Нексус Эрдмана 4 page

– Что там у нас? – спросила Тара.

– У нас совпадение.

– Совпадение?

– Да. – Он нахмурился, и кожа у него на лбу сморщилась какими‑то странными складками. – Опять дом престарелых святого Себастьяна. Кто‑то вскрыл сейф в офисе.

– Что‑нибудь пропало?

– Поехали, выясним.

* * *

Эрин Басс очнулась на коврике для йоги. Голубой экран телевизора был пуст, если не считать указателя КАНАЛ 3 в верхнем углу. Она приподнялась – изумленная, но ясно соображающая. Что‑то произошло.

Она осторожно и медленно села, упираясь в коврик пальцами, унизанными кольцами. Сломанных костей нет, нигде не болит. Очевидно, она просто рухнула на коврик и лежала, пока кассета с уроком йоги не кончилась. Она успела дойти до позы рыбы, значит, до конца записи оставалось минут двадцать. И сколько она пролежала еще? Часы на стене показывали 1:20. Значит, около часа.

Нигде не болело. Эрин глубоко вдохнула, подняла голову, встала. И сейчас нигде не болит. И когда это произошло, боли тоже не было, но она где‑то побывала… однако не в том спокойном месте, куда она иногда попадала во время йоги или медитации. То место было бледно‑голубым, похожим на умиротворяющую вереницу долин, видимых на закате с высокой горы. А в том, другом месте, все было ярким и стремительным, больше похожим на реку… цветную реку – синюю, красную и белую.

Она прошла на кухню своей квартирки – худощавая фигурка в черном трико и колготках. Ленч она пропустила, но голода не ощущала. Достала из шкафчика ромашковый чай, вскипятила фильтрованной воды, поставила чай настаиваться.

Эта стремительная река энергии походила на то, что она уже испытывала прежде. Генри Эрдман спрашивал ее об этом, и, наверное, сейчас он тоже это ощутил. Хотя Генри, похоже, не принял ее объяснение тришны, ухватившись за материальный момент и противопоставив его пробуждению. Он был типичным ученым, убежденным, что наука – единственный путь к знанию, и что то, чего он не может измерить или воспроизвести, не является истиной, даже если он сам такое пережил и ощутил. Эрин знала, что это не так. Но в мире много людей, подобных Генри. Не способных понять, что, отвергая «религию», они делают религией науку.

Потягивая чай, Эрин размышляла, что нужно сделать дальше. Она не испугалась того, что произошло. Эрин Басс вообще мало что могло напугать. Некоторых это удивляло, а остальных смущало. Но в самом деле чего на свете нужно бояться? Несчастье есть лишь один оборот колеса, болезнь – другой, а смерть – это всего‑навсего переход из одного состояния в другое. Чему суждено наступить, то наступит, а под всем этим будет и дальше протекать великий поток космической энергии, порождая иллюзию, которую люди считают окружающим миром. Она знала, что другие жильцы дома престарелых считают ее сумасшедшей, жалостной или настолько изолированной от реальности, что подходило и то, и другое («Дитя трастового фонда, сами понимаете. За всю жизнь и дня не работала»). Ее это не волновало. Она создала себе здесь свой мирок из книг, медитаций и добровольной помощи медсестрам, и если ее прошлое было совсем не таким, каким его вообразили другие жильцы, то это их иллюзия. Сама она никогда не думала о прошлом. Оно наступит вновь или не наступит – смотря как выберет майя.

Все же с этими недавними эпизодами следовало бы разобраться. Они повлияли не только на нее, но и на Генри Эрдмана и, как ни удивительно, на Эвелин Кренчнотед. Хотя, если подумать, Эрин не следовало удивляться. Карма есть у всех, даже у Эвелин, и Эрин не имеет права полагать, будто ей что‑то известно о том, что происходит внешней оболочкой громкой и навязчивой Эвелин. К вершине горы ведет много тропинок. Поэтому ей следует поговорить не только с Генри, но и с Эвелин. Возможно, есть и другие. Может быть, ей следует…

В дверь позвонили. Оставив чай на столе, Эрин обернула юбку вокруг трико и подошла к двери. За ней стоял Генри Эрдман, опираясь на ходунок и с неподвижной маской подавленных эмоций на лице.

– Миссис Басс, мне хотелось бы кое‑что с вами обсудить. Можно войти?

Эрин охватило странное ощущение. Не прилив энергии с коврика для йоги, не высокая голубая безмятежность медитации. Нечто иное. У нее уже бывали такие моменты, когда она осознавала, что вот‑вот произойдет нечто важное. Такие случаи не были чем‑то мистическим. Скорее всего, причина их была вполне прозаична – подсознательное чтение «языка тела». Но они всегда предшествовали каким‑то событиям, менявшим ее жизнь.

– Конечно, доктор Эрдман. Заходите.

Она открыла дверь шире и шагнула в сторону, освобождая проход для его ходунка, но Эрдман не сдвинулся с места. Неужели он так устал, что у него не осталось сил? Она слышала, что ему девяносто лет, и он на десять лет старше Эрин, которая находилась в прекрасной форме, всю жизнь занимаясь йогой и контролем над телом. Она никогда не курила, не пила спиртного и не переедала. Все ее излишества были эмоциональными, а теперь еще и не очень длительными.

– Вам нужна помощь? Могу ли я?..

– Нет‑нет. – Похоже, он собрался с силами и затем двинулся вперед, понемногу переставляя ходунок к столу. Обернувшись, он с вынужденной запоздалостью, которая лишь подчеркнула его напряженность, сказал: – Полтора часа назад к нам вломились воры. Они вскрыли сейф в офисе. Тот самый, где хранилось ожерелье Анны Черновой.

Эрин никогда не слышала про ожерелье Анны Черновой. Но образ стремительной разноцветной реки вернулся к ней с ошеломляющей силой, и она поняла, что была права: произошло нечто, и отныне ничто уже не будет таким, как прежде.

Вот уже, наверное, в десятый раз Джейк Дибелла брал распечатки сканов ЯМР‑томографа, снова изучал их и клал на стол. Он с силой потер глаза костяшками пальцев. Когда он отвел руки от лица, его голый кабинетик немного расплылся перед глазами, но сканы не изменились. «Это твой мозг в режиме самоуничтожения», – подумал он. Да только это был не его мозг, а мозг Эвелин Кренчнотед. И когда она пришла в себя, мозг этой надоедливой и болтливой леди работал так же хорошо, как и прежде.

Но вот сканы были поразительными. Когда Эвелин лежала в трубе томографа, всего за секунду все изменилось. Первое изображение: нормальная картина кровотока и насыщения крови кислородом, а на следующем…

– Привет!

Вздрогнув, Джейк уронил распечатки. Он даже не слышал, как открылась дверь или как в нее стучали. Так, крыша точно начинает ехать.

– Заходи, Керри. Извини, я не… Не нужно было тебе этого делать.

Она наклонилась, чтобы поднять бумаги, упавшие со стола на пол. Другой рукой она удерживала прижатую к бедру картонную коробку. Когда она выпрямилась, он увидел, что ее лицо под распущенными золотистыми волосами было розовым, что делало ее похожей на утрированную викторианскую статуэтку. В коробке он увидел растение, картинку в рамке и несколько других вещичек.

«Так‑так». По этой дорожке Джейк уже ходил.

– Я принесла кое‑что для вашего кабинета, – сказала она. – Потому что он выглядит таким… пустым. Холодным.

– Спасибо. Но он мне нравится таким, какой есть.

Джейк демонстративно уткнулся в распечатки, что делало холодным и его, но лучше отвадить ее сейчас, чем потом, когда она смутится. Когда она поставила коробку на складной стул, он продолжал игнорировать Керри, ожидая, что она уйдет.

Но вместо этого она спросила:

– Это сканы доктора Эрдмана? Что они показывают?

Джейк поднял на нее взгляд. Она смотрела на распечатки, а не на него, и тон у нее был нейтральный – возможно, чуть с тревогой за доктора Эрдмана. Он вспомнил, как нежно они с Эрдманом относятся друг к другу. Что ж, не делает ли Джейка такое поведение законченным «нарциссом»? Полагающим, будто все женщины интересуются им. Это научит его скромности.

Немного смутившись сам, он ответил ей так, как ответил бы коллеге:

– Нет, это сканы Эвелин Кренчнотед. У доктора Эрдмана они оказались ничем не примечательными, но эти – как раз наоборот.

– И чем же они примечательны?

Неожиданно его прорвало – наверное, захотелось высказать то, что его смутило. Он обошел стол и дал ей распечатку.

– Видишь эти желтые области мозга? Это сигналы насыщения крови кислородом, а контраст зависит от степени насыщения. Они означают, что в момент, когда был сделан снимок, эти области мозга пациента были активны – в этом случае очень активны. А они такими быть не должны!

– Почему?

Керри теперь была фоном, поводом изложить конкретными словами то, что вообще не должно было существовать конкретно.

– Потому что все это неправильно. Эвелин спокойно лежала в трубе прибора, разговаривая со мной. Глаза у нее были открыты. Она нервничала из‑за того, что ее пристегнули. Сканирование должно было показать активность в зоне входных оптических сигналов, в моторных областях, связанных с движениями рта и языка, и в задних теменных долях, указывающую на повышенную осведомленность о том, что движения ее тела ограничены. Но они оказались совершенно противоположными. Резко пониженный кровоток в этих долях, и почти полное отключение сигналов в таламус, который переправляет информацию, поступающую в мозг от органов зрения, слуха и осязания. И еще огромное – действительно огромное – повышение активности в гипоталамусе, мозжечковой миндалине и височных долях.

– И что означает все это повышение активности?

– Вероятностей и вариантов много. Это зоны, отвечающие за эмоции и некоторые виды образных представлений, и такая повышенная активация есть характеристика некоторых психотических припадков. По другой вероятности, такой профиль отчасти характерен для монахов в состоянии глубокой медитации, но даже опытным медитаторам требуются часы, чтобы достичь такого уровня, и даже в этом случае имеются различия в областях, связанных с болью и… да подумай сама – Эвелин Кренчнотед?

Керри рассмеялась:

– Монашкой ее не назовешь, верно. А на сканах доктора Эрдмана что‑либо из этого проявлялось?

– Нет. И на сканах Эвелин тоже – перед самым припадком или сразу после него. Я бы назвал это височной эпилепсией, если бы не…

– Эпилепсией? – резко переспросила она. – Этот «припадок» означает эпилепсию?

Джейк посмотрел на нее, но теперь уже пристально. И смог распознать страх. Тогда он как можно мягче спросил:

– У Генри Эрдмана тоже было нечто подобное, да?

Они уставились друг на друга. Она еще не ответила, а он уже знал, что она ему солжет. Львица защищает львенка, только здесь львица была молодой, а львенок – морщинистый старик, умнейший человек из всех, кого Джейк Дибелла встречал за всю жизнь.

– Нет. Доктор Эрдман никогда не говорил мне о припадке.

– Керри…

– И вы сказали, что его сканы выглядели совершенно нормальными.

– Это так. – Да, крыть нечем.

– Мне надо идти. Я лишь хотела принести это вам, чтобы немного оживить этот кабинет.

Керри ушла. В коробке оказались картина в рамке, которую он никогда не повесит (накрытый цветами домик и рядом единорог), кофейная чашка, которой он никогда не станет пользоваться (КОФЕ – УТРЕННЯЯ РАДОСТЬ), диванная подушечка в лоскутном чехле, розовая африканская фиалка и стаканчик для карандашей, обернутый в обои с желтыми маргаритками. Джейк невольно улыбнулся. Полнейшая неправильность ее подарков была почти смешной.

Да только ему было точно не до смеха из‑за непостижимых результатов сканирования Эвелин Кренчнотед. Ему требовалось получить от нее больше информации и повторить сканирование. А еще лучше подключить ее на несколько дней к ЭКГ в больничной палате и проверить, не сможет ли он получить четкое подтверждение диагноза височной эпилепсии. Но когда он позвонил Эвелин, та отказалась от любых новых «докторских процедур». Он минут десять убеждал ее, как только мог, но тщетно.

И он остался наедине с аномалией в исследовательских данных, вычурной кофейной чашкой и без малейшего понятия о том, что делать дальше.

* * *

– Что мы будем делать дальше? – спросил Родни Колдвелл, главный администратор дома престарелых святого Себастьяна. Тара Вашингтон взглянула на Джерачи, который разглядывал пол.

Тот был усеян бумагами и небольшими, одинаковыми, перевязанными ленточками белыми коробочками, на которых аккуратными печатными буквами были выведены имена: М. МАТТИСОН, Г. ГЕРХАРДТ, К. ГАРСИЯ. Одна из коробочек, однако, была открыта, крышка аккуратно лежала рядом, мягкая бумага в коробочке развернута. На бумаге лежало ожерелье на тонкой золотой цепочке: золотой коптский крест с единственным небольшим бриллиантом. На крышке было написано А. ЧЕРНОВА.

– Я ничего не трогал, – с оттенком гордости сообщил Колдвелл, высокий темнокожий мужчина за пятьдесят, с длинным лицом, похожим на морковку из мультфильма. – Так ведь обычно говорят в фильмах, верно? Ничего не трогайте. Но разве не странно, что вор проделал такие усилия, чтобы «взломать сейф», – он с гордостью произнес и это выражение, – и потом ничего не взял?

– Очень странно, – согласился Джерачи и наконец‑то отвел взгляд от пола. Сейф не был «взломан» – замок оказался цел. Таре стало очень интересно: что Джерачи сделает дальше? Ее постигло разочарование.

– Давайте пройдемся еще разок, – легко сказал он. – Вас не было в кабинете…

– Да. Я поднялся на этаж интенсивного ухода в половину двенадцатого. В приемной дежурила Бет Малоне. За ее стойкой находится единственная дверь в помещение, где хранятся как личные дела жильцов, так и сейф, и Бет говорит, что она с поста никуда не отлучалась. Она очень надежная женщина. Работает у нас уже восемнадцать лет.

Миссис Малоне, которая теперь стала главным подозреваемым и была достаточно умна, чтобы это понимать, рыдала в соседней комнате. Сердобольная женщина‑полицейский снабжала ее бумажными платочками, пока Малоне ждала допроса. Но Тара знала, что после одного взгляда Джерачи вычеркнул Малоне из списка подозреваемых. Добросовестная, средних лет, всегда готовая помочь, она стала бы грабителем с той же вероятностью, что и алхимиком. Скорее всего, она оставила пост, чтобы сделать нечто такое, в чем ей пока было еще стыдно признаться, а вор именно в тот момент и проник в комнату без окон за стойкой в приемной. Тара развлекла себя мыслью, что миссис Малоне втихаря отправилась на свидание с любовником на склад постельного белья. Она улыбнулась.

– У вас идеи, детектив Вашингтон? – осведомился Джерачи.

Проклятье, он ничего не пропускает. Теперь ей нужно что‑то придумать. Она смогла лишь задать вопрос:

– Это маленькое ожерелье принадлежит балерине Анне Черновой?

– Да, – подтвердил Колдвелл. – Красивое, правда?

Таре оно особо красивым не показалось. Но Джерачи поднял голову, чтобы взглянуть на нее, и она поняла – он не знает, что всемирно известная балерина ушла на покой в дом престарелых св. Себастьяна. Балет – не его стиль. Тара впервые поняла, что знает нечто такое, чего не знает Джерачи. Осмелев от этого (и еще потому, что ее несколько раз в год затаскивала в «Линкольн‑центр» эксцентричная бабушка), Тара продолжила:

– Нет ли здесь жильца, который мог проявить особый интерес к Анне Черновой? Балетоман… – Она понадеялась, что произнесла это слово правильно, потому что прежде лишь читала его в программах. – …или особый друг?

Но Колдвелл перестал слушать уже на слове «жилец» и жестко возразил:

– Никто из наших жильцов не совершил бы это преступление, детектив. У нас закрытое сообщество, и мы очень тщательно отбираем любого…

– Могу я сейчас поговорить с мисс Черновой? – спросил Джерачи.

– С Анной? – встревожился Колдвелл. – Но ведь Бет Малоне ждет… ну, хорошо, если такова процедура. Анна Чернова сейчас лежит в лазарете, у нее сломана нога. Я вас провожу.

Тара надеялась, что Джерачи не собирается послать ее на бессмысленный допрос миссис Малоне. Он не послал. У двери лазарета он сказал:

– Тара, поговори с ней.

Тара могла бы воспринять его слова как признание ее осведомленности в области балета, если бы не видела, как Джерачи и прежде так поступал. Ему нравилось наблюдать: молчаливый слушатель, неизвестная величина для того, кого допрашивают.

Пока Колдвелл объяснял ситуацию и представлял их, Тара пыталась не смотреть пристально на Анну Чернову. Она была прекрасна. Да, старая, лет семидесяти, но Тара никогда не видела старушек, выглядящих настолько хорошо. Высокие скулы, огромные зеленые глаза, седые волосы небрежно заколоты на макушке так, что волнистые пряди струятся по бледной коже, выглядящей не столько морщинистой (хотя морщины были), сколько смягченной временем. Ее руки, с длинными пальцами и тонкими запястьями, спокойно лежали на одеяле, а плечи были расправлены даже под белой пижамной блузой. Лишь выпуклость загипсованной ноги портила впечатление хрупкости, отстраненности и глубочайшей печали. То была печаль обо всем, подумала Тара, и она не смогла бы пояснить, что подразумевала под «всем». Гипс на ноге был лишь малой ее частью.

– Садитесь, пожалуйста, – сказала Анна.

– Спасибо. Как уже сказал мистер Колдвелл, внизу, в офисе, был взломан сейф. На единственной вскрытой коробке было ваше имя, а внутри лежало золотое ожерелье с бриллиантом. Оно ведь ваше?

– Да.

– Это то самое, что подарила вам Тамара Карсавина? А ей его подарил Николай II?

– Да. – Анна посмотрела на Тару чуть внимательнее, но не менее отстраненно.

– Мисс Чернова, не можете ли вы вспомнить кого‑либо, кто мог проявлять сильный интерес к этому ожерелью? Журналиста, который настойчиво о нем расспрашивал? Или кто‑то посылал вам письма по электронной почте? Или кто‑то из жильцов?

– Я не общаюсь по электронной почте, мисс Вашингтон.

Ей следовало бы сказать «детектив Вашингтон», но Тара решила промолчать.

– И все же… кто‑нибудь?

– Нет.

Она едва замешкалась перед ответом, или ей показалось? Тара так и не поняла. Он продолжала задавать вопросы, но видела, что результата не будет.

Анна Чернова стала проявлять вежливое нетерпение. Почему Джерачи меня не останавливает? Придется расспрашивать, пока он этого не сделает – «размягчать клиента», как он такое называет. Бессмысленные расспросы продолжились. Наконец, когда запас вопросов у Тары уже практически иссяк, Джерачи почти небрежно осведомился:

– Вы знаете доктора Эрдмана, физика?

– Мы однажды встречались.

– Не создалось ли у вас впечатление, что у него есть к вам романтический интерес?

Анна впервые развеселилась:

– Думаю, единственный романтический интерес доктор Эрдман проявляет к физике.

– Понятно. Спасибо, что уделили нам время, мисс Чернова.

В коридоре Джерачи сказал Таре:

– Балет… Полицейская работа нынче точно уже не та, что прежде. Ты хорошо справилась, Вашингтон.

– Спасибо. И что теперь?

– Теперь мы выясним, у кого из жильцов романтический интерес к Анне Черновой. Это не Эрдман, но кто‑то другой.

Значит, Анна действительно слегка замешкалась перед ответом, когда Тара спросила, не проявляет ли к ней кто‑то из жильцов особый интерес! Тара внутри вся светилась, шагая по коридору следом за Джерачи. Не оборачиваясь, тот сказал:

– Только не впускай это в голову.

– Ни за что, – сухо буркнула она.

– Вот и хорошо. Коп, интересующийся балетом… Боже праведный…

* * *

Корабль начал волноваться. В межзвездном пространстве объемом во много кубических световых лет само пространство‑время опасно исказилось. Новое существо набиралось сил – и все еще было так далеко!

Все должно было происходить иначе.

Если бы корабль узнал о том новом существе раньше, все могло бы происходить правильно, в соответствии с законами эволюции. Эволюционирует все – звезды, галактики, разумы. Если бы корабль понял раньше, что где‑то в этом галактическом захолустье имеется потенциал для нового существа, то направился бы туда, чтобы руководить, формировать, облегчать переход. Но он этого не понял. Никаких обычных признаков не было.

Однако они имелись сейчас. Образы, пока еще слабые и только расходящиеся, достигали корабля. Но опаснее было то, что оно теряло энергию – ту самую энергию, которую рождающееся существо еще не умеет направлять. Быстрее, корабль должен лететь быстрее…

Но он не мог лететь быстрее, не вызывая необратимого повреждения пространства‑времени. Оно на это способно лишь до определенного предела. И тем временем…

Наполовину сформировавшееся и такое далекое существо шевелилось, боролось, выло от страха.

Генри Эрдману было страшно.

Он едва мог признаться в этом страхе самому себе, не говоря уже о всех людях, набившихся в его квартирку в субботу утром. Они расселись серьезным кругом, заняв его диван, кресло и кухонные стулья, и прихватив стулья из других квартир. Эвелин Кренчнотед оказалась в неуютной близости справа от Генри. Ее духи пахли тошнотворно‑сладко, а волосы она завила тонкими серыми колбасками. Стен Дзаркис и Эрин Басс, которые все еще были на такое способны, сидели на полу. Складки желтой юбки Эрин казались Генри единственным цветным пятном среди серых лиц. Двадцать человек, и не исключено, что в здании есть и другие. Генри позвонил тем, кого, как он знал, это затронуло. А те позвонили тем, про кого знали сами. Не хватало Анны Черновой, все еще пребывавшей в лазарете, и Эла Космано, отказавшегося прийти.

Все они смотрели на него, ожидая начала.

– Полагаю, все мы знаем, почему мы здесь, – сказал Генри, и его немедленно окатило ощущение нереальности. Ему вспомнились слова Майкла Фарадея, высеченные на здании факультета физики Калифорнийского университета: «Ничто не слишком поразительно, чтобы быть правдой». Теперь эти слова казались насмешкой. То, что происходит с Генри, со всеми, не казалось поразительным и не было «правдой» в любом понятном для него смысле, хотя он из всех сил старался найти этому физическое объяснение единственным способом, какой предлагали ему часы напряженных размышлений. Что‑либо иное – что‑либо меньшее – было немыслимым.

Он продолжил:

– Со всеми нами что‑то произошло, и хорошим первым шагом станет проверка того, действительно ли у нас были одинаковые ощущения. – Сбор данных. – Поэтому я начну первым. В пяти отдельных случаях я ощущал, как некая сила захватывает мой разум и тело, словно через меня проходит поток энергии, нечто вроде нервного потрясения. В одном случае это сопровождалось болью, в остальных боли не было, но потом оставалась сильная усталость. Кто‑нибудь еще такое испытывал?

Немедленно начался гомон, который Генри остановил, подняв руку:

– Давайте для начала поднимать руки. У кого‑то еще были такие ощущения? У всех. Хорошо, давайте пойдем по кругу, заодно представляясь, начав от меня влево. Прошу высказываться как можно подробнее, но пока только описательно. Не делайте заключений.

– Чертов учитель, – пробормотал кто‑то. Генри не заметил, кто именно, но ему было все равно. Сердце забилось чаще, и ему даже показалось, что уши каким‑то образом расширились вокруг слухового аппарата, чтобы не пропустить ни звука. Он сознательно не упомянул время своих «приступов» или связанные с ними внешние события, чтобы не повлиять на любую информацию, предоставленную другими.

– Я Джон Клюге, из квартиры 4J, – начал плотный, круглолицый и совершенно лысый мужчина с приятным голосом, привыкший к тому, что его слушают. Учитель из средней школы, предположил Генри. История или математика, плюс тренер какой‑нибудь спортивной команды. – Все было очень похоже на то, что говорил Генри, с тем лишь исключением, что я ощущал эту «энергию» четыре раза. Первый раз вечером во вторник, около половины восьмого. Во второй раз я из‑за этого проснулся в среду ночью, в двадцать три сорок два. Я отметил время по часам у кровати. В третий раз я время не заметил, потому что меня тошнило после пищевого отравления, которое было у всех нас в четверг, но началось это еще перед тошнотой, примерно в середине дня. В тот раз прилив энергии начался возле сердца, и я подумал, что у меня сердечный приступ. В последний раз это было вчера в одиннадцать сорок пять, и кроме энергии у меня было… ну, нечто вроде… – Он немного смутился.

– Пожалуйста, продолжайте, это важно, – сказал Генри. У него перехватило дыхание.

– Не хочу называть это видением, но в голове у меня вертелись цвета, нечто красное, синее и белое, и каким‑то образом твердое.

– Ожерелье Анны Черновой! – взвизгнула Эвелин, и начался галдеж.

Генри не смог его остановить. Он бы встал, но его ходунок остался на кухне – в переполненной гостиной для него не было места. И он испытал благодарность, когда Боб Донован сунул в рот два пальца и свистнул так, что смог бы оглушить псов войны:

– Эй! Заткнитесь, или никто ничего не узнает!

Все смолкли и возмущенно уставились на коренастого мужчину в мешковатых брюках и дешевом акриловом свитере. Донован нахмурился и уселся. Генри воспользовался тишиной:

– Мистер Донован прав, так мы не узнаем ничего полезного. Давайте продолжим по кругу, только, пожалуйста, не прерывая друг друга. Миссис Басс?

Эрин Басс описала практические такие же события, что и Джон Клюге, без инцидента в среду вечером, но с добавлением более раннего легкого ощущения, которое он испытал, когда впустил Керри в свою квартиру во вторник до лекции. Она описала это как «шепот у меня в голове». Следующие шестнадцать человек рассказали об одинаковых ощущениях в четверг и пятницу, хотя некоторые не ощущали «энергию» во вторник, а некоторые – во вторник или среду. Генри оказался единственным, кто испытывал их все пять раз. Во время этих признаний Эвелин Кренчнотед несколько раз приподнималась на стуле подобно гейзеру, который вот‑вот выбросит струю. Генри не хотел, чтобы она кого‑то перебила, и положил ладонь на ее руку. Это оказалось ошибкой, потому что Эвелин немедленно накрыла его ладонь своей и нежно ее сжала.

Когда наконец‑то подошла очередь Эвелин, она сказала:

– Никто из вас не испытывал боли в этот последний раз, как было у Генри в четверг – кроме меня! Мне делали медицинский ЯМТ в больнице, и я была внутри машины, и боль была ужасная! Ужасная! А потом… – она выдержала драматическую паузу, – …а потом я увидела ожерелье Анны Черновой точно в то время, когда оно было украдено! И вы тоже его видели – это и были те «твердые цвета», Джон! Сапфиры, рубины и бриллианты!

Опять галдеж и столпотворение. Генри, несмотря на растущий страх, мысленно застонал. Ну почему именно Эвелин Кренчнотед? Из всех ненадежных свидетелей…

– Я видела его! Видела! – вопила Эвелин. Джина Мартинелли начала громко молиться. Люди или тараторили друг с другом, или сидели молча, с побледневшими лицами. Женщина, чье имя Генри не знал, сунула трясущуюся руку в карман и достала бутылочку с лекарством. Боб Донован поднес пальцы ко рту.

Но прежде чем свист Донована снова врезал по их барабанным перепонкам, Эрин Басс грациозно встала, хлопнула в ладоши и на удивление громко крикнула:

– Стоп! Так мы ни к чему не придем! Сейчас говорит Эвелин!

Шум медленно стих. Эвелин, которая теперь выглядела скорее возбужденной, чем напуганной смыслом только что сказанного, разразилась долгим и бессвязным описанием своего «ЯМТ», пока Генри не остановил ее единственным способом, пришедшим ему в голову, то есть взял ее за руку. Она опять сжала его руку в ответ, покраснела и сказала:

– Да, дорогой.

Генри кое‑как выдавил:

– Пожалуйста. Послушайте, все. Этому должно быть объяснение.

Но не успел он начать объяснение, как Эрин Басс из помощницы превратилась в саботажницу:

– Правильно, и я думаю, что нам надо высказаться по кругу в том же порядке и предложить свои объяснения. Но только кратко, чтобы другие не заскучали. Джон?

– Это может быть какой‑то вирус, действующий на мозг, – сказал Клюге. – Заразный. Или какое‑то вредное вещество в здании.

«Из‑за которого у всех возникли совершенно одинаковые галлюцинации, а запертый сейф открылся?» – презрительно подумал Генри, и это презрение его успокоило. А спокойствие ему требовалось – все присутствующие упомянули, что почувствовали, как «энергия» в четверг днем началась в районе сердца, но никто, кроме Генри, не знал, что как раз в тот момент у Джима Пелтиера начался необъяснимый сердечный приступ, когда он избивал Керри.

Эрин сказала:

– То, что мы видим в этом мире, есть всего лишь майя, иллюзия постоянства, тогда как вся реальность – это постоянное движение и изменение. То, что здесь произошло, лежит за пределами мира интеллектуальных концепций и различий. Мы видим лишь проблески изменчивой природы реальности, подлинной недифференцированной «сущности», которая обычно приходит лишь с нирваной. Эти проблески неидеальны, но по каким‑то причинам наша коллективная карма предоставляет их нам.

– Чушь все это, – раздраженно бросил Боб Донован, следующий в кругу. – У нас у всех какой‑то мозговой вирус, как сказал Клюге, а сейф в офисе взломал какой‑то наркоман. Копы сейчас это расследуют. Нам надо всем показаться врачу, да только они все равно ничего не смогут сделать, чтобы нас вылечить. А у тех, у кого была боль, Генри и Эвелин, болезнь проявилась сильнее.