Похищение генерала

Мы в это время хорошо работали в Париже…

В русской эмиграции во Франции расцветало евразийское движение. Его основные идеи: Русь — это ЕврАзия. Неповторимая страна — великий двуглавый орел, глядящий одновременно в Европу и в Азию. У этой особой страны особая миссия. Большевики — не враги, они всего лишь воспользовались царскими ошибками. С ними надо сотрудничать, чтобы помочь желанному и неизбежному — перерождению большевиков. На месте коммунистов должна появиться новая национальная партия — наследница большевиков. С непреклонностью большевизма она соединит православие и автократию — непреложные евразийские ценности. Тогда Русь завоюет весь восточный мир. Будет создана великая славянская империя, истинная наследница Византии.

За всеми этими эмигрантскими идеями стояла все та же тоска по России, неумение жить за рубежом и мечта вернуться. Они сами придумали и сами поверили: перерождение СССР уже началось. «Красная Россия становится розовой». А пока надо поспешить приехать туда, чтобы ускорить это перерождение. Несчастные, нелепые мечтатели!

Вот из евразийцев и французских коммунистов мы и вербовали кадры. Особенно усердно работали на нас евразийцы с идеей «искупить свою вину — эмиграцию из России».

Когда я рассказал о них Кобе, он усмехнулся:

— Пусть работают на нас в Париже, никто не возражает. Но я им не верю. Что же касается их возвращения… нам враги внутри страны не нужны!

Мой подозрительный друг всерьез отнесся к этим детским идеям о перерождении.

Я приезжал в Париж князем Д. Я знал, что там живет моя давняя знакомая поэтесса Н. Ее уцелевший муж, которого она долго считала убитым, стал одним из главных евразийцев. Это был типичный наивный интеллигент-эмигрант. Конечно, из либеральной семьи. Его родители — революционеры-народники — сидели в крепости при царе. Теперь он со всей страстью участвовал в Союзе возвращения на родину.

Помню, мы с ним встретились в кафе в Люксембургском саду. Говорил он на любимую тему — о святой Руси (слово «святость» не сходило у них с языка).

Пришли его друзья и единомышленники. И девушка, так похожая на ту Н., которую я знал много лет назад. Я понял: что это ее дочь. Она страстно доказывала, что они все должны покаяться (другое их любимое слово) перед народом, который не понимали и довели до Революции. Теперь во искупление (самое любимое слово) обязаны к нему вернуться и помочь его возрождению (еще одно очень любимое слово).

— Пусть бедность, пусть страшный быт, даже позор — ничего не боюсь, — говорила она, и на глазах ее были святые слезы.

Завербовать и отца и дочь труда не составило, и это сделали, естественно, без меня. Я оставался для евразийцев меднолобым эмигрантом, князем Д., беспощадно борющимся с большевиками.

Помню, как я сказал мужу Н., что собираюсь вместе с Савинковым отправиться в Россию. И хотя «Трест» мне очень подозрителен, я верю, что в Большевизии существуют подпольные монархические организации.

Надо заметить, что он был благороден со мной. Даже рискнул предупредить:

— У меня есть данные, что в России сейчас нет сопротивления. Народ подчинился большевикам. Именно поэтому мы решили сотрудничать с ними. Мы сумеем их использовать — и переиграть.

— Не окажется ли ваша игра игрой мышки с кошкой?

Я тоже был благороден.

Но ничто не могло его поколебать. Он торопился начать работать на нас, чтобы побыстрее начать менять наши убеждения! Ради этого он стал нашим «разведчиком», как они себя называли сами. Или агентом, как называл его я. Или «шпионом», как называли наши враги.

Именно тогда, во время того разговора в кафе, вошла Н. Как же она постарела, черты лица стали еще более мужскими, резкими. Узкий нос — почти клюв, лицо бледное, сжатые губы, короткая стрижка… Очень похожа на птицу. Одета по-монашески — в черной, грубой шерстяной юбке и в такой же черной блузе. Посмотрела вокруг беспомощными близорукими глазами. Потом стала рыться в сумке, видно, искала очки.

Я тотчас глянул на часы и, сославшись, что запамятовал о следующей встрече, встал и неторопливо вышел в другую дверь.

…Только впоследствии ее нелепый муж все узнает и все поймет. Но это случится уже перед его расстрелом на моей родной Лубянке.

Коба вызвал меня в Москву. Сначала я уехал из Парижа в Берлин. Уже оттуда, изменив внешность, отправился в столицу. Ехали мы в одном поезде с братом Нади Павлушей Аллилуевым и его семьей.

Жена Павлуши Женя — высокая русская красавица с золотистой косой. Муж называл ее Розой новгородских полей (она родилась в Новгороде). Я первый раз увидел их вдвоем в гостях у Кобы. Уже тогда заметил, что мой великий друг весьма неровно дышит к этой красавице.

Нас встречал на огромном старом «линкольне» отец Нади и Павлуши. На этом «линкольне» возили Ленина, теперь Коба распорядился возить на нем старика Аллилуева.

После европейских столиц с роскошными витринами магазинов, залитых днем и ночью светом реклам, Москва казалась унылой, серой, безрадостной, обшарпанной, в каких-то жутких, нищенских заборах. Ужасно одетая толпа — в темном, сером, латаном-перелатаном. Особенно несчастно выглядели дети, ходившие, как правило, в обносках с плеча старших братьев. Лица худые, бледные. Еда была только по продуктовым карточкам. Продуктовая карточка — это бумажка, поделенная на клеточки с определенной датой и видом продуктов. «Сахар», «крупа», «хлеб», «масло» и т. д. Работающему человеку полагалось одно количество продуктов, неработающему члену семьи работавшего (иждивенцу) — гораздо меньшее. Карточек не имели «лишенцы» — лишенные политических прав «бывшие»… Детей в магазин старались не посылать, боялись, что они потеряют драгоценную карточку. Без карточки можно было умереть с голоду.

Ехали по Москве. Я слишком часто возвращался в столицу, контрасты меня уже не удивляли. Но импульсивная Роза новгородских полей восклицала:

— Боже мой, только Кремль и остался! — И еще что-то подобное.

Помню, как Павел бледнел от ее реплик, но остановить стеснялся. Стеснялся своего страха. Хотя конечно же не сомневался — шофер донесет…

Дома я узнал добрую весть: моя жена беременна. Ее поездка в Берлин оказалась для нас счастливой. Но поговорить не успели — Коба вызвал меня в Кремль.

По дороге я колебался, рассказывать ли Кобе о разговоре Нади с моей женой. Но колебания были напрасны. Не успел я войти, как он спросил:

— Жаловалась на меня?

Он, как всегда, все знал. Видно, слушал их беседу не только я.

— Надя плохо выглядит… — заметил я.

Он прервал:

— Ты врач? Нет? О ее здоровье я говорю с врачами, а с тобой — о деле. Когда выполните поставленную задачу? Я о генерале Кутепове…

По должности, повторюсь, генерал Кутепов был главой знаменитого РОВС, Русского общевоинского союза. Мы дурачили его несколько лет, он состоял в переписке с «Трестом», планировал диверсионные акты через него. Направил к нам Бешеную Марию. Но теперь, как я уже рассказывал, операция «Трест» умерла.

В кабинет вошел Ягода.

— Что предполагаете делать с генералом, товарищ Ягода?

— Стоит ликвидировать мерзавца, Иосиф Виссарионович, — ответил тот.

— Пуля нам не нужна. Пуля — слишком просто… Товарищ Наполеон после ряда покушений на него сначала похитил, а потом уже расстрелял герцога Энгиенского. Товарищ Кутепов так же засылает к нам убийц. Дама от него приезжала с бомбами… Надо хорошенько проучить господ эмигрантов. Генерал Кутепов нам нужен живой и здесь.

— Но после истории с «Трестом» Кутепов к нам не поедет, — возразил я.

— Это говорит когда-то бесстрашный Фудзи? Расскажи нам, товарищ Фудзи, как на Востоке берут невесту? Ее похищает удалой джигит! Эти парижские генералы — они по воздуху летают? Нет, по улицам ходят, к тому же часто одни. Неужели перевелись джигиты? Хочу увидеть его здесь, в Москве. Похищение заставит ужаснуться врагов. Когда господина генерала привезут, вынудим его обратиться к эмигрантам с призывом разоружиться. И заслужить право вернуться на родину… — У него горели глаза. Это был прежний боевик Коба. Он продолжал: — Товарищи евразийцы, от которых товарищ Фудзи в таком восторге… если они окажут помощь в этом деле — хорошо. Надо объяснить им, Фудзи, что они должны нам крепко помочь, коли хотят вернуться на Родину. Эмиграция — грех, а грехи, как нас с тобой учили в семинарии, нужно замаливать… делом.

На этом совещании было принято окончательное решение, достойное нашего с Кобой прошлого, — похитить главу ненавистного РОВС.

Я вернулся в Париж. Наша слежка выяснила, что Кутепов аккуратно посещает русскую церковь Союза галлиполийцев. При этом он на редкость пунктуален. В церковь и из церкви непременно идет по одному маршруту, обязательно пешком и, как правило, один. Это был его обычный моцион для здоровья. Жил он на улице Русселе, в доме двадцать шесть. Пару раз я приходил к этому дому за полчаса до службы и оба раза сталкивался с генералом. Мы были знакомы и здоровались. И вдвоем шли в церковь Галлиполийцев, которая находилась, если мне не изменяет память, на улице Мадемуазель…

После долгого наблюдения мы устроили совещание — подвели итоги. Итак, выходил из дома Кутепов неизменно ровно за полчаса до начала службы. Шел по одному маршруту: с Русселе на рю де Севр, потом на бульвар Инвалидов и сворачивал на улицу Удино. На улице Удино мы и решили действовать.

… В тот день в церкви проходила панихида по какому-то царскому генералу. Конечно же Кутепов должен был быть там. Мы запланировали в этот день и закончить дело.

На углу улицы Удино поставили «такси», рядом выставили полицейского. Это был французский коммунист, и вправду бывший полицейский. Он выполнял нехитрое задание: «в связи с ремонтом улицы» отсылал все машины в объезд.

Чуть поодаль стоял наш автомобиль. Мой агент Яков С-кий и еще один наш здоровяк дежурили у автомобиля. Я сидел внутри. Шприц с дозой особого снотворного я получил из той же лаборатории Х.

Все нам благоприятствовало: был необычный для Парижа январский морозец, он убрал с улиц теплолюбивых парижан. События шли по расписанию, генерал, как всегда, оказался точен. Ровно в десять пятьдесят, как и указывала наша слежка, он повернул на улицу Удино… Он был в штатском. Я знал, что операция требовала стремительного исполнения. Если промедлим, будет нелегко — Кутепов был атлетического сложения, коренастый, с большой головой, похожей на пушечное ядро, и зычным голосом. Так что если закричит…

Он приближался. Направлялся размеренными шагами к нашей машине. И мы сумели! Сделали все, как задумали. Мгновенно! Как только генерал поравнялся с нашей машиной, С-кий и Г-д ловко втолкнули его в открытую дверь. Я зажал ему нос платком с хлороформом, С-кий навалился на него, я всадил укол с быстрым снотворным. Генерал был готов. Я обнял его, и мы поехали. Он приник ко мне тяжелой головой, царапал щеку щетиной…

С-кий вел машину. Наш француз-полицейский в «такси» вместе со вторым агентом сопровождал, прикрывая сзади.

По дороге я покинул автомобиль, меня сменил второй агент, пересевший из «такси».

Он должен был сопровождать Кутепова до Москвы. Я вернулся на нелегальную квартиру, и фиаско случилось без меня. По дороге генерал начал приходить в сознание. Подменивший меня агент со страху сделал еще укол. Доза оказалась слишком сильной. Кутепов умер от инфаркта в машине. Его доставили на наше судно уже мертвым. Корабль тотчас вышел в открытое море. Пытались отходить его, но тщетно. Ночью генерала, так и не узнавшего, что с ним произошло, сбросили в мешке в море. Там теперь его могила.

После исчезновения генерала началась истерия — в прессе, в обществе и среди русских монархистов. Требовали разорвать отношения с нами, провести обыск в полпредстве.

Из полпредства тотчас выехали несколько руководящих сотрудников.

Но французский премьер (кажется, это был Тардье), как и предполагал Коба, предпочел сохранить отношения с нами. Официальное расследование было поручено комиссару по особым делам, который ловко изображал энергичные действия. Возможно, он и придумал жертву, чтобы разрядить общественное негодование. Ею стал муж моей поэтессы. Бедный, он никакого отношения к похищению не имел. Но его взгляды, речи настолько компрометировали его, что ему стало невозможно оставаться в Париже. Его подозревали и травили. Он попросил нашего резидента помочь вернуться в Россию вместе с семьей…

Честно говоря, я ужаснулся, когда узнал, что Н. с ее привычкой все говорить приедет к нам. Ведь ей нельзя будет не только печатать свои стихи, но даже читать их дома. Я никогда не любил ее. Я никого в жизни по-настоящему не любил, кроме своей дочери. Но я ее жалел… И я, князь Д., продолжил отговаривать ее мужа. Я пытался объяснить ему, что он возвращается не в Россию, он возвращается в СССР, а это иная страна. Но он не захотел поверить твердолобому монархисту князю Д. Они с дочерью рвались на Родину.

Страх

Я вернулся в Москву в начале тридцатых… Как всегда, вернувшись, пошел навестить «наших» — старых друзей моих и Кобы. Как все переменилось! Помню, мы сидели за большим щедрым грузинским столом с Папулия Орджоникидзе, Авелем Енукидзе и Алешей Сванидзе. Вино лилось рекой.

Я сказал:

— Газеты совсем сошли с ума. Как Коба терпит все эти анекдотические славословия? Коба теперь повсюду. Есть такое испанское выражение: «Он у меня даже в супе»…

За столом тотчас замолчали…

После ужина Папулия пошел меня провожать. Мы шли к машине, когда он заметил:

— Опасно много жить за границей. Не сразу понимаешь родную страну. Это все, что я могу тебе сказать.

Все наши веселые кавказцы стали очень осторожны. Даже наш с Кобой друг Авель Енукидзе. Теперь и этот остроумец, рассказчик анекдотов, бессменный тамада на застольях был удивительно неразговорчив.

Заговорил он со мной только однажды, конечно же на улице… Нет, он ничего не сказал против Кобы. Видно, побаивался даже меня, своего старого друга. Он просто произнес с усмешкой:

— Все мы полюбили разговаривать на улице. Оттого, дорогой, проводим больше времени на свежем воздухе. Хорошо для здоровья, — и засмеялся.

Он был прав: жизнь стала здоровее, много гуляли, меньше проводили времени у телефона (телефону не доверяли, появилось даже выражение «это не телефонный разговор»).

Мой кабинет по-прежнему находился на Лубянке. Новую жизнь я постиг быстро. Ведь ее и устраивала родная Лубянка. Точнее — Коба, но Лубянка внедряла в жизнь. Усилиями Ягодки родное ОГПУ теперь было повсюду. Лифтеры, обслуга в домах партийных вождей (нянечки, шоферы), официанты в дорогих ресторанах, продавцы водки в рюмочных — все работали нашими осведомителями, секретными сотрудниками — как мы их называли, или «сексотами» — как, называл народ.

Помню, однажды в кабинете Кобы Ягода при мне начал читать Кобе очередное досье. Это было сообщение агента о нашем друге Авеле. Коба, видимо, хотел, чтобы я его услышал.

Ягода читал хорошо знакомое:

— «Товарищ Енукидзе живет с новой пассией — балериной Большого театра. Причем эта новая его любовница спит также с английским атташе…»

— Слаба на передок, как говорят русские люди. А мы с большим другом Авеля товарищем Фудзи все удивляемся: откуда враги все о нас знают? Почему проваливаются наши агенты за рубежом? Объясните, товарищ Ягода, товарищу Енукидзе, что мы живем, окруженные классовым врагом. Наш враг старается проникнуть к нам любым способом, особенно через женскую пизду! Объясните все этому старому ебарю — мудаку. Скажите ему, что не понимать это простительно желторотому партийцу, но не старому большевику, кстати, награжденному вами знаком почетного чекиста!

(В последнее время Коба стал постоянно материться. Вся партия радостно последовала примеру. Это теперь считалось хорошим тоном — признаком близости к народу.)

— «Товарищ Каменев спит со своей машинисткой…» — продолжил читать Ягода.

— Ай-ай, как удобно устроился, — усмехнулся Коба, — видно, некогда ебаться на стороне, все свободное время плетет интриги.

— «Товарищ Калинин спит с балериной…» — читал Ягода.

— Подумай, и наш скромный мужичок тоже блядун. С балериной… как великие князья! Сильно подразложились наши товарищи. Про твоих блядей, Фудзи, мы не читаем. Времени сегодня мало и читать слишком долго…

Date: 2015-09-20; view: 372; Нарушение авторских прав