Афиша пьесы «Веер леди Уиндермир», идущей в театре «Сент‑Джеймс»

Париж по‑прежнему оставался прекраснейшим городом в мире, землей обетованной для богемы и красивых женщин, являвшихся предметом самых скабрезных историй, что не мешало им невозмутимо демонстрировать свои туалеты в Булонском лесу после полудня или на шумных празднествах в Нейи по вечерам. Ги де Мопассан отказался от ордена Почетного легиона, Эдмон де Гонкур отправился в гости к принцессе Матильде, а Анатоль Франс – к мадам де Кайавер. К радости газетных репортеров, вернулась мода на дуэли. Накануне своего возвращения в Лондон Уайльд написал Сирилу: «Я пишу тебе письмо, чтобы сказать, что мне гораздо легче. Я каждый день гуляю по красивому лесу, который называется Буа‑де‑Булонь, а вечером обедаю со своим другом и сижу потом за маленьким столиком, глядя на проезжающие мимо экипажи. Сегодня вечером я иду в гости к великому поэту, который подарил мне чудесную книгу про Ворона. Надеюсь, ты хорошо заботишься о дорогой маме. Передай ей от меня привет и поцелуй ее за меня; передай также привет Вивиану и поцелуй его»[342]. Оскар закончил работу над корректурой «Дориана Грея», написал к нему предисловие и решил наконец вернуться в Лондон, к Констанс и детям, с сожалением покидая парижские ужины, кафе и спектакли. Он нашел утешение в обществе Робби, Лайонела Джонсона, встретился с Ле Галльенном и Брайтоном и оказался в Лондоне в момент появления на полках книжных магазинов отдельного издания «Портрета Дориана Грея». Сразу по приезде он вновь принялся за работу над окончательной редакцией «Замыслов», которые вышли в мае 1891 года в издательстве Джеймса Р. Осгуда, Макилвэйна и К°. В этой книге были помещены значительно измененные варианты произведений, публиковавшихся ранее в разных журналах.

В течение первых шести месяцев 1891 года Оскар Уайльд опубликовал «Портрет Дориана Грея» и «Замыслы», где уточнил и углубил свои эстетические теории, которые произвели такое сильное впечатление на французских писателей, а также книгу «Преступление лорда Артура Севила и другие рассказы», в которой были собраны чудесные сказки, написанные для Сирила и Вивиана и опубликованные прежде в разных журналах. Наконец он закончил работу над пьесой «Хорошая женщина» и сообщил об этом директору театра «Лицеум» Августину Дэли. Его писательская популярность была как никогда велика, талант рассказчика оставался недостижимым, а поведение явно не соответствовало общепринятым нормам, и поэтому в Лондоне никто не удивлялся тому, что Оскар Уайльд предпочитал Париж – город всеобщей погибели! Все молодые люди, которые его окружали, которых Констанс вынуждена была принимать у себя в доме и с которыми Уайльд подолгу беседовал у себя в комнате на четвертом этаже, были гомосексуалистами, и никто из них не скрывал своего восхищения перед снискавшим успех автором, чье имя не сходило со страниц английских газет и начинало все громче звучать во французских литературных кругах, несмотря на то, что единственным переведенным на французский произведением Уайльда все еще оставался «День рождения инфанты».

Личная известность Оскара Уайльда отодвинула на второй план творческие достижения писателя, затмевая их достоинства, остававшиеся тем не менее очевидными, в чем вскоре убедились и французские писатели, которые стали продолжателями культа собственного «я», мгновения, красоты в литературе, филигранью проходящих через все творчество английского писателя, в тот самый момент, когда Уайльд решил посвятить себя театру и оставил до поры стихи, сказки, романы и эссе. Его экстравагантная фигура обращала на себя внимание на улицах Лондона, а верный себе Уистлер не упускал возможности возмущаться, неожиданно встретив своего соперника одетым в короткое пальто с капюшоном и меховым воротником и в польской шапочке на голове: «Оскар, как ты осмелился! Что означает этот маскарад? Немедленно верни эти тряпки Натану, и чтобы я никогда больше тебя не видел у себя в Челси в костюме, позаимствованном у Кошута и мистера Мантолини[343]»[344]. Оскара Уайльда нередко можно было встретить за кулисами театров, ужинающим в обществе актеров, он по‑прежнему испытывал тягу к сцене и театральным маскам.

Октябрь 1891 года Уайльд вновь провел в Париже. Вот что он писал Малларме из отеля «Нормандия»: «Дорогой мэтр, я собираюсь провести в Париже несколько недель и надеюсь иметь честь посетить Вас во вторник на будущей неделе. А пока позвольте мне вручить Вам экземпляр романа „Портрет Дориана Грея“ в качестве свидетельства моего восхищения Вашим благородным и строгим искусством. Поэзия во Франции имеет массу лакеев (sic), но только одного мэтра»[345]. Несколько дней спустя Малларме прислал ответ: «Я заканчиваю читать Вашу книгу, одну из немногих, способных вызвать подлинное волнение, так как она поднимает бурю самых сокровенных мечтаний и самых необычных душевных ароматов. С Вашим умением сделаться отточенно острым сквозь неслыханную утонченность интеллекта и гуманным в окружении атмосферы столь извращенной красоты Вы совершаете истинное чудо и используете при этом все доступные писателю художественные средства! Все сделал именно портрет[346]. Этот волнующий, в полный рост портрет Дориана Грея будет тревожить наши сны, но, будучи написан, он сам сделался книгой»[347].

Для Оскара Уайльда не были секретом дружеские чувства, которые Малларме испытывал к Уистлеру, о котором французский поэт писал: «Редкий господин, в чем‑то принц, безусловно художник», и он нисколько не был удивлен тем, что, оставаясь в Лондоне, Уистлер продолжал наблюдать за ходом событий. Уистлер даже обратился к Малларме с просьбой походатайствовать перед красавицей Мэри Лоран, любовницей богатого газетчика‑американца, с тем чтобы тот помог опубликовать его мстительные статьи. Уистлер послал их Малларме, попросив отредактировать, но тот уехал в Брюссель, куда также доходили отголоски ссоры Уистлера с Джорджем Муром[348], в результате которой вспыльчивый художник пустил в ход трость, и только появление юной балерины – подруги Мура помогло утихомирить разбушевавшегося Джимми. Не разделявший приверженности к трости Малларме ответил стихами на бранные выкрики Уистлера:

Не улиц безобразный вой,

Не смерч, что для толпы буффонит,

Когда, как сор по мостовой,

Он шляпы сорванные гонит,

А вихрь, закутанный в муслин,

Плясунья, нимфа, чьи колени,

Развеивая желчный сплин,

Взметают пену просветлений.

Насмешек, остроумья шквал.

По истинам избитым выстрел,

Он целый мир очаровал,

Он и тебя задел, Уистлер,

Как шуткой колкой, но смешной,

Подолом юбки кружевной[349].

Но Уистлер так легко не сдавался. Когда он узнал, что Уайльд сделался завсегдатаем на «вторниках», то поспешил предупредить Малларме о его «домогательствах» и о необходимости сохранять осторожность во время бесед: «Лондон. Предисловие предложения. Предупредить собратьев осторожности. Фамильярность фатальна. Спиной не поворачиваться. Приятного вечера. Уистлер».

С некоторых пор в парижском обществе объявился соперник Уайльда, и Уистлер буквально бросился ему на шею в надежде, что тому удастся потеснить ненавистного ученика. Робер де Монтескью‑Фрезансак, потомок одного из самых древних и благородных родов Франции, самый настоящий эстет‑декадент, блестящий рассказчик и беззастенчивый гомосексуалист, обладал всем необходимым для того, чтобы осуществить планы Уистлера. В артистический мир его привела достойная резца скульптора Жюдит Готье, и он сблизился со Стефаном Малларме, Гюставом Моро, Гюисмансом, Гонкуром и всеми остальными; будучи денди, благодаря знатному происхождению, он сделался учителем красоты для Марселя Пруста и стал объектом его постоянных восхвалений. Монтескью писал посвящения в стихах Саломе и пел дуэтом с Сарой Бернар, которая переживала с ним довольно мучительный роман. Он познакомил Францию с искусством прерафаэлитов, и в этом ему помогала баронесса Деланд, которая собирала в своем салоне всех литературных и светских знаменитостей, в том числе Монтескью и Оскара Уайльда. Чтобы понравиться Эдмону де Гонкуру, он всячески стремился подчеркнуть свое пристрастие ко всему японскому и даже нанял садовника‑японца для ухода за голубыми гортензиями, о чем позднее вспоминал один из современников‑мемуаристов: «Доде уже собирался уходить, как вдруг, следом за Эредиа появился Монтескью‑Фрезансак, герой романа „Наоборот“[350]… в одном из своих безупречных символистских туалетов, невероятно изысканный, держа за руку какого‑то странного типа»[351].

13 февраля Монтескью написал Уистлеру письмо, которое можно принять за заказ: «Нет, что могло бы привести меня к Вам, так это возможность сделать шаг к Вашей палитре. Это возможность видеть, и знать, и иметь, и наслаждаться тем, чем является то чувственное место, где, наряду с достопримечательностями народов нашей эпохи и предметами увеселения эпох будущих, висят графические королларии, важнейшее и уникальнейшее фигуративное свидетельство, комментарий, увековечивающий то, что я собираюсь оставить от славы; и для вас, надеюсь, это представляет кое‑какой интерес. По‑доброму расположенные и вполне пифийские друзья оказались достаточно ясновидящими и близкими, чтобы совсем недавно обратить на этот чудесный момент мое внимание, которое теоретически уже было к нему приковано, что же до практики, до осуществления шедевра, на полотне и в раме…»[352]

Есть мнение, что Уистлер понял, о чем идет речь в этом декадентском послании, поскольку граф встречался с ним в Лондоне. Он приехал в сопровождении Ж.‑Э. Бланша, стал учеником Уолтера Пейтера и сблизился с почитателем Оскара Уайльда Генри Джеймсом. За ним трудно уследить, он умудрился словно раствориться в Лондоне, посещая места с дурной репутацией, постоянно и не к месту переодеваясь, чтобы сохранить инкогнито, которое и так не могло быть нарушено, ибо в Лондоне Монтескью никто не знал. Уистлер начал работать над его портретом, но модель очень быстро, потеряв терпение, возвратилась в Париж.

Эдмон де Гонкур вспоминал об этом портрете: «Когда я остановился перед офортом Уистлера, Монтескью сказал мне, что Уистлер как раз работает над двумя его портретами: один в черном одеянии и с меховым боа под мышкой, а другой в длинном сером пальто с поднятым воротником и с едва заметным галстуком на шее цвета… он так и не определил, какого цвета у него галстук, но по взгляду его было видно, что цвет этот идеален»[353]. Он снова встретился с Оскаром Уайльдом у Бэньеров, затем у Марселя Швоба. Его завораживала невероятная личность Уайльда, его манера вести беседу, перед юным французом приоткрылись тайные пути, на которые он уже имел возможность ступить по приезде в Лондон. Уистлер опасался, что слишком сильное влияние Уайльда могло нарушить его планы. Он писал: «Дорогой Робертус, Вы солнце и радость! Представьте себе, какая тьма египетская царит у нас здесь. Одно лишь сверкание Вашего прелестного украшения да Ваша чудесная песня сумели прорезать беспросветную ночную тьму, которая вот уже столько дней окутывает (sic) Лондон своей грустью. Дело дошло до того, что даже я был вынужден поверить в истинность тех прекрасных вещей, о которых Вы говорили. А это привело к тому, что глупые соседи стали мне невыносимы! Поэтому я немедленно дал бой Оскару Уайльду! О результатах Вы скоро узнаете»[354][355]. Монтескью пригласил его в Париж, чтобы закончить работу над портретом; он уступил Уистлеру свою однокомнатную квартирку в Ля Гайдара в доме 22 по Рю Месье‑ле‑Прэнс и таскал его за собой в светской круговерти парижского общества, где гость рисковал столкнуться и с Оскаром Уайльдом. В письме к своей жене, вдове архитектора Годвина, Уистлер писал: «Мы погрузились в коляски и поехали на водевиль… Я оказался сидящим за о‑ча‑ро‑ватель‑ной Греффюль, считавшейся королевой группы, рядом со мной устроились мадам де Монтебелло и русская принцесса, которая говорила со мной по‑английски. Спереди сидел принц де Полиньяк, который то и дело оборачивался и говорил мне тысячу любезностей»[356].

Оскар Уайльд не обращал на эти козни ни малейшего внимания и даже не вспоминал о своем закадычном враге. Он – знаменитость парижского высшего общества, он – писатель, не обделенный славой, который продолжал работать в своем шикарном гостиничном номере над подготовкой к публикации сборника сказок «Гранатовый домик», который должен был выйти в ноябре с иллюстрациями Чарльза Рикеттса и Чарльза X. Шеннона. Хозяйки салонов представляли его как автора «Дориана Грея» и как писателя, сделавшего попытку приобщить английскую аристократию к критическому образу мысли и одерживающего одну победу за другой. У завсегдатаев парижских салонов в памяти сохранилась статья, опубликованная в газете «Фигаро», в которой Оскар Уайльд предстает как «странный молодой человек, возникший как призрак прошлого со своими речами, произносимыми в салонах на незнакомом языке… Находясь в том возрасте, когда успех превозносит человека до уровня божества, м‑р Оскар Уайльд сделался любимцем элиты, упивающейся его речами… Это по его приказу в Лондоне открылись чудесные лавочки, торгующие тканями сиреневых, смертельно‑зеленых, бледно‑голубых оттенков, ставшие достопримечательностью современной английской столицы, чьим маленьким филиалом на Авеню де л’Опера любуются каждый вечер парижане»[357].

В холле своей гостиницы Уайльд встречался с журналистом газеты «Эко де Пари» Жаком Дорелем, во время беседы с которым вспоминал о своих предыдущих поездках в Париж, о посещении притона в Шато‑Руж, об остановках в «Кафе Англэ» или встречах с Верленом у «Прокопа». Он выражал свое восхищение от посещения лекций по любовной науке в Средние века, которые оказали сильное влияние на Данте Россетти, Суинберна и на него самого. Беседу часто прерывали другие посетители или посыльные с записками. Уайльд улыбался, коротко извинялся и продолжал излагать свои взгляды на искусство: «По своей сути искусство – это ложь, но ложь представляет собой идеальную истину; художник черпает вдохновение не в природе, а в используемом материале; на самом деле природа подражает искусству в гораздо большей степени, чем искусство имитирует природу»[358]. «Возьмите, к примеру, лондонские туманы, – объяснял он потерявшему дар речи журналисту, – они никогда не были такими густыми, пока не появился Тернер». Оскар Уайльд говорил тихим голосом, растягивая слова и сопровождая свою речь медленными жестами. Он считал, что художник должен разрушать память, интересуясь лишь настоящим, тем, что происходит сию минуту. Он улыбался при воспоминании о небылицах, которые о нем рассказывали, которые составляли оправу для его личности, являлись декорациями, на фоне которых этот великий артист каждый день выходил играть свою роль в новой пьесе. В модном ресторане «Вуазин» Морис Баррес дал в честь Уайльда прием, на котором собрались Ж.‑Э. Бланш, Франсуа Шевассю, Жан Лоррен, Марсель Швоб. На следующий день великий проповедник символизма Жан Мореас пригласил его на обед в «Кафе д’Ор». Там опять появились Марсель Швоб, который как раз переводил «Великана‑эгоиста», Жан Лоррен, который посвятил Оскару Уайльду одну из своих сказок – «Волшебный фонарь»; он слушал, как Адольф Ретте читал стихи Мореаса, в то время как Шарль Моррас пытался охладить пыл поэтов, осуждавших романтическую поэзию и называвших Поля Верлена «Марселиной Деборд‑Вальмор в штанах», а Артюра Рембо «умственно отсталым романтиком». Уайльда раздражали бесцеремонность и неряшливая одежда этих поэтов. Извинившись, юн вернулся в гостиницу в сопровождении франко‑американского поэта Стюарта Меррилла.

На следующий день Уайльд встретил на бульваре Капуцинов Эрнеста Рено и поделился с ним своими соображениями: «Я согласен с Мореасом и его последователями в том, что они вновь обращаются к древнегреческой гармонии и пытаются вернуть в нашу жизнь дух Сен‑Дени. Мир так жаждет веселья. Вы когда‑нибудь замечали, насколько острее воспринимает душа небесную голубизну именно в городе и насколько волнительнее кажутся здесь цветы? Я обожаю такую суматошную жизнь, толкотню, украдкой брошенные взгляды, соседство лихорадки и страстей. Я только тогда чувствую себя самим собой, когда меня окружает элегантная толпа, серость столичных городов, когда я оказываюсь в сердце богатых кварталов или нахожусь в дорогих интерьерах палас‑отелей»[359]. Попадая в Латинский квартал, он подолгу задерживался в обществе Поля Арена, Жана де Тинана, Жана Ришпена – артистической богемы, которую невозможно найти в Лондоне. Оскар ужинал в «Кляридже» в компании монакской принцессы Алисы, которой посвятил одну из сказок «Гранатового домика»; он близко сошелся с Маргарет де Виндт, супругой махараджи Саравакского, и посвятил ей «Молодого короля», сблизился с вдовой Жоржа Бизе мадам Стросс, урожденной Алеви, которая принимала по пятницам, у нее Уайльд познакомился с Эмилем Золя; однако встреча двух писателей, исповедующих радикально противоположные художественные концепции, не имела никакого продолжения. Оскар покорял, забавлял, удивлял своей высокой культурой, умом; его излишне броский внешний вид, атлетическое телосложение, чрезмерная манерность отступали на второй план, заслоняемые невероятным обаянием его речей и глубочайшим вниманием, с которым он умел слушать, подчеркивая свой интерес одобрительной улыбкой, обращенной к тому или иному собеседнику. Газета «Эко де Пари» посвятила ему целую колонку в своем номере от 19 декабря: «Один из величайших представителей современной английской литературы, эстет Оскар Уайльд, который гостит в настоящее время у нас и является Великим событием[360]парижских литературных салонов». В этом же номере газета опубликовала ответ Оскара Уайльда Эдмону де Гонкуру по поводу поэта Суинберна, о котором, как известно, между ними шла речь во время предыдущего пребывания Уайльда во Франции: «Дорогой мсье де Гонкур, хотя интеллектуальной основой моей эстетики является философия нереального, а может быть, именно поэтому, прошу Вас позволить мне внести одно маленькое исправление в Ваши заметки о беседе, в ходе которой я рассказывал Вам о нашем любимом и благородном поэте Алджерноне Суинберне… Вечера, когда я имел счастье провести с таким великим писателем, как Вы, незабываемы, – вот почему они сохранились у меня в памяти в мельчайших подробностях. Я удивлен, что Вам те беседы запомнились совсем иначе…

Вы утверждали, что я обрисовал Суинберна как фанфарона, рисующегося своей порочностью. Это весьма удивило бы поэта, который ведет в своем деревенском доме аскетическую жизнь, полностью посвятив себя искусству и литературе…

У Шекспира и его современников – Уэбстера и Форда – звучит в творчестве голос человеческого естества. В творчестве же Суинберна впервые прозвучал голос плоти, терзаемой желанием и памятью, наслаждением и угрызениями совести, плодовитостью и бесплодием. Английская читающая публика с ее обычным лицемерием, ханжеством и филистерством не увидела в произведении искусства самого искусства – она искала там человека. Так как она всегда путает человека с его созданиями, ей кажется, что для того чтобы создать Гамлета, надо быть немного меланхоликом, а для того чтобы изобразить короля Лира – полным безумцем. Вот так и сложили о Суинберне легенду как о чудище, пожирающем детей»[361].

Уайльд аплодировал Муне‑Сюлли, наведывался к Констану Коклену, появлялся в салонах, где вовсю обсуждались последние сплетни: самоубийство генерала Буланже на могиле любовницы, нищенская смерть Артюра Рембо, русская экзотика Тургенева, мужеподобная женщина мадам Дьелафуа. Возвращаясь к себе в гостиницу, он заканчивал править «Саломею», идею написания которой подсказала ему картина Гюстава Моро «Явление». Уайльд работал над пьесой с начала октября, уединяясь в тиши гостиничного номера или, если верить легенде, наоборот, погружаясь в суматоху «Гранд кафе», где, как рассказывают, он как‑то за ужином попросил дирижера цыганского оркестра: «Я сочиняю пьесу о женщине, которая танцует босиком в крови только что убитого по ее приказу мужчины. Я бы хотел, чтобы вы сыграли что‑нибудь, что гармонировало бы с моими мыслями»[362]. И оркестр грянул дикую и ужасную музыку, нагоняя страх на посетителей.

В июне 1891 года Оскар Уайльд послал экземпляр «Портрета Дориана Грея» молодому французскому поэту со следующим посвящением: «В подарок Пьеру Луису от его друга Оскара Уайльда». Теперь он вновь встретился с ним в Париже и принял его приглашение отужинать вместе: «Дорогой мсье Луис, я с огромным удовольствием принимаю любезное и дивное приглашение, которое Вы, вместе с г‑ном Жидом, были так добры направить мне. Надеюсь, что Вы вскоре уточните время и место встречи. У меня сохранилось восхитительное воспоминание о том времени, что мы провели вместе тогда за завтраком, и о чудесном приеме, который Вы мне оказали. Я надеюсь, что когда‑нибудь молодые французские поэты полюбят меня так же, как я люблю их сейчас. Французская поэзия всегда была для меня одной из самых обожаемых любовниц, и я был бы счастлив надеяться, что сумею найти настоящих друзей среди поэтов Франции. Прошу передать г‑ну Жиду мои самые теплые приветствия. Прошу и Вас, дорогой мсье Луис, также принять их[363]»[364]. Луис прислал ответ: «Дорогой мсье, если Вы не возражаете, мы предлагаем встретиться в кафе „Аркур“ на Пляс де ля Сорбонн около восьми часов вечера. Позвольте поблагодарить Вас за честь и удовольствие, которые вы нам оказываете…»

Пьеру Луису в то время было всего двадцать лет. Он подружился с Андре Жидом в Эльзасском училище и считал себя эстетом. Он основал литературный журнал «Ушная раковина», с которым сотрудничали Леконт де Лиль, Суинберн, Эредиа, Малларме и Оскар Уайльд. Став близким другом Хозе‑Марии де Эредиа, Пьер Луис женился на его младшей дочери Луизе. Он уже более двух лет был знаком с Сарой Бернар; так же как и Оскар Уайльд, он восхищался красотой во всех ее проявлениях, однако остерегался древнегреческих форм, в которые облекались страсти Оскара, говорившего о юном поэте: «Он слишком красив для мужчины. Ему следует остерегаться богов», – добавляя, быть может, не без горечи: – «Он не боялся богов и любил богинь»[365]. Молодые люди познакомились в начале года у Малларме, а 1 мая в третьем выпуске «Ушной раковины» можно было прочесть стихотворение Луиса «Танцующая женщина», посвященное Уайльду; в окончательном варианте оно будет называться «Танцовщица».

Она юна и, обнаженная, танцует,

Качая бедрами, в восторге сладострастном.

Алеет рот под стать пионам красным,

А взор из‑под ресниц любого околдует.

О, нежный трепет полушарий белых.

Что тянутся с мольбой к невидимым устам,

И золотистых плеч земная красота

Уносит ввысь, в небесные пределы.

Но вот, откинув стан, она явила

Волшебной прелести живот, что от дыханья

Подрагивает словно бы в томленье.

И хрупких лилий двух призывные движенья

Над паутинкой платья в ожиданье

Как будто шепчут: «Где же ты, мой милый?»[366][367]

Легендарный образ Уайльда – зеленая гвоздика, входившая в моду в Париже с его легкой руки, а также его утонченный эстетизм произвели на юного Луиса огромное впечатление, и он поблагодарил Поля Валери за стихотворение, в котором тот воспел близкий обоим культ красоты, написав чудесные строки, как бы напоминающие о Уайльде 80‑х годов:

В молчанье благостном вас за руку возьму

И вместе двинемся неведомой тропой.

Я понесу подсолнух – свет земной,

Вы – лилию, жемчужную луну[368].

Итак, оба писателя сидели в кафе «Аркур» и ожидали появления Оскара Уайльда во всем блеске его парижской славы. Андре Жиду было двадцать два года, и он только что покинул суровое лоно семьи, где половой акт считался опасным и запретным деянием. Детские и юношеские его годы прошли в окружении трех женщин крайне строгого нрава, которые всячески скрывали от него жизненные реалии и приучили в ужасе спасаться бегством от любых соблазнов. Пьер Луис вытащил Жида из этого затворничества, привел его к Малларме, познакомил с Марселем Прустом, Полем Валери и, наконец, теперь – с Оскаром Уайльдом. А вот и он: богатая шуба наброшена на бархатную куртку, украшенную гвоздикой, руки унизаны перстнями, на губах улыбка. Молодые люди коротко представились, и Оскар Уайльд сразу начал рассказывать о «Саломее», работа над которой как раз близилась к концу. Андре Жид был очарован: «Уайльд не просто говорил, он повествовал; повествовал не переставая на протяжении всего ужина. Он повествовал негромко и неторопливо; уже один его голос сам по себе был чудом. Он прекрасно говорил по‑французски, но нарочно делал вид, что подбирает то или иное слово, когда хотел обратить на него внимание слушателей. У него почти не было никакого акцента, он проявлялся лишь в той мере, в которой этого хотел сам Оскар, придавая иногда отдельным словам новое и незнакомое звучание»[369]. Когда ужин заканчивался, Оскар Уайльд взял Андре Жида под руку, и колдовство продолжалось.

«Вы слушаете глазами, – внезапно сказал он мне, – поэтому я хочу рассказать вам вот какую историю: когда умер Нарцисс, полевые цветы опечалились и попросили у ручья дать им несколько капель воды, чтобы оплакать его смерть. О! – воскликнул ручей, – если бы даже все мои капли были слезами, мне все равно не хватило бы их, чтобы самому оплакать Нарцисса; я так любил его. – Мы не дивимся твоей печали о Нарциссе, – ответили полевые цветы, – так прекрасен он был. – Разве Нарцисс был прекрасен? – спросил ручей. – Кто может знать это лучше тебя? Каждый день он лежал на твоих берегах и смотрел на тебя, и в зеркале твоих вод видел отражение своей красоты…»

Уайльд на мгновение остановился…

«Нарцисс любим был мною за то, – отвечал ручей, – что лежал на моих берегах и смотрел на меня, и зеркало его очей было отражением моей красоты»[370].

Застенчивый Жид, безусловно, был очарован. Настала его очередь открыть для себя новые и неизведанные горизонты, о которых рассказывал ему волшебник. Он поделился своим восторгом с Полем Валери: «Вот несколько строчек от одного балбеса, который больше не читает, не спит, не пишет, не ест, не думает, а только носится один или вдвоем с Луисом по кафе или по салонам, пожимает чьи‑то руки и раздает улыбки. Эредиа, Ренье, Меррилл, эстет Оскар Уайльд, о, восхитительный, восхитительный Уайльд!» Поль Валери не разделяет экстаза своего друга и пытается предостеречь его: «Откуда в городе такая суета в погоне за жужжащим пленом какой‑то бабочки необычного цвета, такие прыжки с одной ноги на другую и беготня по кафе и салонам? Толкаться среди привидевшихся во сне Оскаров Уайльдов, чей мимолетный облик мог показаться способным открыть твоим пальцам секреты новой красоты, и требовать у меня в этот час длинной поэмы – это же безумие!»[371]Если говорить о безумии, то Жид, похоже, и в самом деле был близок к помешательству: в своем настольном календаре на числах 11 и 12 декабря он через всю страницу крупно написал фиолетовыми чернилами: «Уайльд, Уайльд»[372].

Начиная с этого дня и до самого отъезда Уайльда Жид ежедневно встречался с ним, испытывая при этом тайный ужас, в котором признавался Валери: «Уайльд благоговейно старается убить во мне остаток души, так как говорит, что для того, чтобы познать суть, необходимо ее уничтожить: он хочет, чтобы я испытывал угрызения совести по собственной душе. Ее глубина измеряется величиной усилия, прилагаемого для ее разрушения. Каждый предмет состоит только из собственной пустоты… Уайльд, которого я готов принять за Бодлера или за Вилье, когда он начинает рассказывать в конце застолья, во время которого заставил меня выпить; застолья, которое тянется часа три в обществе Меррилла или П. Л. или же на Монмартре у Аристида Брюйана с Марселем Швобом и еще каким‑то сутенером». Рассуждения и предостережения Поля Валери оказались тщетны, истина была такова, что Жид влюбился в Уайльда, полностью отдавая себе отчет в том, что мчится навстречу собственной погибели; именно об этом он и написал в письме к Валери накануне Рождества 1891 года: «Прости мне мое молчание; с тех пор, как в моей жизни появился Уайльд, я почти не существую. Я обо всем тебе расскажу»[373]. В то же время Жид отмечал в своем дневнике: «Я утратил истинные ценности; гонка за тщеславием, к которому я относился так серьезно, поскольку видел, что другие верят в него. Необходимо вернуть истинные ценности… Мне кажется, что Уайльд причинил мне только зло. В его обществе я разучился думать. Мои чувства стали разнообразнее, но я потерял умение упорядочивать их… Иногда возникали отдельные мысли, но неловкость, с которой я обращался с ними, заставляла в конечном счете от них отказываться»[374].

Там, в Париже, Уайльд получал критические отзывы на свой «Гранатовый домик», который только что появился на прилавках книжных лавок и на котором стояло посвящение: «Констанс Мэри Уайльд».

В газете «Спикер» от 28 ноября приведены довольно сдержанные отзывы об иллюстрациях к книге. Уайльд писал в ответ из своей гостиницы на бульваре Капуцинов: «Я только что приобрел – по цене, которую счел бы непомерно высокой, будь это любая другая ежедневная английская газета, – номер „Спикера“. Купил я его в одном из прелестных киосков, которые служат украшением Парижа и которые, по‑моему, мы должны немедленно ввести в Лондоне. Киоск являет собой восхитительное зрелище, а ночью, освещенный изнутри, он очарователен, как волшебный китайский фонарик, особенно если его украшают прозрачные афиши, созданные таким умелым рисовальщиком, как г‑н Шере[375]… Впрочем, я собирался написать Вам вовсе не об установке в Лондоне таких киосков… Цель моего письма – исправить неточность в заметке, помещенной в Вашей интересной газете… Автор упомянутой заметки заявляет, что ему не нравится обложка… Мне кажется, что это свидетельствует об отсутствии у него художественного чувства…»[376]

В одном из откликов на очередную газетную глупость он изложил, какими, по его мнению, должны быть детские сказки:

«…Придать форму своим мечтам, сделать реальными химеры, воплотить в картины свои мысли, самовыражаться, используя такой материал, который становится красивее только тогда, когда мастер находит ему применение, материализовать эфемерный идеал красоты – таково удовольствие художника. Это самое чувственное и самое интеллектуальное удовольствие в мире. Любые другие нормы теряют свое значение, а делать предположение, что я построил свой „Гранатовый домик“ лишь для той части общества, которая, даже если и умеет читать, то наверняка не умеет писать, настолько же разумно, насколько разумно думать, что Коро написал свои сумерки в зелени и серебре, как наставление президенту Франции, а Бетховен создал „Аппассионату“ с целью заинтересовать биржевых маклеров… Любой художник не признает никаких других правил, кроме правил собственной индивидуальности, а стандарты крестьянина, биржевого маклера, слепого или ребенка ни в коем случае не должны стать мерилом творчества художника. Они не имеют к художнику никакого отношения». Свое длинное послание, имеющее огромное значение для понимания того эстетизма, о котором часто судили слишком поверхностно, он закончил следующими словами: «Ганс Андерсен писал для собственного удовольствия, для того, чтобы реализовать свое собственное видение красоты, а так как он намеренно избрал доступные стиль и конструкцию, явившиеся результатом тонкого художественного осознания, вышло так, что огромное число детей получили удовольствие от чтения его сказок; тем не менее его истинных почитателей, сумевших оценить величие этого художника, можно встретить не в детском саду, а на Парнасе»[377].

Таким образом, «Молодой король», «День рождения инфанты», «Рыбак и его душа», «Звездный мальчик» предстают в совершенно новом свете, дающем возможность понять некоторые его откровения и почувствовать тот гуманизм, который целиком раскроется в «De Profundis» и заставит задуматься Жюля Ренара.

Андре Жид в последний раз поужинал с Уайльдом в «Миньоне» в обществе Пьера Луиса и Поля Фора и испытал одновременно облегчение и печаль, когда Уайльд возвратился в Лондон; на какое‑то время очарование исчезло, однако Жид смущенно сознавал, что Оскар Уайльд открыл ему далеко не все свои секреты.