Съезд мертвецов

Как и положено Вождю партии, Коба выступил с основным отчетным докладом. Коверкал (или украшал) свою русскую речь грузинским акцентом. Теперь это стало модно, все националы-партийцы, прежде чисто говорившие по-русски, заговорили с акцентом.

Коба сказал в докладе:

— Если на Пятнадцатом съезде еще приходилось доказывать правильность линии партии и вести борьбу с известными антиленинскими группировками, а на Шестнадцатом съезде — добивать последних приверженцев этих группировок, то на этом съезде… и бить-то некого!

Грохот оваций. Делегаты вскочили с мест. Коба скромно улыбался, бессильно махал рукой — пытался утихомирить восторженную публику. Не тут-то было! Овация не утихала, наоборот — аплодировали уже с выкриками «Да здравствует товарищ Сталин!», «Великому Сталину — слава! Слава!».

Повторялось ставшее традиционным: Коба как бы растерянно оглядывался на президиум, жестами просил унять зрителей. Но президиум, нежно улыбаясь, стоял вместе с залом и аплодировал. Помню, отбив ладони, я перестал хлопать. Но тут же заметил: на меня с негодованием смотрят окружающие. Зал и президиум продолжали нескончаемые, громовые аплодисменты! И я присоединился к ним вновь.

Наконец успокоились, уселись на места. Чтобы вскоре опять вскочить и рукоплескать… Весь доклад сопровождала эта нескончаемая фантастическая гимнастика: сели — встали — захлопали…

Я с непривычки отбил ладони, они потом болели… Воистину несмолкающие аплодисменты. Буря восторга. Я орал вместе со всеми: «Слава любимому Сталину!»

И началось! Один за другим поднимались на трибуну вчерашние вожди Октября. Они исполняли ритуал — клеймили свои прежние убеждения и превозносили прозорливость и мудрость Вождя. Это была невиданная коронация моего друга Кобы. И небывалое соревнование в славословии! Ни римские цезари, ни русские цари не слышали таких восхвалений. Ироничный Радек, умнейший Каменев, ленинские сподвижники Пятаков, Сокольников бесстыдно славили и славили Кобу. Простерши руку в зал, будто Ильич на броневике, Зиновьев, недавний вождь Октября, презиравший и смертельно боявшийся Кобу, выкрикнул фальцетом новый, созданный им лозунг: «Да здравствуют наши великие вожди Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин»…

Впервые произнесенное сочетание полетело в наше будущее. Оно украсит миллионы плакатов, будет написано на бесчисленных гигантских транспарантах, им будут заканчиваться миллионы речей и партийных собраний!..

На вечернем заседании эстафету самобичеваний и восхвалений подхватил Бухарин.

Я не поленился, вернувшись домой, записал отдельные мысли угодливого покаяния: «Товарищ Сталин был целиком прав, когда, блестяще применяя марксистско-ленинскую диалектику, разгромил целый ряд теоретических предпосылок правого уклона, сформулированных мною……После признания нами, бывшими лидерами правых, своих ошибок… сопротивление со стороны врагов партии нашло свое выражение в разных группировках, которые все быстрее и все последовательнее скатывались к контрреволюции… Это касается и ряда бывших моих учеников, получивших заслуженное наказание…»

Я был потрясен. Любимец Ленина, интеллектуал Бухарчик под грохот аплодисментов публично предал своих учеников!

Естественно, не отстали и верные соратники Кобы. Какую изобретательность в эпитетах проявил вождь Ленинграда Киров, славя «дорогое сердцу каждого честного человека на земле имя товарища Сталина»: «Кормчий великой социалистической стройки», «Величайший стратег освобождения трудящихся» и т. д.

Зал ревел от восторга! От Кирова поступило небывалое в истории съездов партии предложение: «Все положения и выводы отчетного доклада товарища Сталина принять к исполнению без обсуждения, как партийный закон». Тотчас все торопливо вскочили с мест, и опять начались мучительно долгие, несмолкающие аплодисменты. И опять я не выдержал и первым перестал хлопать. Вокруг продолжалась громовая овация. И снова под негодующими взглядами мне пришлось вернуться к избиению моих несчастных, плохо тренированных ладоней (слишком много времени проводил за границей).

На предпоследнем заседании Съезд объявил уже построенным «фундамент социалистического общества». Всего через год после ужасающего голода, выкосившего миллионы, было провозглашено, что мы уже начинаем жить при вожделенном социализме, ради которого свершилась наша Великая Октябрьская Революция.

Коба назвал съезд Съездом победителей. Это была, конечно, скромность. Ибо это был Съезд ПОБЕДИТЕЛЯ. (Кстати, в Германии очередной свой съезд нацисты назвали Съездом победивших.)

Но оказалось, Победителя ждал сюрприз…

Накануне выборов в руководящие органы партии я был в кабинете Кобы, когда туда вошел Ягода.

Он еще больше располнел, но лицо, наоборот, как-то съежилось, сморщилось. Он постарел. Однако сейчас это было не так видно, в кабинете горела только настольная лампа. Я стоял в полутьме у стола. И Ягода обратился ко мне:

— Здравствуйте, Иосиф Виссарионович…

После того как я отрастил усы, я стал снова похож на своего друга.

И тут он увидел Кобу, стоявшего у окна. Испуганно спохватился, повторил приветствие. Потом вынул несколько листов из папки и вопросительно посмотрел на него. Я понял и собрался уйти.

— Да нет, останься, — сказал Коба. — Тебе полезно узнать, какие «искренние» люди окружают товарища Сталина.

— Здесь разговоры товарища Бухарина, записанные его любовницей, — объявил Ягода. — Товарищ Бухарин незадолго до съезда отправился в Питер на сессию Президиума Академии наук. К нему в вагон подсела наша сотрудница. Потом по его предложению перешла в его купе, и там он ее…

— Уеб! Надо же! У него было две жены… и все мало, — перебил зло Коба. — Мало ему малолеток-учениц… Ну давай дальше.

— О его новой малолетке тоже есть материал, но это потом, — сообщил Ягода. — Из Ленинграда товарищ Бухарин отправился в Москву на съезд. Возвращался снова в одном купе все с той же нашей сотрудницей. В вагоне он встретил первого секретаря Северо-Кавказского обкома партии товарища Шеболдаева, который так же ехал в Москву на съезд. Весь их разговор наша сотрудница записала. Они оба вышли из своих купе и разговаривали, стоя у окна в вагонном коридоре. Бухарин, как обычно увлеченный собственной речью, говорил на весь вагон, в то время как Шеболдаев ему громко шептал: «Тише, тише!»…

Здесь Ягода достал следующий листок из папки. Теперь он читал донос, как пьесу, — по ролям:

— «Товарищ Бухарин: „Это маленький, злобный, рябой человек. Точнее, не человек, а дьявол“…»

Ягода смешно произносил слова Бухарина, стараясь изобразить одновременно свое негодование по их поводу.

— Ты не артист, читай поспокойнее, — сказал Коба.

Но умный Ягода продолжал с прежним «негодованием»:

— «Товарищ Бухарин: „Вот кому мы доверили свою судьбу, судьбу партии, судьбу страны!“

Товарищ Шеболдаев: „Он бесчестный интриган, усиливавший наши разногласия, чтобы сожрать нас по одному… Разделяй и властвуй — как просто. Нельзя было его переизбирать в Генсеки. Надо было верить Ильичу. Он окружил себя покорными каменными жопами вроде Молотова“.

Товарищ Бухарин: „Что делать, для народа он теперь символ партии… Нет, против него уже не пойдешь, хотя все мы знаем наверняка, что он сожрет нас всех“.

Товарищ Шеболдаев: „Если не поспешим“». Что ответил товарищ Бухарин, наша сотрудница не расслышала…

Коба молча расхаживал по кабинету. Ягода продолжил:

— С вокзала товарищ Бухарин поехал в «Метрополь», где порой живет, хотя вы дали ему квартиру в Кремле.

— Думает, там болтать безопаснее, — заметил Коба.

— И в «Метрополь» пришла к нему все та же наша сотрудница. Когда она уходила, пришел товарищ Рыков. Пока она собиралась в комнате, товарищ Бухарин в передней рассказал товарищу о разговоре с товарищем Шеболдаевым. Тогда товарищ Рыков накричал на него: «Ты наверняка все это орал на весь поезд, ты не умеешь иначе. Ты — токующий тетерев, когда говоришь… И мы не знаем, кто такой Шеболдаев…»

— Зато я знаю, — мрачно прервал Коба. — Этого троцкиста давно надо к стенке…

Ягода читал дальше:

— «Товарищ Рыков: „Из-за тебя возьмутся за нас опять! Глупец! Он помешан на подозрительности. Но он — Хозяин, а ты — до седых волос мальчик-бухарчик!“

Товарищ Бухарин: „Вырвалось, накипело!“» Конец разговора наша сотрудница не слышала, ей пришлось уйти…

Я представил, как она вышла в коридор… И как, увидев ее, наверняка побледнел Рыков. Он не знал, что она была в комнате, и оттого спокойно произносил свои речи… Представляю, что он сказал потом Бухарину!

— К сожалению, больше около товарища Бухарина не будет нашей сотрудницы. Он с ней расстался. Объяснил, что влюбился и собрался жениться на малолетке. Ей восемнадцать, она — приемная дочь товарища Ларина, — закончил Ягода.

…Это была дочь калеки Ларина, которого обожал Ленин. Революция рождает необыкновенных людей. Она может заставить двигаться даже парализованных. Так, в дни Французской революции прославился парализованный Кутон, член Комитета общественного спасения. Каждое утро Кутона сносили с лестницы, сажали в специальное кресло, двигавшееся при помощи рычагов. Он сам катил это кресло в толпе, которая шарахалась от беспощадного революционера. Катил в свой Комитет общественного спасения, чтобы там судить, точнее, осуждать на гильотину врагов революции. Правда, потом, как и положено в революцию, гильотинировали его самого. Положили жалкое тело в телегу и повезли на гильотину. И уложили крохотный сгусток бешеной энергии под топор.

Ленинский друг, парализованный Ларин, успевший, к счастью для себя, умереть вовремя (то есть до 1937 года), был одержим такой же небывалой энергией и беспощадностью. Когда-то я боготворил их обоих — Кутона и Ларина. Как все это было давно — будто в другой жизни!..

Тогда же, в той жизни, Коба походил по кабинету и обратился ко мне:

— Знаешь, почему Бухарчик плюет на осторожность? Знает, что я его люблю. И Надя, которую он убил, его любила! И верила, что он меня любит… Давай дальше, Ягодка, кто еще у тебя отличился?

— На вечеринке грузинской делегации, — продолжил Ягода, — Папулия Орджоникидзе назвал вас нехорошо по-грузински. Его брат, товарищ Серго Орджоникидзе, как известно, глуховат, и он переспросил Папулию. В результате тот повторил нехорошее слово вместе с вашим именем. Товарищ Серго Орджоникидзе только усмехнулся, а товарищ Лакоба поддакнул…

— Да, очень неискренние люди. Надо будет и здесь навести порядок, чтобы все поняли хорошую русскую поговорку: «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь»… Мы с Фудзи учили в семинарии «В начале было Слово». Вот и надо научить товарищей отвечать за Слово… Ну, дальше?

Ягода молча положил новый листочек перед Кобой. Тот прочел. И повторил:

— Я же говорю — вокруг неискренние люди. А ты, Фудзи, оказывается, побывал в Испании? Ай, ай, почему утаил, брат?

Я с изумлением на него посмотрел.

— Удивляешься? А сам испанские пословицы про товарища Сталина рассказываешь. «Он у меня даже в супе»…

(Боже мой! Ему донесли и это!)

— Впрочем, это еще не все. — Он вернул папку Ягоде. — Читай.

Ягода прочел:

— «Когда члены партии аплодировали Генеральному секретарю, нашему великому Вождю товарищу Сталину, товарищ Фудзи дважды первым переставал аплодировать…»

— Не аплодирует и все тут! — засмеялся Коба. — Товарищ Фудзи и впрямь не искренний друг.

Я хотел ответить, но Коба предупредил мои объяснения:

— Я шучу… Товарищу Сталину не нужны никакие аплодисменты… А вот международному движению нужны. Весь мир должен видеть, как мы едины.

Но он не шутил, и я это знал.

— Теперь самое важное, Иосиф Виссарионович, — сказал Ягода. — Даже не представляю, как назвать эту подлость…

— Говори.

Ягода колебался.

— Русский язык понимаешь? Говори!

— Многие депутаты собираются завтра голосовать против вас.

Вот тут Коба изменился в лице. Он молча, почти с ненавистью посмотрел на Ягоду.

Итак, славословие было только на трибуне… Никакой он не победитель! И это сказано при мне! Я, сверстник, друг детства, услышал о его позоре! Глупец, усердный Ягода не понимал, не чувствовал причины его бешенства. И продолжал:

— Полтораста человек готовятся… против. Но все равно товарищ Сталин пройдет единогласно. — Он мудро улыбнулся. — Побеждает, как известно, не тот, кто голосует, а тот, кто считает…

— Замолчи! — хрипло сказал Коба. Он заходил по кабинету. Потом остановился, замер у окна.

— Теперь самое подлое, — не унимался глупец Ягода. — Мерзавцы говорили с Кировым — просили его занять место Генерального секретаря партии, но он…

Коба молча смотрел на Ягоду, он уже не слушал.

И Ягода торжественно закончил:

— Отказался!

Коба обратился ко мне:

— Спокойной ночи, Фудзи. — Он хотел остаться наедине с Ягодой. Но на прощание велел: — Усы сегодня же сбрей, отрасти бородку подлинней. Не следует быть похожим на товарища Сталина.

Наступил день голосования в высший орган партии — Центральный комитет. Никаких случайностей быть не могло. Коба придумал выборы без выбора. В список для голосования было внесено ровно столько кандидатов, сколько следовало избрать. И когда началось голосование, Коба подошел к урне и демонстративно, не глядя в бюллетень, опустил его туда. Он как бы приглашал последовать его примеру. Все это было противно, и мне захотелось его вычеркнуть. Но конечно же я не сделал этого. Опытным глазом увидел «наших товарищей». Они стояли у урны, маячили повсюду. Да и бюллетени, не сомневаюсь, были помечены.

Голосование закончилось.

На вечернем заседании на трибуну вышел Каганович и объявил результаты работы Счетной комиссии. Коба получил всего три голоса «против», а Киров — четыре… Далее следовали остальные.

Раздался несмолкаемый шквал аплодисментов. Мы преданно, бесконечно аплодировали, отлично зная, что все это — ложь. Мой друг Коба мог презирать нас всех…

На следующий день, входя в его кабинет, я столкнулся в дверях с выходившим оттуда Ягодой…

Коба сидел за столом, на котором лежала огромная куча бюллетеней. Я понял — это те, кто голосовал «против». Рядом с бюллетенями — листы… и на них столбиком написаны фамилии… Всех проголосовавших против Кобы вычислил Ягода.

Уже после смерти Кобы я узнал: их было двести семьдесят! Двести семьдесят горячо аплодировавших ему делегатов тайным голосованием высказались против него. Но не нашлось ни одного из нас — из «железной ленинской гвардии», кто заявил бы вслух о своих убеждениях. Такой был страх! Причем даже не страх смерти, это ведь происходило еще до террора. Это был страх ссылки, жалкий страх потерять привилегии! Но даже в дни самых страшных казней Нерона все-таки находились сенаторы, выступавшие с речью против Цезаря. Хотя они знали точно: это — смерть. Но ведь говорили! Вслух! А тут — ни одного… Думаю, голосование доказало моему другу самое главное: никакой железной партии более не существует. Теперь Коба мог без опаски приступить к любым действиям.

Мы не понимали, что на том съезде проголосовали за собственную смерть.

Итак, Коба сидел за столом над списками, покуривал трубку. Потом сказал:

— Вчера читал статьи Ткачева. Бухарчик дал. Много пустой шелухи, но одна фраза хороша. Бухарчик ее часто цитирует… Ткачева спрашивают: «Скольких людей придется ликвидировать, если власть захватим мы, революционеры?» И Ткачев отвечает: «Надо думать о том, скольких можно оставить!» Мысль хороша. Но уверен, они слабы были выполнить. И у нас тоже больше разговоров. Ильич завещал: Революцию не делают в белых перчатках. Это трудно — убивать ради дела Революции. Как любил повторять наш с тобой учитель в семинарии: «Надо быть Гераклом, чтобы очистить авгиевы конюшни». — Он засмеялся, а я похолодел.

Помню, он долго молчал. Потом поднял голову и сказал:

— Благодари Бога, что тебя тут нет. — И постучал трубкой по бумаге.

Думаю, именно тогда, сидя над бюллетенями, он окончательно принял решение.