Политический заключенный 5 page

– Торговать можно и в космосе. Я спрашивал об истинной причине.

Запах, витавший в воздухе, стал горько‑сладким, затем исчез.

– Ты имеешь представление о том, насколько уникальны обитатели твоей планеты? – наконец, спросил старик. – Ваши поселенцы говорят на дюжине языков, происходят из враждующих стран, и все же они объединились ради единой цели – чтобы превратить в оазис эту пустыню, больше никому не нужную.

– Хуже всего то, что заканчивать работу они предоставили нам, – сказал Макс.

– Аминь, – пробормотал адареец с зеленой кожей.

– Мы пришли сюда не по своей воле, – продолжал старик, – но те, первые поселенцы прибыли на планету по собственному желанию, шансов выжить у них практически не было, и все же они не только выжили, но и процветают. Какая же нужна вера, чтобы творить подобные чудеса! Они образовывали живые цепочки, все – мужчины, женщины, дети – выуживая из моря пропитание…

– Я знаю историю, – перебил его Макс. – Можешь пропустить урок для начальной школы. Если, конечно, не хочешь создать бригаду верующих и передавать ведра по комнате.

Адареец пошевелился, обернулся к остальным; они склонили головы друг к другу, не говоря ни слова. Через несколько секунд он ответил:

– Мы хотим оказать почтение духу двадцатого века.

Для Макса это имело еще меньше смысла, чем все предыдущие разговоры. Да, его народ хотел повернуть время вспять и остаться в двадцатом веке, но адарейцы слишком далеко ушли от этого.

– Что? Ты имеешь в виду открытие двойной спирали, первые генетические исследования?

– И не только это, – ответил адареец. – Это был век великих политических перемен, век людей, подобных Махатме Ганди и Мартину Лютеру Кингу. Впервые в истории люди получили возможность без кровопролития состоять в оппозиции своему правительству; впервые они смогли заставить правительства измениться без применения силы. Двадцатый век – век истинной демократии, действенной, живой, всеобщей.

– Ух ты. – Макс оглядел тесный барак, узкие койки, истощенные тела. – А вот я всегда думал, что это век отравляющих газов и атомной бомбы, концлагерей и Гулага, век массовых убийств.

– Ты прав, – помолчав, произнес старик. – Но у нас есть выбор.

– Что‑то я не вижу никакого выбора, – возразил Макс. – Значит, вы говорите, что прилетели сюда главным образом для того, чтобы осмотреть большой исторический аттракцион?

Высокий адареец с выступающими венами проворчал что‑то.

– Это не… – начал старик.

– Вот он, – перебил его Макс, указывая на высокого адарейца. – Разве он не сказал, что все мы в конце концов утонем? Это не наш выбор и уж никак не развлечение.

– Я такого не говорил, – холодно возразил зеленый.

Старик, протянув руку, сжал щиколотку своего соседа.

– Мы по очереди поддерживаем друг друга на плаву, и поэтому идем ко дну не сразу.

– Как вам будет угодно, – сказал Макс.

Старик пошевелился и взял какой‑то предмет, лежавший рядом с ним.

– Вот, – он протянул предмет Максу. – Ты плывешь уже месяц. Я выиграл пари. Думаю, ты заслужил одну из этих двух мисок супа.

Макс взял миску обеими руками, поднес к лицу. Пахло луком, картофелем и укропом.

Старик прикоснулся к тыльной стороне ладони Макса, затем направился к своей койке. Остальные адарейцы один за другим поднимались, и все они, прежде чем вернуться на место, прикасались к чужаку, – сжимали ему локоть, слегка хлопали по спине. Адареец с зеленой кожей встал последним, и только он не дотронулся до Макса.

– Я сказал тогда, что утонешь ты, – произнес он. – И продолжаю так считать.

Когда он отвернулся, Макс спросил:

– Как тебя зовут?

Адареец замер, стоя боком к Максу.

– У нас нет имен. Мы – дерьмо, свиньи, монстры. Ты что, не слушаешь, что говорят вокруг тебя?

– А ты никогда не слышал пословицу: «Те, кто не помнит своей истории, обречены повторять её»?[74]

Адареец остановился.

– Слышал.

– А те, кто помнит историю, обречены видеть, как приближается это повторение.

Адареец хмыкнул и пошел к своей кровати. Макс прикоснулся губами к краю миски и долго сидел так, наслаждаясь запахом еды. Снаружи в стены барака бил ветер, и песчинки стучали по металлической крыше, подобно тысячам крошечных ног.

Все остается по‑прежнему, сказал себе Макс. Ему необходимо сохранять терпение и беречь силы, дождаться возможности изменить свое положение и воспользоваться ею. Когда придет его час, он сделает то же, что и Василий, то, что он должен сделать, и у него будет вода, еда и пара сапог.

Он медленно прихлебывал суп, и ему казалось, что его хватит на целую ночь, а когда суп кончился, Макс впервые за месяц почувствовал, что желудок его почти полон.

Шла неделя за неделей, и вот наступил День Переворота. На лугах и на склонах холмов сотни акров ила превращались в перегной быстрее, чем его успевали перевернуть и смешать с песком. Сорняки, самовольно выросшие на поле, вырывали с корнем и смешивали с компостом.

Лагерь пронизывали запахи разложения. От компостных куч несло фекалиями, на лугах воняло гниющими растениями, кровати, бараки и миски пахли ржавчиной, сами тела заключенных медленно разлагались. Но День Переворота был хуже всего; в этот день люди полностью погружались в разложение. Все обитатели лагеря медленно брели через болото, выстроившись в одну унылую цепочку, и перемешивали разлагавшуюся массу голыми руками. Капеллан сидел под зонтиком, время от времени протирая свои очки, и оповещал всех о своих планах по устройству на террасах садов и бескрайних полей.

– Здесь мы сделаем вот что! – орал он. – Мы покроем квадратный километр камней слоем почвы толщиной в один метр. Здесь вырастет самый удивительный, самый большой, самый прекрасный город на планете, прямо здесь, прямо на этом месте. Генерал Костиган лично сообщил мне о великой цели, которая стоит перед всеми нами.

Он все говорил и говорил в таком духе, пока плодородное поле не увеличилось в размере до четырех квадратных километров и не превратилось в новый Эдем. Но Макс слышал лишь имя Костигана – человека, который с радостью прикончил бы его при первой же возможности. Он опустил голову, словно это могло помочь ему спрятаться от Костигана, и продолжал набирать горсть за горстью сырого вонючего ила, пока грязь не облепила его целиком, и запах ее не просочился сквозь его кожу и не стал его частью.

В книгах и фильмах освоение планеты всегда изображали как некий подвиг, результат которого был заранее известен. Но на самом деле все делалось именно так, в грязи, в поту, с ломящей спиной. Кроме того, прекрасно известно, что планеты, как и люди, изо всех сил противятся переменам. Все обитатели Иисусалима могли умереть хоть завтра, а планета и не заметила бы этого. Год за годом она стирала бы следы их усилий и продолжала бы ползти по пути, избранному ею прежде.

– Эй, – прошептал кто‑то рядом с Максом, отрывая его от размышлений. Макс, не поднимая головы, снова сунул руку в грязь.

– Эй, – раздалось снова. Голос принадлежал высокому зеленокожему адарейцу.

Макс сначала бросил быстрый взгляд на охранников. Начальник лагеря сделал перерыв в своей проповеди, встал и обмахивался шляпой. Охранники сгрудились у бочонка с водой. Макс обернулся к адарейцу.

Тот копался по локоть в грязи, перемешивая гниль и сорняки. Когда он вытащил руку, в ней была зажата крошечная желтая картофелина. Адареец оторвал ботву и засунул клубень за пазуху, показывая Максу, как это надо делать.

– Мы их посадили, – прошептал он, кивнув в сторону голого участка на склоне холма. – Отсюда вон до тех камней.

До Макса дошло: вероятно, он уже пропустил несколько картофелин, приняв их за камни. Он принялся с удвоенной энергией переворачивать перегной. Первую найденную картофелину он стиснул в ладони, словно золотой самородок. Озираясь исподлобья, он притворился, что вытирает лицо, и запихнул добычу в рот. Укусив картофелину, он почувствовал, что шатается зуб, поэтому продолжал пережевывать ее медленно, осторожно, пока не проглотил последний кусочек. Картофелина отдавала землей, на языке остался слой крахмала. Мередит обычно жарила картофель на оливковом масле со щепоткой соли и петрушкой; когда Макс попытался представить себе их кухню, перед ним возникло лишь какое‑то туманное пятно.

В плечо ему угодил камень. Рядом стоял охранник, чья одежда не была заляпана грязью, и орал:

– Работай, не стой!

Макс наклонился и продолжил плескаться в тине. «Я плыву, – бормотал он едва слышно, разгребая доходившую до колен грязь, словно собака воду. – Я все еще плыву».

Однако он уже не знал, куда именно плывет. И в этот день он понял, что, наверное, скоро утонет.

Утром подул такой сильный ветер, что песок со свистом просачивался сквозь каждую трещину в стенах, образуя крошечные дюны в углах и у ножек кроватей.

По пути на перекличку, под небом, по которому неслись бурлящие черные облака, Макс заметил у компостной ямы три тела «беглецов»; один человек умер вчера, и все трое занимались более легкой работой, чем он. Он подумал: а когда же придет его черед? Он потерял два зуба, еще один шатался; минимум жира, имевшегося на его теле, растаял; колено подгибалось от неловкого движения; болячки на спине постоянно мокли.

Стоя в строю, заключенные вынуждены были придерживать шляпы, чтобы их не унесло ветром, но порывы были такими сильными, что людей сбивало с ног и швыряло на ограду. Максу повезло: его заслоняли от ветра высокие фигуры адарейцев. Заместитель начальника прокричал что‑то насчет мощного не по сезону урагана, забравшегося слишком далеко на север, раздал всем по второй порции завтрака и велел сберечь ее, затем распустил команды по баракам на неопределенное время.

Когда дождь заколотил по крыше, словно лавина камней, они сидели в темноте в своем сарайчике, наполняя чашки текущей сквозь щели водой. Выходной был невообразимым счастьем.

Макс посмотрел на высокого адарейца и сказал:

– Напоминает Рождество, только отметить нечем.

– Я вижу песок и воду, – ответил тот. – Если их смешать, получится грязь.

– Нет, мы можем добыть кое‑что снаружи, – предложил Макс. – Сейчас как раз буря в разгаре, нужно идти, пока другие нас не опередили.

Они протиснулись в дверь, которую с грохотом захлопнул за ними ветер, и направились к лагерной кухне; Макс вынужден был ухватиться за адарейца. В такой ливень никто не мог их увидеть – они сами едва видели на несколько футов перед собой.

Макс протер глаза и вгляделся в темноту.

– Быстрее! – велел он, стараясь перекричать бурю. – Хватай, сколько сможешь унести.

Пока адареец набирал буханки желтого хлеба и связки сырых овощей, Макс с помощью консервной банки сбил замок с двери чулана.

– В яблочко!

– Что там? – спросил адареец.

– Любой военный, если ему дать картофеля и время, соберет самогонный аппарат. – Хлопнула дверь кухни, заставив их подскочить, но это был лишь ветер. Макс запихивал бутылки в комбинезон, пока они не начали вываливаться, взял еще одну в руку. – Пошли. К обеду капеллан додумается поставить здесь охранника.

Когда они показались в дверях барака, мокрые и грязные, как помойные крысы, их встретили сначала с тревогой, затем с ликованием. Пока адарейцы передавали по кругу первую буханку хлеба, Макс открыл бутылку и отпил глоток; водка показалась ему одновременно и самой отвратительной, и самой замечательной, какую он пил за всю свою жизнь.

Потом Макс долгие часы слушал разговоры соседей о людях и местах их родной планеты. Высокий зеленый адареец оказался историком, седовласый старик – кем‑то вроде дипломата‑добровольца, а человек с коричневой кожей – торговцем антиквариатом. У всех была работа, были семьи, о судьбе которых они беспокоились. Затем разговор коснулся планов побега, которые были объявлены несбыточными, потому что требовалось убить слишком много народу – не то чтобы у нас есть какие‑то предубеждения против убийства, не обижайся, Макс, – а потом нужно было слишком далеко идти, и никто не собирался помогать им там, куда они все‑таки могли добраться.

– Ну, значит, остается сидеть здесь и разбить для него этот сад, – подытожил торговец, имея в виду капеллана, а затем начались подсчеты – сколько кубических метров грязи содержится в слое площадью четыре квадратных километра и толщиной в метр, и сколько это составит корзин емкостью в половину кубометра.

– Сколько человек в лагере? – спросил дипломат.

– Всех считать или только заключенных? – уточнил торговец.

– Заключенных, – ответил дипломат.

Несколько человек назвали цифры, а Макс спросил:

– Вы свинолюдей тоже сосчитали?

Эти слова были встречены молчанием, затем раздался смех, и адарейцы принялись обсуждать, считать ли Макса заключенным или свиночеловеком, пока старик не вернул их к расчетам:

– Сколько корзин вы можете перетаскать за день, самое большее?

– Семнадцать, – ответил зеленый историк, и кое‑кто подумал, что это слишком много, но один вспомнил тот день и сказал, что это правда. Затем, договорившись брать среднее число корзин, разделили общее количество кубических метров на число ходок и людей и получили число дней – нет, лет; несколько десятков лет требовалось для достижения этой цели.

– Это слишком много, – заявил историк, когда назвали окончательное число. – Я провел здесь почти год, и даже один лишний день для меня – слишком много.

Дипломат пробормотал что‑то ободряющее, но замечание зеленого испортило всем настроение, и на минуту воцарилась тишина. Заключенные сидели на койках, потому что барак затопило. Ветер был таким сильным, что струи дождя хлестали во все щели и швы, и на какой‑то миг им показалось, что вода наступает отовсюду и комната сейчас наполнится ею до потолка. Макс влил в себя мутные остатки со дна бутылки.

– Вы напомнили мне о Дрожине, – сказал он, потому что тишина казалась невыносимой, и он больше ничего не смог придумать, чтобы начать разговор. Это вызвало гневные реплики, вопросы, смех, недоверчивые восклицания. Макс, одурманенный алкоголем, чувствовал необыкновенную легкость; на какое‑то время спиртное притупило боль во всем теле настолько, что она перестала напоминать о себе. Он услышал свой собственный голос:

– Нет, нет, я лично знаю его, он точно такой же.

Дипломат взял у Макса бутылку и, обнаружив, что она пуста, открыл другую.

– А я думал, что ты – комиссар. Ты ведь работал в Департаменте образования, у Мэллоува, верно?

– Нет, это было задолго до Департамента, – объяснил Макс, наклоняясь вперед и ставя локти на колени. – Когда гражданская война еще не перешла в революцию. Дрожин тогда был министром внутренних дел, потом началась чистка, его попытались убить, а он ушел в подполье и начал собирать армию, чтобы свергнуть правительство. – На самом деле все обстояло сложнее – например, называться лидерами Дрожин предоставил другим людям, но сейчас подробности не имели значения. – Я был юнцом, а выглядел совсем ребенком, и я одним из первых попал к нему в соратники после чистки. Я шпионил для него, поскольку легко мог пробираться в города и покидать их.

– А почему ты вообще связался с Дрожиным? – перебил его торговец антиквариатом.

Макс пожал плечами.

– Шла гражданская война. Мы все должны были выбрать, на чьей стороне воевать. Я выбрал Дрожина, и это, вероятно, спасло мне жизнь. – Ему сунули буханку, он откусил от нее и передал дальше. – Но все это неважно; Дрожин был очень похож на вас. Он всегда занимался тем, что называл «математикой победы». Сколько новобранцев необходимо, чтобы занять такую‑то позицию, сколько ткани, чтобы нашить формы для всех его людей, через сколько поколений мы вернемся к звездам. Он во все вникал, всегда вносил дополнения, снова и снова, чтобы получить нужный результат. Он даже…

– Даже что?

Комок хлеба застрял у Макса в горле. Он сглотнул. Дела Дрожина не были секретом.

– Он даже рассчитал, сколько адарейцев должно умереть, чтобы люди объединились против общего врага и перестали убивать друг друга. У него была теория пропорций: чем гнуснее убийство, тем меньше их нужно, чтобы сместить чашу весов.

После этих слов снова повисла тишина. Адарейцы пристально смотрели на Макса во тьме. Фигуры их напоминали человеческие, но очертания лиц были бесполыми, а руки и ноги в темноте выглядели угрожающе. Наконец, историк произнес:

– Дрожин хотел вернуться в космос? После всех стараний вашего народа сохранить примитивный образ жизни?

– Первые космические полеты были предприняты в двадцатом веке. Дрожин всегда повторял, что, оставаясь здесь, мы предаем звезды. – Внезапно Макс испугался рева урагана; казалось, ветер мог в одну секунду снести все строения лагеря и превратить их в кучу обломков. Он торопливо заговорил дальше. – Ну, во всяком случае, могу сказать, что жену я выиграл у него в карты.

Раздались недоверчивые голоса, слегка приглушенные, и в душной комнате распространился странный острый запах.

– Ее зовут Мередит, – продолжал Макс. – Это значит «хранительница моря». Я любил ее улыбку – когда она улыбалась, на щеках у нее появлялись ямочки. И сейчас люблю. Она была дочерью офицера из министерства Дрожина – его убили в Новой Надежде во время чистки, и Дрожин пообещал стать ей вторым отцом. Мы хотели пожениться, но Дрожин не разрешал, потому что я, простой солдат, был недостаточно хорош для нее. Так продолжалось недолго; но в то время мы каждый день ждали смерти, и месяц казался вечностью. – Он протянул руку к бутылке, сделал глоток.

– Однажды ночью мы играли в покер. Мы переживали тяжелые времена, и пару недель все революционные силы состояли из шести человек, запертых в подвале какой‑то фермы на горной гряде. Итак, однажды ночью, во время бури, вроде этой, когда делать больше было нечего, мы играли в покер, и Дрожин проигрывал мне безнадежно; мне проигрывали все, но я думал только о нем. Дрожин ненавидел проигрывать, ненавидел это больше всего на свете, но у него кончились деньги. Ему было нечего предложить мне, и я попросил офицерский патент, то есть возможность жениться на Мередит, и поставил против него все. Генерал не смог устоять, потому что никогда не сдавался. Мне выпал стрейт,[75]и я выиграл.

Старик хмыкнул.

– И ты получил свой патент.

– В некотором смысле, да, – ответил Макс, раскачивая шатавшийся зуб кончиком языка. – Дрожин заявил, что я могу получить офицерское звание, но за него придется заплатить. «Чтобы поддержать революцию». – Он сделал паузу, чтобы произвести больший эффект. – Он взял с меня ровно столько, сколько я у него выиграл.

Все рассмеялись, и смех прогнал уныние и вызвал оживленную дискуссию среди адарейцев. Макс не упомянул, что он не хотел отдавать деньги, но Мередит не отставала от него, пока он не сдался.

Высокий зеленый адареец, историк, спросил:

– И вы до сих пор общаетесь с Дрожиным?

– Нет, – ответил Макс. – Нет, он уже тогда был стариком. Сейчас он мертв, как и Мэллоув. Поэтому мы все здесь.

– Это плохо. – Зеленый адареец протянул руку и сжал Максу плечо.

Шум снаружи внезапно стих – над ними проходил центр тайфуна. Лагерь был таким тесным, что громкий звук из одного барака был слышен во всех остальных, и вдруг сквозь щели, разошедшиеся от ветра, они услышали разговоры других заключенных. Кто‑то из адарейцев завел глупую песенку о говорящем тостере и его собаке, и остальные подхватили ее. В других бараках тоже запели, пытаясь заглушить голоса адарейцев религиозными гимнами и патриотическими песнями.

Макс не умел петь, как и историк. Они сидели молча, пьяные, но мрачные.

– Было бы неплохо, если бы у тебя остались друзья среди революционеров. Они бы вытащили нас отсюда, – сказал адареец.

– Хорошо бы, – согласился Макс. Он поднял голову и посмотрел на крышу. – А ты знаешь, почему они называют эти хибары молитвенными блоками?

– Нет. А почему?

– Потому что, когда ты здесь находишься, все твои молитвы заблокированы.

Когда буря стихла, они выбрались из своих бараков и увидели ее последствия. Вышка была повалена, части ограды вырваны из земли. Компостные ямы затопило, и гниющая масса хлынула через край; площадка для переклички была усеяна костями, кусками человеческих тел и фекалиями. Один из охранников с помощью единственного в лагере бульдозера спихивал всю эту гадость обратно в ямы, а капеллан велел всем идти наверх, на луг.

Со склонов холмов смыло весь перегной, и он, смешавшись с песком и камнями, преградил путь ручью, протекавшему по дну грязевой долины. Русло необходимо было расчистить, иначе долину затопило бы, и в конце концов вся эта вода обрушилась бы на лагерь.

Под дулами автоматов заключенные, шагая по пояс в грязи, начали толкать вверх по склону спутанные корнями куски перегноя, словно живой экскаватор. Они черпали смесь грязи и песка голыми руками, и вскоре ладони Макса превратились в кровоточащие куски мяса. А затем, когда для людей был объявлен перерыв, адарейцам приказали нагружать корзины камнями из заваленной дренажной канавы и нести их вниз, к причалу.

– Ни к чему дважды делать одну и ту же работу, – заявил капеллан, очевидно, не замечая иронии своего высказывания.

Они наполнили корзины под наблюдением дьяконов, которые были необыкновенно злы – капеллан угрожал заставить их работать. Макс застонал, поднимая свою корзину, хотя он оставил в ней как можно больше пустого места. Еще несколько таких дней убьют его. Он может умереть уже сегодня.

Историк, проходя мимо, взял один камень из корзины Макса и переложил его к себе. Во время подъема на холм и на повороте дороги адареец несколько раз забирал у Макса камни, проходя рядом или давая ему пройти мимо себя. Во время последнего подъема перед началом долгой дороги к морю он запел.

Храбрый маленький тостер

Жил‑был на свете,

И решил он спасти

Всех людей на планете.

Он отправился в космос,

В далекий полет,

Чтоб найти новый дом

И надежный оплот.

Но – о‑о! – он нашел только пса.

– Звучит ужасно, – сказал Макс. – Разве у вас на Адаресе не открыли генов абсолютного слуха?

– Ну, давай, Макс, подпевай.

Он начал петь снова, и остальные подхватили песню, начав с начала после того, как закончились приключения тостера и его собаки. Они преодолели путь до моря довольно быстро. Василий, отвечавший за их команду, шел в конце колонны, в такт песне хлопая своей трубой по камням. Охранник ехал на мотоцикле параллельно тропе, положив ружье на колени. Двое солдат вышли в море на лодке. Они отыскали понтонный причал, подтащили его обратно к камням, привязали и теперь плавали вокруг, наблюдая за заключенными.

Макс и его товарищи доползли до края мола и опорожнили свои корзины. Камни, булькая, погружались в воду и медленно шли ко дну. Макс отступил в сторону, давая другим дорогу. Пока он стоял так, держа корзину за впившуюся в ладонь проволочную ручку, и смотрел, как солнце сверкает на воде, с которой ветер согнал водоросли, этот вид почти показался ему прекрасным. Интересно, добралась ли Мередит до их укрытия? Он не появлялся дома так долго, столько лет – на самом деле, почти все время после их свадьбы, – что уже сомневался, что она скучает по нему. Если вообще жива.

Историк прикоснулся к плечу Макса, затем прошел мимо и ступил на понтон, и тот, потеряв равновесие, закачался на волнах. Перебросив корзину через плечо, адареец продолжал мурлыкать себе под нос дурацкую песню о тостере. Макс улыбнулся и открыл рот, чтобы сказать, что на сей раз водорослей нет и обратно тащить нечего, словно только что обнаружил это радостное обстоятельство.

А потом он заметил, что корзина адарейца еще полна камней – там были и его собственные, и половина ноши Макса.

Адареец сбросил ее с плеча, взмахнул ею над водой один раз, еще один.

– Ты что? – окликнул его Макс.

На третий раз адареец выпустил корзину, и она, описав дугу, с глухим всплеском ушла под воду. Проволочная петля, обмотанная вокруг запястья адарейца, увлекла его в море.

Василий, первым оказавшийся на краю мола, начал ругаться и панически метаться туда‑сюда. Когда старик, прибежавший следом, отшвырнул корзину и собрался нырять в воду, Василий сбил его с ног своей трубой и пинками отшвырнул тело к берегу.

– Мы здесь главные! – заорал он. – Это не вы решаете, когда вам дохнуть, это мы решаем! Все пошли отсюда, обратно на поле!

Он бегал взад‑вперед вдоль строя и осыпал изможденных адарейцев ударами, если они шли недостаточно быстро. Охранник подъехал к заключенным вплотную, держа оружие наготове, явно горя желанием начать стрелять. Макс съежился, закрыл голову руками и спотыкался всю дорогу, пока они не добрались до лагеря.

Той ночью погребальная песня адарейцев звучала снова и снова, неумолимая, словно рассвет. Видя их горе, Макс подумал, что он, наконец, понял их.

Ему всегда казалось, что он слышит лишь половину их разговоров. Они свободно общались с помощью феромонов, обостренные чувства помогали им воспринимать едва заметные жесты и мимику. Даже в темноте, не разговаривая вслух, они никогда не были одиноки. В этом смысле они кардинально отличались от людей.

Макс сидел на койке, прислонившись спиной к стене, чтобы как можно дальше отстраниться от адарейцев. Но он чувствовал запах их горя, запах, который невозможно было описать – он напомнил Максу о морской воде и можжевельнике.

Сначала он удивился тому, что они рыдали и рвали на груди одежду: ведь в его первый день в лагере еще одного адарейца убили, того, которого задушил Василий. Тогда никто не пел погребальных песен.

Но потом он понял из их разговоров, когда они пытались утешить друг друга, что они скорбели не о смерти – смерть была неизбежна – но о самоубийстве. О том, что историк выбрал одиночество и отверг остальных.

Макс зажал уши, но песнь все‑таки доносилась до него. Натянул на голову одеяло, но и это не помогло.

Поздно ночью остальные заключенные начали кричать, приказывая адарейцам прекратить, но пронзительные голоса скорбящих по‑прежнему то почти замолкали, то звенели на весь лагерь.

Ближе к утру обессиленный, смертельно уставший Макс услышал, как кто‑то колотит в дверь. Затем она распахнулась.

В проеме стоял Василий.

– Заткнитесь! – завопил он. – Заткнитесь, мать вашу, вы не даете нам спать!

Казалось, он боялся заходить внутрь один. Адарейцы не обратили на него внимания, и он обернулся к Максу, чья койка стояла у двери.

– Ты должен помочь мне сейчас. Другие заключенные, они винят в этом меня. Я говорил, что никак не мог остановить эту свинью, которая утопилась, но они не слушают. Мы устали как собаки, никто не спал, а завтра весь день работать. А сейчас еще в доме капеллана свет зажегся. Остальные дьяконы, они сказали, что я должен с этим разобраться, не то я лишусь места!

– И чего ты от меня хочешь?

Василий облизнул губы, проверил, нет ли кого за спиной.

– Слушай, я не хочу сюда заходить, сам понимаешь. Но ты, ты бы мог их остановить, заставь их замолчать, и я обещаю вытащить тебя отсюда. Ты не имеешь ничего общего с этими скотами. Заставь их замолчать, и тебя переведут в обычный барак.

Макс отвернулся.

– Прямо сейчас, я возьму тебя с собой прямо сейчас, в наш барак. От тебя нужно только одно: чтобы они заткнулись.

Макс стиснул руками голову, сжал изо всех сил, пытаясь прогнать пульсирующую боль. Вот, значит, как. Василий все‑таки пришел за ним; одно из посеянных Максом семян дало всходы. Если он перейдет в обычный отряд, будет меньше работать и получит больше еды, то сможет выжить. Когда‑нибудь чистка кончится.

– Послушай, решай быстрее, – торопил его Василий. – В кабинете начальника что‑то происходит, нужно это дело уладить немедленно, иначе мне придется за все отвечать.

Это будет несложно, думал Макс. Если убить дипломата, например, свернуть ему шею, то они собьются с ритма и вообще перестанут петь. Возможно, его даже и убивать не придется, просто ранить, или оглушить. На все потребуется шесть‑семь секунд. Он потратил не больше времени на убийство двойного агента Лукинова во время последнего задания. Возникнет суматоха, и они с Василием выбегут через дверь.

– Сюда идут охранники! – воскликнул Василий. – Давай, сейчас или никогда. Если они придут, то это будет уже не мое дело. Они могут взять да и бросить всех в выгребную яму, и тебя заодно. Давай, решай – ты с нами или нет?

Макс спустил ноги с кровати, встал, подошел к старику, сидевшему на полу, и опустился на колени рядом с ним. Обнял его за плечи, наклонился вперед и прошептал ему в ухо:

– Я все еще плыву. Помни, что все мы еще плывем.

Дипломат повернул голову, и голос его дрогнул.

– Эй, Василий! – крикнул Макс. – Пошел ты со своими предложениями.

Василий не ответил, и Макс поднял голову. Рядом с дьяконом в дверях стояли два охранника с оружием наготове. Итак, подумал Макс, ему, оказывается, недолго осталось плыть.

– Вы полковник Максим Никомедес? – спросил один из охранников.

– Что? – удивился Макс.

– Вы полковник Никомедес? – рявкнул солдат.

– Да.

– Идите с нами, немедленно. – Охранник махнул ружьем, подгоняя его.

Макс встал и пошел к ним, стараясь не торопиться, но и не волочить ноги.

Когда он прошел через дверь, они оставили ее открытой и жестом велели ему идти к главному входу. Он услышал шорох гравия за спиной и придержал дыхание, ожидая выстрела в затылок, размышляя, долго ли будет чувствовать боль, прежде чем умрет. Ворота, на которые во время урагана рухнула вышка, еще лежали в руинах, и перед ним открывалась пустыня.