Глава 9. «Le Trois des Êpêes & Le Un des Coupes & Le Dix des Coupes» [52]

Холод, отвратительный, промозглый холод добрался до Джильди и выволок из тяжелого, пьяного сна. Любвеобильная мачта исчезла, да и качка почти стихла. Капитан с трудом разлепил глаза и уставился в едва различимый по причине ночи потолок. В углу кто-то похрапывал, было жестко, муторно и зябко, поднять голову казалось невозможным, лежать и дрожать было еще хуже. Луиджи попытался, не вставая с места, нащупать одежду, но нашел лишь пару бутылок. Естественно, пустых. Капитан собрал волю в кулак и сел. Освещенная находящимися на последнем издыхании огарками комната нахально кружилась, но какого моряка испугаешь качкой?! На кресле виднелось что-то темное. Одежда! Луиджи совершил еще один подвиг и встал. Штаны, рубашка и камзол были не его – в плечах узковато, в поясе просторно, – но мерзнуть капитан не собирался, а с Валме они как-нибудь разберутся.

Джильди добрел до стола, нашел недопитое вино, налил, выпил. Создатель, как же он замерз, а ведь еще лето! Молодой человек глянул в окно, но блики от свечей мешали рассмотреть хоть что-то. Луиджи выпил еще и присел на краешек стола. Часы, хрипя, пробили три раза, а он был готов поклясться, что не за горами рассвет. Алва куда-то делся, Марсель самозабвенно храпел, прижимая к себе голую девицу, еще две «пантерки» свернулись клубочком на ковре у камина. Как глупо выглядят люди, когда спят, глупо и беззащитно. Впрочем, люди вообще глупы… Жадные, похотливые, суетливые твари…

Луиджи Джильди только начал высказывать человечеству свои претензии, как его прервал стук, тихий, но настойчивый. Алва так бы стучать не стал, Клелия пьяна… Кто-то из слуг? Стук повторился. Странно, дверь на террасу приоткрыта – заходи кто хочешь, хотя, может, тот, в саду, не заходит, потому что знает, чем они тут занимаются.

Один из огарков задымился и погас, Марсель на мгновение замолчал, потом захрапел с новой силой, в окно постучали снова. Экий он стеснительный… Джильди поднялся, голова больше не кружилась, холода он тоже не чувствовал. Догорела еще одна свеча, теперь разоренную гостиную освещали всего четыре огарка. Надо найти свечи, найти и зажечь. И камин… Но сначала он посмотрит, кому не спится. Капитан подошел к доходящему до пола окну и увидел тонкое личико в ореоле темных локонов. Поликсена! Живая!

Девушка стояла на террасе и нерешительно смотрела в тускло освещенную комнату. На ней была только странная рубашка, короткая и широкая, а спутанную гриву украшали кружева, белизной соперничавшие с кожей. Ни следа страшных ран, глаза смотрят осмысленно и печально, на щеках горит румянец.

Теперь Луиджи знал, что спит. Это был сон о счастье, которого не было и не будет. Джильди помнил, что валяется голым на полу среди пустых бутылок то ли один, то ли с какой-нибудь «пантеркой», а в углу храпит Марсель со своей красоткой, но какое это имело значение? Имеет человек право на любовь, на счастливую, настоящую любовь?! Хотя бы во сне.

Поликсена ничего не говорила, только смотрела бездонными глазами и улыбалась. Чуть-чуть. Это была даже не улыбка, а тень улыбки. Ее нагота не походила на наготу ее разгульных подружек, короткая рубашка и босые ноги вызывали не похоть, а нежность, желание защитить. Луиджи молчал, боясь разрушить чудо. Девушка тоже молчала. Сзади послышалось сонное бормотанье, и капитан Джильди вышел на террасу, торопливо прикрыв за собой дверь. Сон или не сон, но Марсель ему не нужен, ему вообще никто не нужен. Если бы можно было удержать сон, остаться в нем навсегда! Поликсена оторвала взгляд от темной комнаты и вздохнула. Разрубленный Змей, как же она красива… Луиджи, сам не понимая, что делает, преклонил колено перед маленькой босой девушкой.

– Прости…

За что он просил прощения? За то, что не спас? За приказ, отданный лекарю? За спящих на вилле разгульных кошек?

Маленькая ручка легла ему на плечо.

– Ты меня помнишь… Хорошо, что ты меня помнишь.

– Я тебя никогда не забуду, – во сне можно говорить все. Во сне мужчина имеет право на слезы, во сне можно не лукавить, не прятать себя, истинного, в дыму лжи, – я люблю тебя…

– Очень любишь? – прошептала Поликсена. – Очень?

Он любил ее больше жизни, больше чести, больше всего, что у него было или могло бы быть. И он сказал это.

– Ты пойдешь со мной?

– Куда?

– Ты же меня любишь…

– Пойду.

– Хорошо… Тогда идем, – прохладные пальчики сомкнулись на запястье. Луиджи хотел их поцеловать, но не осмелился. Только б не просыпаться…

– Только б не просыпаться…

– Ты не спишь, – сказала Поликсена, – и я не сплю. Спят в доме, спят около дома, спят в городе. Мы не спим…

Как бы он хотел в это поверить, но мертвые не возвращаются, а Поликсена мертва. Он видел, как заколачивали крышку гроба, как резной ящик светлого дерева поместили в другой – большой, тяжелый, обитый свинцом – и опустили в трюм «Красотки Джулии», как галеас скрылся за Монти-Остро.

– Ты не веришь, зачем же ты звал?

– Я люблю тебя, – это главное, остальное ерунда, но если Марсель его разбудит, он его убьет.

– Я знаю. Ты любишь меня. Идем, нужно спешить.

Больше Луиджи не спорил. Он позволил себе поверить в чудо, в то, что похожая на олененка девочка жива и пришла к нему. Держась за руки, словно дети, они спустились по лестнице, мрамор холодил ноги… Закатные твари, ей же холодно!

– Тебе холодно.

– Да, – шепнула Поликсена, – но это не страшно.

– Я понесу тебя, – Луиджи подхватил невесомое тело. Поликсену невозможно было тискать и прижимать, как всех этих софий и латон. Даже в его объятиях, даже полуобнаженная, она оставалась чистой и недоступной, как летящая ласточка.

– У сломанной оливы нас ждут.

– Кто?

Девушка не ответила, только тоненькие руки обхватили шею капитана Джильди, а его виска коснулось белое кружево. Луиджи шел по колкому гравию среди темных кустов и мерцающих статуй, уходя все дальше от пропахшего вином и розами дома. Вот и сломанная олива, а за ней ворота. У могучего, узловатого ствола рыл землю белый конь, похожий на ожившую статую. Поликсена счастливо вздохнула и прижалась щекой к щеке Луиджи.

– Он твой? – Джильди только сейчас заметил, что они на «ты», но зачем тем, чьи сердца бьются в такт, холодная, пустая вежливость? Она нужны тем, кто никого не любит.

– Мы едем, – шепнула Поликсена, – далеко…

Белоснежный жеребец доверчиво потянулся к Луиджи мордой, обнюхал и приветливо фыркнул. Признал. Капитан вскочил в седло, наклонился, поднял Поликсену.

– Я сяду сзади, – шепнула девушка, обнимая Луиджи, – я так привыкла…

Луиджи усмехнулся и подобрал поводья. Белый конь, не дожидаясь приказа, повернулся и зацокал по блестящим в лунном свете камешкам, и тут на дорожке показался кот. Огромный! Черный! С горящими, как у демона, глазами. Кот выгнул спину и оскалился, не желая уступить дорогу. Луиджи хотел натянуть повод, чтобы объехать наглую тварь, но тонкие пальчики сжали его локоть.

– Не надо…

Джильди даже не удивился, он был слишком счастлив, чтобы удивляться. Конь остановился, как вкопанный. Кот не уходил, жеребец повернулся и порысил назад, сквозь заросли олеандров, мимо террасы и дальше, к розарию…

– Слезайте. Живо! – Рокэ Алва, на котором из всей одежды была только расстегнутая рубашка, держал коня за уздечку, перехватив ее у самого мундштука.

Жеребец рванулся, зло всхрапнув, но рука талигойца была железной.

– Кому говорят! – злости в синих глазах хватило бы на всех фельпских кошек. Луиджи хотел огрызнуться, но осекся.

– Слезайте!

Жеребец снова дернулся и захрапел, Рокэ вполголоса выругался. Луиджи видел, как напряглась сжимавшая уздечку рука. Талигоец не имел никакого права приказывать гражданину вольного города.

– Капитан Джильди!

– Луиджи! – Молодой человек чувствовал, как дрожит прижавшаяся к нему Поликсена. – Мне страшно… Забери меня отсюда!

Конь еще раз попробовал вырваться, захрипел и замер, опустив голову. Его, как и Поликсену, и самого Луиджи, била дрожь. Что же делать? Спорить? Что-то доказывать? Драться? Он безоружен, талигоец тоже. Луиджи взглянул в безжалостное лицо, выбеленное лунным светом.

– Не смотри, – зашептала Поликсена, – не смотри на него… Не надо…

А что надо? Рокэ их не выпустит, хотя зачем они ему?

– Монсеньор… Монсеньор, я должен ехать… Вы не понимаете… Я… Я люблю ее…

– Трогательно, – темные губы исказила усмешка, – и удивительно вовремя. Что ж, отправляйтесь хоть в Закат, но не раньше, чем мы выпьем. Ваша дама подождет.

– Луиджи… Я боюсь…

Герцог Алва все знает о куртизанках и ничего о любви, да и откуда ему знать, что полуголая девочка на лошади ничем не похожа на спящих в доме похотливых дур.

– Монсеньор, я… Мы спешим, я вам все объясню. Завтра… Обязательно.

– Меня не волнуют ваши чувства, – хмыкнул талигоец, – но вы никуда не уедете, пока я вас не отпущу.

И он действительно не отпустит. Потому что пьян. Одних касера валит с ног, другие хватаются за ножи, а Рокэ Алва стал упрям, как сотня бергеров. Глупо, но ничего не поделаешь…

Луиджи обернулся к Поликсене.

– Я скоро вернусь, не бойся.

Оленьи глаза наполнились слезами, она не хотела, чтоб он уходил, но Луиджи осторожно разогнул холодные пальчики и спрыгнул на землю.

– Ну, где ваше вино?

– В доме, – откликнулся Рокэ Алва, – идите в дом.

– Хорошо, – Луиджи оглянулся на Поликсену и едва не упал. Девушка исчезла. Вместо нее кривила губы щербатая девчонка лет семи с жутким творожистым лицом. Изменилась и лошадь. Место белого скакуна заняла толстая пегая кобыла, из тех, на которых трактирщики возят винные бочонки.

– Создатель…

– Оставьте Создателя в покое, – Алва выпустил из рук уздечку, и пегая кляча медленно, словно засыпая на ходу, побрела среди отцветающих роз. Девчонка с хихиканьем развернулась и устроилась в седле задом наперед. В лунном свете глаза маленькой дряни светились, как гнилушки на болоте.

– Ты обещал вернуться, – провизжала чудовищная наездница. Кобыла медленно взмахнула хвостом, и жуткая пара исчезла среди олеандров.

– Никогда не бегите за женщиной, – Алва взял стоящего столбом Луиджи за локоть, – особенно ночью и сломя голову.