, в строжайшей

изоляции, вопреки всем предписаниям человеческой морали и законов.

Тот, кто сейчас выступает, всей душой ненавидит наивное тщеславие,

его духу и темпераменту чужды поза трибуна и погоня за

сенсациями. И если я вынужден был взять па себя свою собственную

защиту перед этим судом, то это объясняется двумя причинами:

первая из них —та, что меня практически лишили всякой

возможности прибегнуть к другой защите; вторая состоит в следующем:

только тот, кому нанесли такую глубокую рану, только

тот, кто видел свою родину такой беззащитной, а справедливость

настолько попранной, может в данном случае найти нужные слова,

идущие из самого сердца и являющиеся самой правдой.

Благородных друзей, которые хотели бы взять на себя мою защиту,

было немало. Коллегия адвокатов Гаваны постановила, что

мои интересы будет представлять в этом деле компетентный и смелый

адвокат, доктор Хорхе Паглиери, декан коллегии адвокатов

этого города. Однако ему помешали выполнить свою миссию. Каждый

раз, когда он пытался увидеть меня, двери тюрьмы оказывались

для него закрытыми. Только через полтора месяца, и то благодаря

вмешательству суда, ему позволили в течение десяти минут

поговорить со мной в присутствии сержанта службы военной разведки.

Известно, что адвокат имеет право беседовать со своим

подзащитным наедине. Это право уважают в любом месте нашей

планеты, если только речь идет не о кубинском военнопленном,

очутившемся во власти жестокого деспотизма, не признающего ни

общечеловеческих норм, ни законов. Ни доктор Паглиери, ни я не

пожелали терпеть подобное грязное подслушивание наших планов

защиты. Может быть, они хотели заранее узнать, какими средствами

будет опровергнута вся груда невероятной лжи, которую они

сфабриковали вокруг событий в казарме Монкада, и показана

ужасающая правда об этих событиях, которую они хотели бы

скрыть любой ценой. Именно тогда и было решено, что я воспользуюсь

тем, что я сам адвокат, и возьму на себя собственную защиту.

Это решение, подслушанное и переданное в соответствующие

инстанции сержантом СИМ, вызвало переполох. Словно некий весельчак

домовой забавлялся, сообщая им, что по моей вине все их

планы рухнут. И вы хорошо знаете, господа судьи, какое давление

было оказано, чтобы лишить меня этого права на защиту, имеющего

на Кубе давние традиции. Суд не мог согласиться с подобными

требованиями, потому что это уже означало лишение обвиняемого

всякой защиты. Обвиняемый, который осуществляет сейчас свое

право на защиту, ни по каким соображениям не обойдет молчанием

то, что он должен сказать. И я полагаю, что прежде всего следует

объяснить, почему меня подвергли жестокой изоляции, почему

хотели заставить меня молчать, почему, как вам известно, вынашивались

планы моего убийства, какие очень важные факты

хотят скрыть от народа, в чем тайна всех странных вещей, происходящих

на этом процессе. Именно это я хочу раскрыть с полной

ясностью.

Вы сами публично квалифицировали этот процесс как самый

важный в истории республики. И если вы искренне так считаете,

вы не должны были бы позволить запятнать ваш авторитет всеми

этими издевательствами. Первое заседание суда состоялось 21 сентября.

Более ста человек заняли скамью подсудимых, оказавшись

под дулами пулеметов и винтовок сотни солдат, которые с прим-

кнутыми штыками совершенно бесстыдно заполнили зал, где должно

было вершиться правосудие. Значительное большинство обвиняемых

не имело никакого отношения к данному делу. Они в

течение многих дней находились в предварительном заключении,

подвергались всевозможным издевательствам и оскорблениям в

застенках, принадлежащих репрессивным органам. Остальные обвиняемые— их было меньшинство —держались мужественно, готовые

с гордостью подтвердить свое участие в борьбе за свободу

и с невиданной самоотверженностью сделать все, чтобы снять тюремные

оковы с той группы людей, которых с бесчестными целями

привлекли по этому процессу. Те, кто уже дрался на поле боя друг

против друга, встретились вновь. И снова мы защищали правое

дело. Должна была начаться трудная борьба правды против подлости.

И наверняка существующий режим не ожидал моральной

катастрофы, которая ожидала его! 1

Как поддержать все свои фальшивые обвинения? Как добиться,

чтобы не стало известным то, что в действительности произошло,

когда так много молодых людей были готовы на любой риск:

тюрьму, пытки и смерть —если это станет нужно,—чтобы разоблачить

эти фальшивые обвинения перед судом?

На первом заседании мне предложили дать показания, пз я подвергся

двухчасовому допросу, отвечая на вопросы господина прокурора

и двадцати адвокатов защиты. Я доказал при помощи точных

цифр и неопровержимых фактов количество затраченных на

подготовку восстания денег и рассказал, как мы их собрали и какое

оружие сумели достать. Мне нечего было скрывать, ибо все

было сделано ценой беспрецедентных в истории нашей республики

жертв. Я рассказал также о целях, которые вдохновляли нас в

борьбе, о нашем неизменно гуманном и благородном отношении к

своим врагам. И если я сумел выполнить долг, доказав, что все

обвиняемые, которых необоснованно привлекли к этому делу, ни

прямо, ни косвенно не участвовали в восстании, то этим я обязан

полному единодушию и поддержке со стороны моих героических

товарищей. Я тогда сказал, что они не устыдятся и не раскаются

ни в чем, если им, как революционерам и патриотам, придется

столкнуться с последствиями. Мне не было дозволено до этого

встречаться и говорить с ними в тюрьме, и, однако, мы собирались

поступить совершенно одинаково. Ибо когда люди вдохновлены

одними и теми же идеалами, их ничто не может разъединить: ни

стены тюрьмы, ни могила; их вдохновляет одно и то же воспоминание,

один и тот же дух, одна и та же идея, одно и то же сознание

и человеческое достоинство.

С этого самого момента и стало, как карточный домик, разваливаться

здание гнусной лжи, воздвигнутое правительством по поводу

действительных событий. В результате этого господин прокурор,

понявший, насколько нелепо было держать в заключении всех обвиненных

в том, что они были вдохновителями восстания, немедленно

потребовал их временного освобождения.

После дачи показаний во время первого заседания я попросил

разрешения у суда покинуть скамью подсудимых и занять

место среди адвокатов-защитников. Это мне действительно было

разрешено. Я приступил к выполнению миссии, которую считал

наиболее важной в этом процессе: окончательно разоблачить трусливую,

бесстыдную, вероломную и коварную клевету, которую

использовали против наших борцов; неопровержимо доказать, какие

страшные и отвратительные преступления были совершены в

отношении пленных; показать перед лицом всей нации, перед лицом

всего мира ужасающее несчастье этого народа, страдающего

от самого жестокого и бесчеловечного гнета за всю его историю.

Второе заседание суда состоялось во вторник 22 сентября. Хотя

к тому времени были допрошены всего 10 человек, из их показаний

стала ясна картина убийств, совершенных в райопе Мансанильо,

за которые, и это тоже было доказано и занесено в прото8

кол непосредственная ответственность падала на капитана, командовавшего

находившимся там военным отрядом. А предстояло еще

допросить 300 человек. Что же получилось бы, если бы я, располагая

таким количеством собранных фактов и доказательств, приступил

к допросу перед судом самих военных, ответственных за

эти события? Разве могло правительство разрешить мне сделать

это перед многочисленной публикой, присутствовавшей на судебных

заседаниях, в присутствии корреспондентов газет, адвокатов

всего острова и лидеров оппозиционных партий, которых правительство

имело глупость посадить па скамью подсудимых, чтобы

они могли хорошо слышать все, о чем шла речь? Правительство

предпочло бы взорвать здание суда со всеми находящимися в нем

судьями, чем допустить это!

Тогда-то у них и возник замысел manu militari не дать мне возможности

участвовать в судебном разбирательстве. В пятницу

25 сентября, поздно вечером, то есть накануне третьего заседания

суда, в моей камере появились два тюремных врача. Они были

явно смущены. ≪Мы пришли обследовать тебя≫,—сказали они мне.

≪Кто это так беспокоится о моем здоровье?≫ —спросил я. На самом

же деле, стоило мне только их увидеть, как сразу стала ясна

цель их визита. Врачи оказались людьми благородными, они сразу

же сказали всю правду. Оказывается, в тот же вечер в тюрьме побывал

полковник Чавиано, который заявил им, что я своими выступлениями

≪в суде наношу огромный ущерб правительству≫, что

они должны подписать документ о том, что я якобы болен и, следовательно,

не могу присутствовать на заседаниях суда. Врачи

сказали также, что они готовы отказаться от своей должности и

даже подвергнуться преследованиям, что они предоставляют мне

решать и вручают свою судьбу в мои руки. Мне было тяжело просить

этих людей, чтобы они жертвовали собой, но в то же время

я никоим образом не мог согласиться, чтобы осуществились подобные

замыслы. Я предоставил им решать по велению их совести

и сказал только: ≪Вы должны знать, в чем заключается ваш долг;

свой я хорошо знаю≫.

После ухода из камеры врачи подписали документ. Я знаю, что

опи сделали это, движимые добрыми побуждениями, считая, что

это была единственная возможность спасти мне жизнь, которая

находилась под большой угрозой. Я не давал обещания хранить

в тайне этот разговор; для меня важна только правда, и, если,

сообщив правду, я тем самым причинил ущерб этим двум хорошим

специалистам, я тем не менее поставил их честность вне

всякого сомнения, а это гораздо более ценно. В тот же вечер я написал

письмо в суд, в котором разоблачил план, подготовленный

властями, и потребовал вызова двух судебных врачей, которые

удостоверили бы, что я вполне здоров. В этом письме я заявил, что

если для спасения моей жизни я должен согласиться на подобную

уловку, то я предпочитаю тысячу раз расстаться с нею. Чтобы

не было никакого сомнения в моей готовности бороться даже

в одипочку против этой подлости, я в своем письме привел слова

Учителя1: ≪Справедливое дело, даже запрятанное в глубинах пещеры,

сильнее армии≫. Это письмо, как известно суду, было представлено

доктором Мельбой Эрнандес на третьем заседании суда

26 сентября. Мне удалось передать ей письмо, несмотря на жесткую

охрану, которой я подвергался. В связи с этим письмом, разумеется,

немедленно были осуществлены репрессии: доктора Эрнандес

изолировали, а меня, ибо я и так уже был изолирован, поместили

в самый отдаленный угол тюрьмы. Начиная с этого момента

все обвипяемые, перед тем как направиться в суд, подвергались

самому тщательному обыску.

Судебные врачи пришли ко мне 27 сентября и удостоверили, что

у меня прекрасное здоровье. Однако, несмотря на неоднократные

требования суда, меня не приводили ни на одно заседание суда.

К этому надо добавить, что все эти дни неизвестные лица распространяли

сотни фальшивых листовок, в которых содержались призывы

похитить меня из тюрьмы,—глупое алиби для того, чтобы

физически уничтожить меня ≪при попытке к бегству≫. После того

как эти планы провалились благодаря их своевременному разоблачению

со стороны бдительных друзей, а фальшивое медицинское

свидетельство стало достоянием гласности, у них не оставалось

иного способа воспрепятствовать моему присутствию на суде, кроме

открытого и наглого неисполнения распоряжений суда.

Это был неслыханный случай, господа судьи: режим боялся

присутствия обвиняемого на суде; террористический и кровавый

режим спасовал перед моральной силой беззащитного, безоружного,

изолированного и оклеветанного человека. Так, после того

как меня лишили всего, меня еще к тому же лишили возможности

присутствовать на суде, где я был главным обвиняемым. Следует

отметить, что все это совершалось в обстановке временной отмены

конституционных гарантий и когда действовали в полную силу

закон об общественном порядке и цензура над прессой и радио.

Какие же ужасные преступления должен был совершить этот режим,

если он так боялся голоса одного обвиняемого!

Я должен подчеркнуть грубое, полное неуважения отношение и

к вам, господа судьи, со стороны военных властей в ходе процесса.

Сколько раз данный состав суда отдавал распоряжения о прекращении

бесчеловечной изоляции, которой я подвергался, сколько

раз суд требовал уважения моих самых элементарных прав, сколько

раз он требовал, чтобы мне позволили присутствовать на судебных

заседаниях,—ничего этого выполнено не было. Каждый

раз они отказывались выполнять все ваши распоряжения. Более

того, в присутствии самого суда во время первого и второго заседаний

рядом со мной была поставлена преторианская стража, чтобы

помешать мне с кем-либо разговаривать даже во время перерывов,

давая тем самым понять, что не только в тюрьме, но и на

1 Имеется в виду Хосе Марти.

Суде _в вашем присутствии —они не обращают ни малейшего

внимания на ваши распоряжения. Я хотел поставить этот вопрос

на следующем заседании как вопрос об элементарном уважении к

суду, но... мне не позволили больше присутствовать на нем. И если

после того, как к вам проявлено такое неуважение, нас привели

сюда, чтобы вы отправили нас в тюрьму во имя ≪законности≫, которую

они, и только они, нарушают с 10 марта,—более чем печальна

роль, которую вам хотят навязать. В данном случае ни

разу не случилось того, о чем говорит латинское изречение: cedant

arma togae. Я прошу, чтобы вы особо приняли во впимание это

обстоятельство.

Но все эти меры оказались совершенно бесполезными, так как

мои храбрые товарищи с невиданной гражданской доблестью четко

выполнили свой долг.

≪Да, мы пошли сражаться за свободу Кубы и не сожалеем, что

сделали это≫. Так заявили они один за другим, отвечая на вопросы

прокурора. И тотчас же с удивительным мужеством, обращаясь к

суду, они разоблачали ужасные преступления, которые были совершены

по отношению к нашим павшим братьям. Хотя я пе присутствовал

на суде, тем не менее мог следить за процессом из моей

камеры и знал обо всех деталях благодаря помощи заключенных

тюрьмы Бониато. Несмотря на все угрозы строгого наказания,

они изобрели остроумные способы, чтобы передавать мне вырезки

из газет и всевозможную другую информацию. Тем самым они

мстили за злоупотребления и издевательства со стороны директора

тюрьмы Табоада и смотрителя лейтенанта Росабаля, которые заставляют

их работать от зари до зари на строительстве особняков

для частных лиц, морят их голодом, расхищая средства, предназначенные

на содержание заключенных.

По мере того как продолжался процесс, роли менялись: те, кто

должен был обвинять, стали обвиняемыми, а обвиняемые превратились

в обвинителей. Теперь шел суд не над революционерами — на нем навсегда был осужден господин, которого зовут Батиста...

Monstrum horrendum!.. Не важно, что храбрые и достойные молодые

люди были осуждены,—ведь завтра народ осудит диктатора

и его жестоких наемников. Их сослали на остров Пинос, в застенках

которого еще бродит призрак Кастельса и слышатся предсмертные

стоны стольких убитых. Там, в тяжком заключении, они

расплачиваются за свою любовь к свободе, оказавшись оторванными

от общества, от своих семей и изгнанными со своей родины. Не

кажется ли вам, что в таких условиях мне, как адвокату, очень

трудно ВЫПОЛНЯТЬ СВОЮ МИССИЮ?

В результате стольких грязных и незаконных махинаций по

прихоти тех, кто диктует свою волю у нас в стране, и из-за слабости

тех, кто судит, вы видите меня здесь, в этой комнатушке

гражданского госпиталя, куда меня привели, чтобы осудить без

шума, чтобы моего голоса не было слышно, чтобы мой голос не

звучал и чтобы никто не узнал о том, что я скажу здеЫ}. Зачем же

и кому нужен величественный Дворец правосудия, где господа

судьи, несомненно, чувствовали бы себя более удобно? Не к лицу

вам вершить правосудие в этой комнатушке госпиталя, окруженного

часовыми с примкнутыми штыками, ибо народ может подумать,

что само наше правосудие оказалось не в добром здравии...

и находится в заточении.

Я напоминаю вам, что согласно вашим процессуальным законам

суд должен вестись ≪в устной форме и публично≫. Однако народу

категорически воспрепятствовали присутствовать на заседании.

Разрешено присутствовать только двум адвокатам и шести журналистам

—в газетах, которые они представляют, цензура не позволит

напечатать ни одного слова об этом процессе. Единственная

публика, которую я вижу в зале и проходах,—это около ста солдат

и офицеров. Спасибо за любезное и серьезное внимание, которое

они мне оказывают! Если бы здесь передо мной оказалась

вся армия! Я знаю, что рано или поздно она будет гореть желанием

смыть ужасное пятно стыда и крови, которым запачкан военный

мундир из-за властолюбия кучки бездушных людей. И плохо же

тогда придется тем людям в блестящих мундирах, которые еще

живут в свое удовольствие... если народ не сбросит их гораздо

раньше!

И наконец, я должен сказать, что мне в моей камере не дали

возможности пользоваться ни одним кодексом уголовного права.

Я располагаю только вот этим небольшим кодексом, который только

что дал мне адвокат, храбрый защитник моих товарищей, доктор

Баудилио Кастельянос. Мне не позволили также получить

книги Марти; видимо, тюремная цензура сочла их слишком подрывными.

Или, может быть, мне не дали их потому, что я сказал

ранее, что Марти был идейным вдохновителем 26 июля? Более

того, мне было запрещено принести с собой на заседание суда какую-

либо книгу по любой другой отрасли знания. Но это не имеет

никакого значения! В своем сердце несу я мысли Учителя, в своем

сознании несу я благородные идеи всех людей, которые защищали

свободу народов.

Я прошу трибунал только об одном и надеюсь, что он удовлетворит

мою просьбу в качестве компенсации за все эксцессы и нарушения

законности, которые мне пришлось перенести, не получив

никакой защиты со стороны закона: пусть же уважается мое право

высказать все с полной свободой. Без этого не может быть соблюдена

хотя бы видимость правосудия, и это было бы последним

звеном —и самым тяжелым —в цепи бесчестия и трусости.

Должен признаться, кое-что меня разочаровало. Я думал, что

господин прокурор выступит с ужасным обвинением, готовый полностью

обосновать намерение и причины, по которым во имя справедливости

и права —но какого права и какой справедливости? — меня должны приговорить к 26 годам заключения. Но нет. Прокурор

ограничился только чтением 148-й статьи Кодекса социальной

защиты, согласно которой ввиду отягчающих вину обстоятельств

он требует для меня 26 лет тюремного заключения. Мне кажется,

что две минуты —слишком малое время, чтобы требовать и обосновать

необходимость лишить человека свободы более чем на

четверть века. Может быть, господин прокурор недоволен этим

судом? Потому что, как я замечаю, его лаконизм не идет ни в какое

сравнение с той торжественностью, даже некоторой долей гордости,

с которой господа судьи заявили, что данный процесс имеет

огромное значение. Л я знаю случаи, когда прокуроры при рассмотрении

простого дела о торговле наркотиками говорят в 10 раз

больше, требуя приговорить гражданина к шести месяцам заключения.

Господин же прокурор не произнес ни одного слова, чтобы

обосновать требуемый им приговор. Я не хочу быть несправедливым...

я понимаю, что трудно прокурору, который поклялся быть

верным конституции республики, требовать здесь от имени неконституционного,

самозваного, не имеющего никакого законного и

тем более морального права на существование правительства, чтобы