Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Учение о правонарушении в юридической мысли России





(II половина XVIII — начало XX вв.)

 

В XVIII в. происходит перенос на российскую почву западноевропейской доктрины естественного права[115], идей зарубежных просветителей, в том числе о правонарушении (особенно о преступлении), о видах и принципах наказаний и т.п. Это влияние ощутимо в произведениях С.Е. Десницкого, А.Н. Радищева, А.П. Куницына, Л.А. Цветаева, П.И. Дегая, К.А. Неволина и др.

Профессор юридического факультета Московского университета С.Е. Десницкий (родился в начале 40-х годов XVIII в. — умер в 1789 г.)[116] решительно отвергает возможность применения наказания за преступления против религии: “Если взять в рассуждение человека, истязаемого смертию за то только, что он от несправедливости рассуждения и неосторожности выговорил что-либо противное божию закону, и другого напротив такому ежели представить убийцу множества невинных и наглого разбойника, истязуемого смертию ж, — в первом случае народ будет внутренне сожалеть и просить самого бога, против которого закона виновный погрешил, чтоб он каким-нибудь образом избавился от наказания и не был бы живой сожжен, и верховная власть весьма благоразумно во многих государствах и таким несчастливым делает милости и богоугодное снисхождение, оставляя такие дела виноватых судить самому богу. В другом, напротив сему, случае, когда смертоубийца убежит, все бегут в погоню за ним, и когда умрет прежде понесения казни, все слушающие и ведающие про то думают, что такое бог за человека невинного и в будущем накажет житии…”[117].

Вероятно, впервые в России, С.Е. Десницкий пытается обосновать основные положения естественной уголовно-правовой теории: соответствие наказания фактической тяжести преступления, индивидуализация наказания, его неотвратимость и умеренность. По мнению Т.Г. Понятовской, под неотвратимостью ответственности (уголовного наказания) понималось не требование раскрываемости преступлений, а наказуемость как признак качества противоправного деяния, отличающий преступление от других правонарушений [118]. Мыслитель выделял два вида преступлений: преступления против порядка управления, подрывающие основы существующего строя, и преступления, наносящие вред личности и имуществу членов общества[119].

Свеобразным историческим документом, первым официальным актом, отразившим, по мнению Н.Я. Куприца, идеи европейских просветителей в России, явился в 1776 г. Наказ Екатерины II комиссии для сочинения проекта нового Уложения. Этот труд, по оценке российских ученых, “представляет собой довольно эклектическую компиляцию, составленную, с одной стороны, по произведениям выдающихся просветителей XVIII века, а с другой стороны, по сочинениям теоретика полицейского права Бильфельда (“Наставления политические”)”[120].

Главные идеи черпались царицей из трудов Д. Аламбера, Вольтера, Дидро, Монтескье. “Криминальная часть “Наказа” содержала многие положения идей Вольтера, работы Монтескье “О духе законов”, а о смертной казни — особенно идеи из работы Ч. Беккариа “О преступлениях и наказаниях”. Основная мысль, подчерпнутая у просветителей, которая последовательно проводится Екатериной в криминалистической части “Наказа” — соответствие наказания преступлению. Цель наказания — охранение общества от преступлений (ст. 144 – 147) (выделено мной. – Е.П.), при этом ставится и воспитательная (выделено мной. – Е.П.) цель наказания — “возвратить заблудшие умы на путь правый” (ст. 93)”. В соответствии с “Наказом” “смерть злодея слабее может воздержать беззакония, нежели долговременность и непрерывно пребывающий пример человека, лишенного своей свободы для того, чтобы наградить работою своею чрезо всю его жизнь продолжающеюся им сделанной обществу” (ст. 212)[121].

“Таким образом, Екатерина была противницей применения смертной казни и придерживалась мнения о более полезной для общества изоляции преступника, который своим трудом мог принести еще обществу пользу”, — делает вывод С.В. Жильцов[122]. Екатерина II вслед за Беккариа почти аналогично повторяет возможные случаи, когда смертная казнь может быть применена. Ученый был противником применения смертной казни к преступникам «за исключением тех случаев, когда жизнь гражданина, лишенная свободы, может произвести революцию и нанести вред безопасности, или когда смертная казнь есть единственная узда, могущая воспрепятствовать новым преступлениям»[123]. Царица заявляла, что «смертная казнь есть некоторое лекарство больного общества»[124] и формулировала случаи возможного применения этого вида наказания: когда преступник «лишен будучи вольности, имеет способ и силу могущую возмутить народное спокойствие… или во время безначалия, когда эти беспорядки заступают место законов» (ст. 210); «гражданин бывает достоин смерти, когда он нарушил безопасность даже до того, что отнял у кого жизнь, или предпринял отнять» (ст. 79)[125].

Как известно, «Наказ» не стал юридически утвержденным нормативным правовым актом: «Оставаясь на позициях заимствования общих принципов естественного права, получивших свое развитие в западной Европе, Наказ не мог подвинуть дело создания права в России, отвечать практическим запросам исторического момента. Поэтому влияние наказа на уголовное право России не было значительным», — утверждает Т.Г. Понятовская[126]. Еще более категоричный вывод делает профессор А.С. Михлин: «Внешне прогрессивные идеи Наказа никак не повлияли на законодательство. Смертная казнь не только не была запрещена, а в целом ряде случаев применялась по специальным указам (манифестам) императрицы. Идеи Наказа не помешали казнить и свыше 20 тыс. участников восстания Пугачева. Трупы казненных для устрашения долго не снимали с виселиц. В ряде случаев виселицы устраивали на плотах и затем пускали по течению по Волге и Каме, чтобы их видело как можно больше людей»[127].

Дореволюционные ученые-юристы иначе, позитивно оценивали практическое значение Наказа. Так, Г.С. Фельдштейн в книге «Главные течения в истории науки уголовного права в России» (Ярославль, 1909) писал, что Наказ оказал благотворное влияние на уголовную практику в России: «Ссылаться на Наказ… было не только безопасно, но и практически необходимо для умерения жестокости, которая царила в области уголовной практики и к ограничению которой всегда стремилась чуткая совесть судьи»[128].

М.Н. Гернет в книге «Смертная казнь» (1913) отмечает, что «при Екатерине, в противоположность елизаветинскому времени, приведение смертных приговоров в исполнение стояло в прямой зависимости не от продолжения действия елизаветинского указа, а от усмотрения Екатерины, от ее взгляда на современное преступление»[129]. Поэтому, сила Наказа получает дополнительное значение как выражение личной воли императрицы на смертную казнь[130].

Школа политических писателей, возникшая в конце XVIII века в лице Ушакова, Радищева, Лопухина и др., видела в Наказе опору для проповедования своих взглядов на проблемы преступления и наказания[131].

По Наказу “надлежит, что бы законы, поелику возможно предохраняли безопасность каждого особого гражданина” (ст. 33), а “всякого гражданина особо видеть охраняемого законами, которые не утесняли бы его благосостояние, но защищали его ото всех сему правилу противных предприятий” (ст. 3)[132].

В Наказе сформулирован известный естественно-правовой принцип неотвратимости наказания. “Самое надлежащее обуздание от преступлений есть не строгость наказания, но когда люди знают, что преступающий закон непременно будет наказан” (ст. 222)[133].

Естественно-правовая теория рассматривает неотвратимость наказания как обязательный признак преступления (выделено мной. – Е.П.), — утверждает Т.Г. Понятовская. — Это в свою очередь является гарантией защищенности граждан от произвола власти, поскольку ограниченный перечень всегда наказуемых преступлений не позволяет оценивать преступность и наказуемость деяний в зависимости от той или иной конъюктуры”[134].

В Наказе отражены взгляды на природу наказания и его соразмерность: “Чтобы наказание произвело желаемое действие, довольно будет и того, когда зло, оным причиняемое, превосходит добро, ожиданное от преступления, прилагая к выкладке, показывающей превосходство зла над добром”[135].

В доктринальном плане Наказ способствовал утверждению идеи о том, что уголовное право во всех своих шагах, в том числе в определении преступления и наказаний за него, должно определяться законом естественным[136].

Правовед, профессор Петербургского университета, политический деятель А.П. Куницын (1793 – 1840)[137] в работе с характерным названием — “Право естественное, сочиненное профессором Императорского Лицея Александром Куницыным” (СПб., 1818) писал: “Каждый человек имеет нравственную возможность защищать свои права; ибо справедливым называется то, что по внешности согласно с юридической должностью или что сообразно со всеобщей законной свободой. Но как нарушение права есть препятствие к обнаружению свободы (выделено мной. - Е.П.), а принуждение к оставлению оного есть уничтожение сего препятствия, то оное и называется справедливым…”[138].

В естественной теории уголовного права XIХ в. одно из центральных мест, как утверждает Т.Г. Понятовская, занимает учение о вменяемости и виновности, а разработка идеи индивидуализации наказания вливается в психологическое обоснование уголовного права (В.К. Елпатьевский, П.Д. Лодия, Г.С. Гордеенко). По их мнению, уголовный закон — это средство предупреждения преступлений, а наказание зависит от степени участия в преступлении и моментов внутренней виновности[139]. То, что предусмотренная в законодательстве юридическая ответственность выполняет роль общей превенции — бесспорно.

Вина — необходимое условие преступления. В этом был убежден и профессор А.П. Куницын[140].

О. Горегляд в первом учебнике российского уголовного права “Опыт начертания российского уголовного права” (М., 1826) пишет, что преступлением является только такое действие, которое было проявлено во-вне. В своем определении преступления он ссылается на ст.ст. 201, 477 – 482 Наказа Екатерины II[141]. Любое правонарушение должно иметь внешнее проявление в форме действия или бездействия.

О. Горегляд в первом учебнике российского уголовного права — «Опыт начертания российского уголовного права» (М., 1826) дал следующее понятие преступления — это противоправное деяние, умышленное, причиняющее вред государству и частным лицам. По мнению Т.Г. Понятовской, в этом определении ученый указал на несколько важнейших положений естественно-правовой теории: а) уголовное законодательство в равной степени охраняет интересы государства и частных лиц; б) в этих целях закон карает только те деяния, которые формально запрещены (противоправны); в) формальный признак противоправности должен сочетаться с определенной степенью вины и фактической тяжестью содеянного (умышленным причинением вреда) [142].

«Такое определение преступления, являлось по существу формальным (указание на вред государству и частным лицам — это признак материального состава. – Е.П.), все же вполне отвечало принципу индивидуализации уголовной ответственности. Благодаря же признакам умышленной вины и причинения вреда, преступление отграничивалось от проступков (выделено мной. – Е.П.). Подобное ограничение было свободно от социально-политических оценок общественной опасности деяний. Это в свою очередь служило ограничению сферы применения уголовной репрессии, гарантировало защищенность граждан (граждане в России появились лишь после отречения Николая II от престола и провозглашения России республикой в 1917 г. – Е.П.) от произвола наказательной власти”, — отмечают заслуги автора современные исследователи[143].

“Преступления, рассмотренные по важности их и по различию предмета, ими нарушаемого, — писал О. Горегляд, — разделяются на Уголовные и Полицейские, Общественные и Частные. Уголовными преступлениями почитаются всякие злодеяния и проступки, означенные в Уголовных законах, подлежащие Уголовному суду и строгому наказанию или денежному взысканию. Полицейскими же названы малые поступки или нарушения установленного благочиния, кои подвергаются полицейскому суду и легкому исправительному наказанию или же без суда, одной денежной пени.

Общественные преступления, суть коими нарушаются права Государя и Государства, также общественная тишина и спокойствие; частными названы те, кои относятся к личным или вещественным правам Гражданина”[144].

Директор Казанского университета в первой четверти XIХ в. Солнцев дает более развернутую характеристику преступления: “ Преступление есть внешнее, свободное, положительными (позитивными. – Е.П.) законами воспрещенное деяние (выделено мной. – Е.П.), безопасность и благосостояние государства частные его граждан, посредственно или непосредственно нарушающее и правомерное наказание за собой для преступника влекущее”[145]. Данное понятие, его признаки весьма созвучны современному правопониманию: любое правонарушение — это противоправное деяние, посягающее на объект охраны каких-либо социальных ценностей.

Солнцев в работе “Российское уголовное право” (Ярославль, 1907) отмечает: “Во-первых, преступление есть такое действие, которое воспрещено положительными законами (выделено мной. – Е.П.), Таким образом, действие, хотя и опасное для общественного порядка, но не предусмотренное уголовным законом, не является преступлением (т.е. отвергаются принцип аналогии, действовавший в России до вступления в силу Уголовного Уложения 1903 г. в 1904 г. – Е.П.)” Здесь Солцев приводит знаменитый принцип “ нет преступления без указания на то в законе ”. Во-вторых, преступлением является только такое действие, которое нарушает безопасность и благосостояние государство или частных лиц. В-третьих, преступления — это всегда внешнее действие, проявленное действие; действие которого (преступления) может быть обнаружено. Следовательно, мысль сама по себе не считается преступлением. В-четвертых, преступлением являются только такие действия, которые совершены сознательно. И.Г. Ошерович утверждает, что в этом отношении Солнцев пошел дальше просветителей XVIII в., т.к. в отличие от них дошел до понимания воли и сознания при совершении преступлении. Там где их нет, где отсутствует вменяемость, отсутствует и преступление[146].

Выдающийся русский правовед К.А. Неволин (1806 – 1855)[147] в фундаментальном труде «Энциклопедия законоведения» (1839 – 1840) подробно излагает взгляды Г. Гроция на проблемы правонарушения и юридической ответственности: «Нарушитель прав наших, кроме лежащего на нем обязательства к вознаграждению сделанного им вреда, может быть, по словам Гроция, подвергнут еще за свое преступление наказанию. …Наказание, по обыкновенному его определению, говорит Гроций, вообще есть страдание, которое причиняется за злое действие (malum passions ob malum actionis). К числу вещей, которые сама природа объявляет позволительными и непротивными правде, относится и то, когда сделавший зло сам подвергается за это злу (выделено мной. – Е.П.); лицам, которые причиняют вред другим, не делается обиды, если их подвергают наказанию. Но отсюда, говорит Гроций, еще не следует, что люди непременно должны их наказывать. Человек так связан узами родства с другими людьми, что он никогда не должен им делать зла, разве для получения какого-нибудь добра»[148].

К.А. Неволин не оспаривает идеи Г. Гроция, видимо, он их разделяет. Зло за зло напоминает нам принцип талиона. Причинение страдания за совершенное зло — это справедливо, отказ от обязательного наказания — это гуманно. Налицо важные принципы естественно-правовой юриспруденции.

Не подлежат наказанию, а, следовательно, не являются, по Гроцию и вслед за ним по Неволину[149]:

1) действия чисто внутренние;

2) неизбежные действия человеческой природы, связанной с возрастом, особым сложением тела, закоренелой привычкой;

3) «грехи», которые не касаются ни прямо, ни косвенно человеческого общества или других людей; за них может наказывать только Бог.

Правонарушение по К.А. Неволину — неправедное, антипод правды, то, что ослабляет и разрушает общение нравственных существ [150]. «Категория правды конкретизируется Неволиным, прежде всего, через отношения личность и общество (человечество в целом). Интересы общества при этом доминируют. В самом широком смысле правда определяется как верность одного нравственного существа целому обществу (союзу) нравственных существ. Отсюда праведное (justim) — все то, что не противоречит такого рода общению. Но этой, негативной стороне праведного Неволин (в отличие от Гроция и позднейших либеральных теоретиков естественного права) не ограничивается. Куда больше значение он придает позитивной стороне праведного как всего того, что следует сохранению и укреплению союза нравственных существ. Соответственно неправедным признается то, что ослабляет и раздражает подобного рода общение», — отмечают современные исследователи научного наследия российского правоведа[151].

«Чтобы люди по тем или иным причинам (необразованности разума, по злой воле) не нарушали права других и исполняли свои обязанности, а нарушенные права надежно нарушались, нужны общеобязательные законы государства», — справедливо отмечает К.А. Неволин[152].

Современное ученые верно констатируют, что «неволинская энциклопедия — первый в отечественной юридической литературе серьезный научный труд, хотя и в определенной мере компилятивный (выделено мной. – Е.П.), укореняющий на российской почве теоретические схемы и модели философии права Гегеля (трудов Гроция. – Е.П.)»[153].

В. Елпатьевский рассматривает через призму «внутренней виновности» все институты уголовного права, в том числе и преступление. По его мнению, умысел соединяет сознание и волю: сознание качества действия как преступления, сознание противозаконности действий. Воля, в понимании Елпатьевского, — совершение преступления с предумышлением и с умыслом аффектированным[154].

Неосторожность ученый рассматривает как такое состояние, когда лицо не имело «противозаконной воли к причинению вреда», и как такую форму вины, при которой «нарочито уменьшается виновность». Виды неосторожности: 1) близкая или неосторожная неосмотрительность; 2) отдаленная неосмотрительность. В первом случае виновный предвидел, что из его действия может произойти нежелаемое им последствие, «противное наказательному закону»; во втором — «виновный мог бы предусмотреть сию опасность, но он оставил необходимое для этого и требуемое законом употребление познавательной способности»[155].

К. Паулович в работе «О состязательных истинах уголовных законов», опубликованной в России на латыни в 1816 г. дает определение преступления как свободного действия или бездействия, нарушающего правовой уклад, который охраняет неотъемлемые права и свободы граждан, а также защиты самого государства. Ученый указал на недопустимость уголовного преследования за нарушение нравственности. «Такой взгляд на понятие преступления является традиционным как для классической школы естественного права, так и для российской политико-правовой мысли начала XIX века. За недопущение вмешательства уголовного закона в сферу нравственности и благочиния выступали С.Е. Десницкий, А.Н. Радищев и др. (и в сферу религии. – Е.П.)», — делает вывод Т.Г. Понятовская[156].

«Заслуга К. Пауловича, его современников, представителей новых школ естественного права начала XIX века состояла в том, что они развили абстрактные правовые идеи до их практического воплощения в уголовно правовых принципах и понятиях. Так возник принцип индивидуализации уголовной ответственности, принцип ответственности за вину…»[157].

Ко второй половине XIX в. и началу XX в. концептуальные вопросы доктрины уголовного права были решены и приобрели характер правовой традиции. В Уголовное уложение 1903 г. уже не вошли полицейские преступления, что не позволяло смешивать малозначительные преступления с проступками. Из Уложения 1903 г. «было исключено понятие случайного деяния, в то время как понятия умышленного и неосторожного деяния … были описаны более детально»[158].

В «Элементарном учебнике общего уголовного права с подробным изложением начал русского уголовного законодательства Часть Общая (Киев, 1891) А.Т. Кисляковский под преступлением понимал нарушение закона, установленного для безопасности и благополучия граждан. Безопасность индивидов слагается из нерушимого пользования ими как естественными, так и приобретенными правами. Это определение преступления соответствовало естественно-правовой традиции, в соответствии с которой к неотчуждаемым правам относятся те, которые обеспечивают необходимые условия естественного существования человека, ради сохранения которых он отказался в пользу государства от части своей свободы (в духе договорной теории происхождения государства). К позитивным («приобретенным») правам относятся такие, которые закрепляются за физическими лицами для сохранения правопорядка и защиты их от произвола и тирании власти[159]. Автор дал формальное определение преступления. Формальное определение было закреплено и в Уголовном уложении 1903 г.: «Деяние, воспрещенное законом во время его учинения, под страхом наказания»[160]. Уложение 1903 г. отвергало принцип аналогии: «Нет преступления, нет наказания без указания на то в законе». Таким образом, законодатель воспринял ряд идей отечественной естественно-правовой доктрины.

К середине XIX века естественно-правовое направление в политических учениях России вступило в период кризиса, к концу XIX века и началу XX снова возродилось в работах видных российских теоретиков права Б.Н. Чичерина (1824 – 1904)[161], П.И. Новгородцева (1866 – 1924)[162], С.Н. Булгакова (1871 – 1944)[163], Б.А. Кистяковского (1868 – 1920)[164], И.А. Покровского (1868 – 1920)[165], В.С. Соловьева (1853 – 1900)[166] и многих других. «Все это не оказало на сложившуюся доктрину уголовного права заметного влияния, не изменило российской уголовно-правовой традиции, выросшей из классической естественно-правовой теории, — утверждает Т.Г. Понятовская. — Однако вместе с возрождением классического естественно-правового учения в политической мысли России зародились и стали получать распространение новые идеи, которые не только в последующем окажут влияние на доктрину российского уголовного права, но и изменят ее политико-правовую направленность»[167].

Видный русский ученый-юрист, социолог, философ, сторонник психологической теории права В.М. Хвостов (1868 – 1920) в книге «Общая теория права» проанализировал понятие правонарушения: «Правонарушение есть поведение лица, которое противоречит велениям права, является несогласным с налагаемым правом обязанностями (выделено мной. – Е.П.)»[168]. Ученый дает формальное определение правонарушения, т.к. в нем отсутствует указание на его общественную опасность. В.И. Хвостов далее пишет: «Так все нормы права, если даже и не установлены государством, снабжены, однако, санкцией государственной власти, то развитое государство берет на себя заботу как о возможном предотвращении правонарушения, так и о восстановлении нарушенного права»[169].

Автор различает два главных вида правонарушений: неправду уголовную и неправду гражданскую. Их объединяет то, что в обоих случаях речь идет о поведении человека, противным требованиям права. Под поведением ученый понимал действие, совершенное вопреки запрету права, или же бездействие, противное положительному требованию права. «Оно должно быть результатом вполне сознательной воли лица (выделено мной. – Е.П.); если действие или бездействие исходит от лица, которое по своему возрасту или вследствие болезни лишено способности ясно сознавать фактическое и юридическое значение деяния и направлять свою волю согласно указаниям сознания, то в глазах права такое действие или бездействие не имеет значения настоящего человеческого поведения; оно приравнивается к действию сил природы… …действия лиц, не обладающих нормальной сознательной волей, не считаются вменяемыми правонарушениями и не влекут за собой юридических последствий, связываемых с правонарушениями»[170].

В.М. Хвостов исследует то, что в настоящее время называется субъективной стороной состава правонарушения: «Преступное поведение вменяемого лица с внутренней стороны может быть охарактеризовано или как умышленное, или как неосторожное (выделено мной. – Е.П.). Об умысле мы говорим в том случае, если лицо совершившее правонарушение, сознавало все внешние признаки правонарушительного деяния, им совершаемого, и сознательно допускало их наступление (выделено мной. – Е.П.). Неосторожность, как форму субъективной виновности, мы имеем в том случае, когда лицо допустило противное праву поведения со своей стороны потому, что не приложило к своему поведению той степени осмотрительности и обдуманности, которая требовалась от него нормами права (выделено мной. – Е.П.)… В тех случаях, когда лицо нарушает нормы права без всякого умысла и неосторожности со своей стороны, т.е., не будучи субъективно виновато в правонарушении, — мы говорим о несчастном случае (выделено нами. – Е.П.); действие лица является не результатом его более или менее преступной воли, как при умысле и неосторожности, но результатам независящего от его воли стечения обстоятельств (это обычно называют казусом. – Е.П.)»[171].

В.М. Хвостов довольно подробно проанализировал отличие гражданского деликта от преступления: «Различие гражданской неправды от уголовной стоит в зависимости от тех юридических последствий, которые связаны правом с правонарушительным поведением (выделено мной. – Е.П.). Если правонарушение рассматривается правом лишь как нарушение частного интереса, то его юридическим последствием является только обязанность виновного восстановить нарушенное им состояние права, т.е. исполнить обязанность, соответствующую нарушенному праву, или же возместить в деньгах ущерб, причиненный его деянием лицу, потерпевшему от правонарушения. В подобном случае мы говорим о неправде гражданской. Ввиду указанного характера связанных с ней юридических последствий, цель которых состоит в удовлетворении частного интереса, пострадавшего от нарушения права, внутренняя сторона правонарушительного деяния здесь имеет сравнительно меньше значение; здесь важно установить, что правонарушение исходило именно от данного лица, которое и должно изгладить наступивший от него вред (выделено мной. – Е.П.); но размеры возмущения (так в тексте, хотя правильно — возмещение. – Е.П.) убытков не зависят обыкновенно от того действовало ли лицо умышленно или неосторожно; иногда лицо принуждается отвечать за причиненные его деянием убытки даже при отсутствии объективной вины на его стороне (ГК РФ также предусматривает гражданского правовую ответственность при отсутствии вины лица, управляющую источником повышенной опасности; профессионального хранителя. – Е.П.)»[172].

В.М. Хвостов рассматривает правонарушение и с более общих, абстрактных позиций: «как восстание против власти права, подрывающее авторитет права и государства и потому имеющее общественный характер, нарушающее не частный, а публичный интерес (выделено мной. – Е.П.). С этой точки зрения государство борется с правонарушениями путем наложения на них наказаний. Правонарушительное деяние, за которое налагается наказание со стороны государственной власти, есть неправда уголовная. … всякое правонарушение, вызванное виновной волей, можно было бы рассматривать с этой точки зрения и облагать наказанием; но в огромном большинстве случаев, когда нарушаются гражданские права, государство удовлетворяется теми последствиями, которые связаны уже с правонарушением как неправдой гражданской, т.е. принудительным исполнением обязанности, возмещения ущерба в деньгах… Наказаниями же облагаются лишь те правонарушения, которым государство придает особо важное значение (речь идет о преступлениях. – Е.П.)»[173].

По мнению В.М. Хвостова, возможно сочетание неправды уголовной и гражданской (кража)[174]. Действительно, современный законодатель предусматривает гражданский иск в уголовном процессе.

В.М. Хвостов видит принципиальную разницу между умыслом и неосторожностью, т.к. это разнородные формы преступной воли; между стадиями преступления[175].

В.М. Хвостов делает вывод, что «лишь те правонарушения облагаются уголовными наказаниями, за которые таковые наказания прямо установлены в законе (nullum crimen sine lege – выделено нами. – Е.П.)»[176]. К примеру, ст. 1 УК Швейцарии 1937 г. по состоянии на 1 июня 1999 г. сформирована аналогичным образом: «Нет наказания без указания на это в законе. Наказуемым является только тот, кто совершает деяние, которое точно запрещено законом под угрозой наказания»[177]

В.М. Хвостов кроме неправды гражданской и уголовной, выделяет еще административную неправду — это, «если какой-либо административный орган при исполнении своих обязанностей выходит за пределы, установленные нормами права для его деятельности»[178]. С современных позиций это очень узкое понимание административного проступка.

Термин «неправда» использовал в работе «Философия права» (1820) Г.В.Ф. Гегель, понимавший под ней простодушную неправду, обман, принуждение и преступление[179].

Известный русский ученый, юрист, профессор юридического факультета Санкт-Петербургского университета (с 1878 г.) Н.М. Коркунов (1853 – 1904) в «Лекциях по общей теории права» (СПб., 1886)[180] пишет: «… Каждое нарушение юридической нормы порождает новое столкновение противоречивых интересов: с одной стороны, интереса правонарушителя воспользоваться плодами правонарушения, с другой — интереса потерпевшего от правонарушения получить возмещение причиненных ему правонарушением невыгод»[181].

Далее ученый раскрывает цели правонарушений и средства их предупреждения: «Правонарушения совершаются ради достижения известных целей; к совершению их человека побуждают его интересы, стесняемые велениями юридидических норм. Если бы правонарушения не приводили к более полному осуществлению этих стесненных интересов, не было бы и побуждения их совершать. Поэтому первое средство обеспечить действительное соблюдение юридических норм — это сделать действия, их нарушающие, недостигающими своей цели. И действительно, последствия нарушения многих юридических норм заключаются в признании нарушающих их действий ничтожными. Это так называемые leges perfectae»[182]. Далее Н.М. Коркунов развивает свою мысль: «Законы, имеющие своей санкцией недействительность нарушающих их действий, называются совершенными потому, что они ближе всего подходят к законам природы. Как явления, противоречащего законам природы, не может произойти, так и действие, нарушающее такой совершенный закон, рассматривается с юридической точки зрения несовершимшимся»[183].

Ученый выделяет градации недействительности правонарушительного действия: во-первых, ничтожность (nullitas) и во-вторых, опорочиваемость (rescissibilitas). «Ничтожность есть недействительность, наступающая само собой в силу лишь правонарушительного характера действия. Так словесная продажа недвижимости ничтожна, хотя бы оба контрагента желали ее признания (сравни: ст. 162, ст. 166 - 181 ГК РФ).

Ничтожность Н.М. Коркунов делит на абсолютную и относительную: «Абсолютная ничтожность заключается в том, что правонарушительное действие считается безусловно несуществующим, как напр., словесная кража недвижимости. Напротив, относительная ничтожность заключается в недействительности только некоторых особых последствий сделки. Например, вексель, выданный замужней женщиной, не имеет вексельной силы, но действителен как заемное обязательство»[184].

Н.М. Коркунов анализирует вариант, когда последствия правонарушения уже наступили. В этом случае «признание действия ничтожным сопровождается восстановлением прежнего состояния, измененного правонарушением, сопровождается восстановлением нарушенного права»[185].

«Однако бывают случаи, когда правонарушительное действие уже само в себе заключает осуществление того интереса, ради которого оно совершается (например, изнасилование), или фактические последствия его не устранимы, нарушенное право невозвратимо (например, убийство). Признания правонарушительного действия ничтожным в таких случаях было бы недостаточно, и поэтому тут устанавливается другая санкция: с правонарушительным действием связываются невыгодные для его совершителя последствия. Это так называемые leges plus guam perfectae. Невыгодные последствия могут быть двоякого рода: гражданское взыскание (poena privata) в пользу потерпевшего и наказание, налагаемое государственной властью в общественном интересе»[186].

Таким образом, Н.М. Коркунов, во-первых, правонарушения фактически делит на гражданские деликты и преступления, во-вторых, акцент в анализе делается на гражданских правонарушениях; в-третьих, главное внимание уделяет не правонарушениям, а его последствиям и санкциям; в-четвертых, многие его мысли соответствуют современному правопониманию отечественных цивилистов и законодателей.

Другой представитель социологической школы права, профессор Петроградского (с 1919 г.) и Гарвардского (с 1930 г.) университетов П.А. Сорокин (1889 – 1968) в «Элементарном учебнике общей теории права в связи с учением о государстве» (Ярославль, 1919)[187] размышляет о правосознании правонарушителей: «Профессионал-вор ворует не только потому, что он голодом вынужден воровать, но часто потому, что искренно признает за собой право воровать, считая «собственность кражей». Многие из убийц также признают за собой право на убийство. Человек, считающий существующее официальное право несправедливым, признает «своим священным долгом» право на революцию и низвержение существующего государственного порядка»[188].

«В главной работе П. Сорокина «Социальная и культурная динамика» (т. 2, гл. 15) на широком историческом и социологическом материале рассматриваются тенденции по расширению или сужению действий, считающихся преступными в различных обществах, а также эволюции в изменении наказания. Отсюда делается основной вывод — право не зависит от прихоти законодателя», — констатируют петербургские ученые Л.И. Спиридонов и И.Л. Честнов[189].

Эволюцию понятий «преступление» и «наказание», релятивизм в отношении их у различных народов в различные эпохи, разнообразные определения этого понятия учеными П.А. Сорокин проанализировал еще в своем первом фундаментальном произведении «Преступление и кара, подвиг и награда» в 1913 г.

«П.А. Сорокин определяет «правонарушение» не с юридических позиций, а на иной методологической основе — с точки зрения психологии и социологии. Следует иметь в виду, что под употреблением им термином «преступление не всегда имеется в виду только уголовно наказуемое деяние (выделено мной. – Е.П.)», — утверждают В.В. Лазарев и С.В. Липень[190].

П.А. Сорокин в своем первом труде пришел к следующим выводам:[191]

«1) Преступление может быть только психическим явлением, и класс преступных явлений есть класс специфических психических процессов, переживаемых тем или иным индивидом (выделено мной. – Е.П.).

2) Определить признаки преступления — это значит отметить признаки специфического класса психических переживаний.

3) Так как психические переживания даны только в индивиде, то при определении преступления и преступных деяний можно стоять только на точке зрения того или иного индивида… Тот или иной акт может быть преступлением лишь с чьей-нибудь точки зрения, т.е. или индивида, или группы индивидов (выделено мной. – Е.П.).

4) Для каждого индивида преступными будут те акты (facere, abstirere и pati), действительные или воображаемые, свои или чужие, которые возбуждают в нем соответственные специфические переживания.

Таковы основные положения, неизбежно вытекающие из тезиса, что преступление есть явление чисто психическое, а не внешнее (выделено мной. – Е.П.)».

П.А. Сорокин делает ключевой по данной проблеме вывод: «… чтобы определить класс преступных актов, необходимо охарактеризовать те признаки специальных психологических переживаний, наличность которых в «душе» индивида и обусловливает собою квалификацию им тех или иных актов, как актов преступных»[192].

Ученый разъяснил свою позицию: «Одни акты и виды поведения, как свои, так и чужие, мы переживаем и сознаем как акты «дозволенные или должные», «справедливые» и приписываем себе и другим то право на их совершение (facere), то право на их приятие (accipere), то право на их нетерпение (non-pati), то обязанность их совершить (facere), то обязанность их терпеть (pati), то обязанность воздерживаться от них (abstinere)»[193].

 

 

О.В. Родионова *

Социальное правовое государство: конституционная модель и реальность

 

Основные параметры современного российского государства задает Конституция РФ 1993 г. Текст Конституции, основные принципы российской государственности и реально существующая система политической власти – три составляющие, которые определяют российскую действительность. Первый элемент – текст основного закона – обладает высокой степенью устойчивости, что обусловлено тем фактом, что Конституция Российской Федерации относится к числу жестких конституций и процедура ее изменения крайне сложна. А вот две другие составляющие лишены фактора стабильности. Гражданское общество, которое является базовой основой правовой государственности, и сегодня, десять лет спустя после принятия Конституции Российской Федерации, не имеет в России глубоких корней. Современное российское государство находится на стадии постфеодализма или неофеодализма, для которого характерно соединение в одних руках и власти, и собственности[194]. И дело даже не в том, что идея гражданского общества «импортирована» с «цивилизованного Запада», а не является порождением российской практики. Иногда заимствование бывает очень удачным: в частности, таким случаем удачного заимствования можно считать рецепцию римского права. Тем не менее, некоторые авторы именно в факте заимствования юридической доктрины, лежащей в основе Конституции 1993 г. видят причину нестабильности правопорядка и политической системы российского государства. «Заимствованная юридическая доктрина получила в тексте Конституции Российской Федерации 1993 г. надлежащую позитивацию…Принципы современного конституционализма оказались в Конституции 1993 г. исключительно стараниями ученых и под влиянием всеобщей демократической эйфории. Они до сих пор должным образом не восприняты массовым и профессиональным политико-правовым сознанием и чужды политической действительности…Обществу еще предстоит «дорасти» до своей Конституции, «догнать» позитивированную в ней доктрину»[195]. На наш взгляд, причина не только в этом. Она гораздо более сложна, чем представляется автору вышеприведенной цитаты, и носит комплексный характер.

Безусловно, не всегда заимствование бывает столь удачным, как это произошло с вышеупомянутым римским правом и его институтами. Необходимо учитывать особенности исторического развития данного народа, его традиции, менталитет, в том числе и правовой менталитет. Если рассматривать правосознание российского народа как некое целое, то правовой менталитет будет проявляться как свойство этого правосознания. И именно это свойство определяет самобытность развития права и государства российского народа, определяет этапы и временные параметры этого развития, что весьма существенно. Гегель вслед за Аристотелем и Монтескье выразил это следующим образом: «Каждый народ имеет свое собственное государственное устройство; английское является государственным устройством англичан, и если бы захотели дать его пруссакам, это было бы столь же абсурдно, как решение дать прусское государство туркам. Каждое государственное устройство есть продукт развития духа данного народа и ступени развития сознания его духа. Это развитие необходимо требует поступательного движения, в котором ни одна ступень не может быть пропущена, нельзя опережать время, время всегда присутствует»[196]. Пожалуй,время является не менее, а скорее более важным фактором, который необходимо учитывать в данной ситуации. Заимствованные принципы современного конституционализма, возможно, и «приживутся», но для этого необходимо время. Для того, чтобы сформировалось гражданское общество и адекватный ему правопорядок, необходимо время. Конечно, нельзя механически перенести западный опыт развития государства на российскую почву, но творческий подход с использованием западного опыта вполне возможен. На наш взгляд, даже необходим, и эта необходимость тоже обусловлена временем, временем, в котором мы сегодня существуем.

К ХХI веку мир сильно изменился. И не учитывать этого при анализе данной проблемы нельзя. Даже когда в конце ХIХ в. спорили «западники» и «славянофилы» – да, разница между российскими подданными и, например, американскими гражданами по уровню правосознания, особенностям восприятия, мироотношению, мировоззрению была колоссальной. И аргументы славянофилов были очень убедительны и легко доказуемы. И идеи гражданского общества и правового государства, базирующиеся на принципе индивидуализма, провозглашающие человека высшей ценностью, действительно плохо приживались в российском обществе конца ХIХ столетия, с его общественным сознанием, для которого характерны были такие свойства как общинность, коллективизм. Но в сегодняшнем мире стираются грани, уходит особенное, все больше и больше возникает общего, присущего всем современным людям и государствам, независимо от того, в каком месте планеты они проживают. И момент общего в современном мире, для которого характерен процесс глобализации и интеграции во всех сферах, все больше усиливается. И российское государство не является исключением, оно находится внутри процесса глобализации[197]. Сегодня общественное сознание российского гражданина отличается от сознания гражданина любого современного правового государства в гораздо меньшей степени, чем в позапрошлом веке, или не отличается по существенным в плане нашего исследования параметрам вообще. Права и свободы человека ценятся нашими соотечественниками столь же высоко, как и гражданами иных современных правовых социальных государств, их ценность обусловлена конституционно во всех цивилизованных государствах, в том числе и в Российской Федерации. Идея правового социального государства приживается в правосознании российских граждан действительно с трудом, но не по причине идеологической или ментальной чуждости, а по причине отсутствия признаков такого государства в реальной действительности. Но тот факт, что российскому обществу еще предстоит «догнать» позитивированную в Конституции Российской Федерации 1993 г. доктрину правового социального государства не является чем-то сверхординарным и трагичным. Любая конституция всегда носит и дескриптивный, и прескриптивный характер, т.е. она не только фиксирует реально существующее государственное устройство, но и предлагает нормативную модель будущего государства, его правовой идеал.

Также необходимо учитывать и другой момент. Поскольку, на наш взгляд, существует одна общечеловеческая цивилизация, так называемая «общецивилизационная матрица», в рамках которой развивается и Российское государство, то современной России присущи не только свойственные именно ей особенные, традиционно и национально обусловленные черты, но и определенные общецивилизационные черты, в том числе и тенденция построения социального правового государства. Вопрос только в том, на каком уровне развития находится современная Россия по отношению к уровню развития передовых стран мирового сообщества, каковы ее национальные и экономические особенности и каковы реальные перспективы строительства социального правового государства в России с учетом ее опыта, опыта западных стран и процесса глобализации. Сегодня западные страны переживают кризис социального государства, они встали перед проблемой его модификации[198], в то время как Россия только начинает его формировать и осваивает лишь самое начало этого сложного и длительного пути[199].

Но несмотря на особенности исторического развития России, (необходимо учитывать длительный опыт социалистического, пусть даже отягощенного тоталитарным режимом, пути развития, который определил принцип социального равенства как основополагающий принцип обыденного правосознания российского народа), а также с учетом ее современных экономических условий, для которых характерны устанавливающиеся рыночные отношения, в которых отсутствует стабильность, ее современных политических условий, когда у власти почти десять лет находились либералы (хотя не все придерживаются этого мнения: в частности, Исаков В.Б. считает, что «процесс реформирования возглавили «радикалы», по своему опыту, знаниям, интеллекту стоящие значительно ниже актуальных творческих задач. Воспроизведенная ими атмосфера политического хамства, трескучей демагогии, пренебрежения к закону убедительно продемонстрировала, что, несмотря на иной идеологический «окрас», по своему менталитету, по методу действий они во многом из того же самого «теста», что и низвергнутая ими партийная номенклатура. Пришедшая к власти команда «реформаторов» оказалась неспособной решить сложнейшие созидательные задачи переходного периода»[200]), а властеотношения, построенные на приоритете принципа свободы в наибольшей степени ограничивали социальные функции со стороны органов государственной власти, учитывая особенности правового менталитета российского народа, для которого свойственно традиционное недоверие к власти, для современной России, по нашему мнению, все же вполне приемлем «западный» конституционный идеал социального правового государства.

Мы должны еще раз оговориться, что не забыли тезисы Монтескье, Гегеля и других великих мыслителей, о том, что нет универсальной модели государства, которая может быть скалькирована на какую-либо конкретную государственно-организованную общность без учета времени, пространства, национальных особенностей и т.п. Одних субъективных предпосылок, сконцентрированных в нашем желании недостаточно, необходим также и объективный фактор: определенная степень готовности социально-организованного общества к упорядочению на основе конституционных принципов социального правового государства. Да, «время присутствует всегда», но коль мы заговорили о социальном правовом государстве в России, «здесь и сейчас», следовательно, эта проблема стала актуальной для современной России и требует немедленного теоретического и практического разрешения. И совершенно отрешиться от мирового опыта мы не можем по той простой причине, что, как уже говорилось выше, мы считаем, что Россия, как и любое другое государство, развивается в рамках общецивилизационной матрицы. И тенденции этого развития в современном мире таковы, что в процессе глобализации все более стирается (и будет далее стираться) особенное, национальное, все более унифицируется мир. И, хотя особенное, национальное еще далеко не готово к полному исчезновению, и этот момент необходимо учитывать при формировании социального правового государства, но и сосредоточиваться и акцентировать внимание на факторе национального при строительстве социального правового государства не следует, тем более что в основе «западной» модели такого государства лежит принцип «каждому – право на достойное человеческое существование», который и исторически, и ментально близок российскому народу. Вспомним П.И. Новгородцева и И.А. Покровского и их идею о «праве на достойное человеческое существование»[201].

Вопрос стоит иначе: Почему столь близкая по духу российскому народу конституционная юридическая доктрина социального правового государства так слабо реализуется в современной России? Что происходит в реальности? Чего боятся представители либерально-демократических кругов?

На наш взгляд, одной из причин является тот факт, что за так называемыми правами второго поколения (в том числе и правом на достойное существование) не признается правового статуса. Да и само «право на достойное существование» представляется категорией не конкретной. «Но что же такое «право на достойное человеческое существование»? Не представляет ли оно собою понятия, неуловимого по содержанию и противоречивого по смыслу, слишком широкого для того, чтобы вместиться в рамки юридической регламентации, и слишком субъективного для того, чтобы быть предметом общих определений? Конечно, понятие о достойной человеческой жизни открывает простор для бесконечных требований и предложений во всю меру бесконечного человеческого идеала. Но когда говорят о праве на достойное человеческое существование, то под этим следует разуметь не положительное содержание человеческого идеала, а только отрицание тех условий, которые совершенно исключают возможность достойной человеческой жизни»[202]. Таким образом, право на достойное человеческое существование в начале ХХ века понималось в России не как идеал человеческой жизни, а как тот необходимый минимум социальных благ, без которых человек чувствует себя ущербно. И обеспечение этого минимума благ должно взять на себя государство именно на основе права. Правда, так считали и считают далеко не все исследователи. По этому поводу П.И. Новгородцев отдельно полемизирует с представителями старой юридической школы, которые считали, что поддержка нуждающихся не может быть задачей права, хотя следствием свободы зачастую может быть крайняя степень неравенства. Это неравенство может быть смягчено только благотворительностью, действующей на нравственных началах. Например, Б.Н. Чичерин утверждает: «Она (благотворительность – О.Р.) приходит на помощь неимущим, утешает страждущих, призревает бездомных. Не надобно только смешивать это начало с правом. Благотворительность не есть правосудие; права на помощь никто не имеет. Это – чистый дар, проистекающий от любвеобильного сердца, и это именно дает ему высокое нравственное значение… Всего хуже, когда благотворительность облекается в форму права, что затеняет истинную ее сущность и придает ей лицемерный характер»[203]. П.И. Новгородцев видит здесь скрытую ошибку, которая заключается в том, что «…ставя целью права охрану свободы и отделяя от этого потребность в восполнении средств, эта теория забывает, что пользование свободой может быть совершенно парализовано недостатком средств. Задача и сущность права состоит действительно в охране личной свободы, но для осуществления этой цели необходима и забота о материальных условиях свободы; без этого свобода некоторых может остаться пустым звуком, недосягаемым благом, закрепленным за ними юридически и отнятым фактически. Таким образом, именно во имя охраны свободы право должно взять на себя заботу о материальных условиях ее осуществления; во имя достоинства личности оно должно взять на себя заботу об ограждении права на достойное человеческое существование»[204].

Вышеприведенное суждение последовательно и логично. Если мы признаем неотъемлемые и неотчуждаемые права лица, если мы определяем человека высшей ценностью, то в реальной жизни мы должны ввести с необходимостью такие экономические и правовые институты, где каждый человек изначально обладает не только политическими правами, но и необходимым минимумом социальных и экономических прав и возможностей. Более того, государственной властью должен быть разработан механизм правового регулирования, обеспечивающий реализацию этих прав в жизни. То есть, эти права должны быть обеспечены различными видами гарантий: законодательными, судебными, материальными. Причем, материальные гарантии должны с неизбежностью исходить прежде всего от государства в виде обеспечения права на достойное человеческое существование, что совсем не исключает частной благотворительности, как дополнительного источника. В противном случае право на достойное существование остается пустой декларативной фразой, популистским лозунгом.

Как отклик на статью П.И. Новгородцева вышла другая работа на эту же тему – это «Право на существование» И.А. Покровского, которая реже рассматривается в современных исследованиях, хотя, на наш взгляд, представляет особый интерес, так как автор определяет социальную помощь государства не как нравственный, а как правовой вопрос: «…Общество, как таковое, как целое, не может иметь нравственных обязанностей, ибо носителем этих последних может быть только каждый отдельный человек. Если же мы сознаем, что в нашем случае не исполнено нечто, что лежало на всем обществе, как таковом, если мы какой-нибудь долг сознаем, как долг общественный, то, очевидно, дело идет о каком-то пороке в самой организации общества, т.е. о каком-то вопросе права»[205]. И.А. Покровский справедливо считает нарушением именно сущности правоотношения отсутствие права каждого погибающего от голода на обязательную помощь государства[206]. Ведь если существует правовая обязанность государства спасать от голодной смерти своих граждан, то существует корреспондирующее эту обязанность право каждого гражданина на обязательную социальную помощь государства. Именно так должно быть в идеале. И именно этот момент предусматривает Конституция Российской Федерации 1993 г. Но этого, к сожалению, не существует в реальности. И разгадка, по И.А. Покровскому, в том, что социальная поддержка вытекает из соображений общественного блага, из государственного интереса (консенсуального интереса[207]), а не из интереса к данному индивиду. То есть, по сути, не право человека на достойное существование порождает эту правовую обязанность государства, а консенсуальный интерес вынуждает государство оказывать благотворительную помощь в сфере социального обеспечения малоимущим. Консенсуальный интерес представляет собой возможно допустимый максимум интересов правящей и наиболее имущей социальных групп и возможно допустимый минимум интересов остальных социальных групп. Государство (представители государственной власти) опасается увеличения количества преступлений, болезней, недовольства населения, а вовсе не озабочено правами конкретного человека. В области государственного призрения царит не принцип права, а «принцип милости и милостыни»[208]. Это определяет и государственное финансирование социальных статей расхода по остаточному принципу: «…Расход, необходимый на общественное призрение, по существу, определяется не размером действительной нужды, а состоянием финансов»[209]. Так было в России в начале ХХ века, этот же принцип лежит в основе социальной деятельности российского государства и сегодня. А ведь это принцип частной благотворительности – тратить на общественные нужды столько, сколько позволяет собственное финансовое положение и «требует душа». Если бы государство действительно в определении расходов на социальные нужды исходило из принципа необходимости и определяло размеры этой помощи действительными размерами социальной беды, то в моменты экономических кризисов мы бы не нуждались в призывах к общественной благотворительности. С тех пор, как были сформулированы эти положения, прошло около ста лет, но и современные авторы спорят все о том же: является ли социальная деятельность государства собственно-правовой или это «не-право», это благотворительность государственно-организованного общества[210]. Например, Л.С. Мамут утверждает: «Внеправовой характер обсуждаемой деятельности отчетливо проявляется также в том, что те блага, которые в ходе ее осуществления государственно-организованное общество предоставляет своим гражданам (как их получателям, потребителям), поступают к ним на безвозмездной – по логике попечения – основе… Производство же и перераспределение социальных благ, вплоть до минимальнейших, требует расходов. Эти блага имеют стоимостное измерение. Государство в процессе социальной деятельности может их предоставлять (и оно их предоставляет) соответствующим получателям безвозмездно»[211]. Видимо, опасаясь социализации общества (т.е. неизбежности наступления социализма как способа политической организации общества), и другие современные авторы отрицают правовую сущность права на достойное существование[212]. Контраргументы И.А. Покровского по отношению к этим положениям кажутся нам очень убедительными. И, дополняя их можно сказать следующее: граждане Российской Федерации являясь таковыми уже вступили в правоотношение с российским государством – это правоотношение гражданства. Исходя из сущности правоотношения гражданства как комплекса взаимных прав и обязанностей государства и гражданина, право на достойное существование должно иметь государственное обеспечение и вследствие этого носит правовой характер. Следовательно, необеспечение этого права государством нарушает принцип взаимности, который является определяющим сущность правоотношения.

На наш взгляд, нужно бояться не социализма в виде социального правового государства, а тоталитаризма коммунистического или какого-либо иного типа. И слабое развитие социальных функций у современного российского государства, а также наличие жесткой Конституции способны сослужить плохую службу. В том случае, если легальное перераспределение властных полномочий практически невозможно, а социальное неравенство вопиюще при отсутствии должного развития социальных функций, единственным средством разрешения социально-политических конфликтов становится революционный переворот со всеми вытекающими негативными последствиями.

Существование правового социального государства в России не столько зависит от тех установлений, норм, принципов, которые существуют в виде статей Основного закона, сколько от практики их претворения в жизнь. Политико-правовая стабильность государственного образования предполагает гражданское согласие: одна часть населения вынуждена поступиться частью своих ресурсов во имя устойчивости государственной системы, а другая, выступающая в качестве реципиентов, вынуждена умерить свои требования во имя тех же целей.

Сегодня в России нет социально-экономических условий, которые позволили бы в полном объеме осуществить принципы социального государства. Это проблема не только правовая, но также экономическая и социально-политическая. Необходимо создание материальных предпосылок для функционирования социального государства, что невозможно без длительного переходного периода. Концепция социально-правовой политики, обеспечивающей устранение резких социальных неравенств, утверждающей справедливость и нравственность – важный аспект конституционной модели социального правового государства, которое России предстоит сформировать.

 


П.В. Зенин, И.В. Осокин*

Date: 2015-09-05; view: 1881; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию