Накануне бури

Мой друг по-прежнему часто звал меня в гости. Но посещать его дом стало нерадостно. Жизнь там выглядела невыносимой…

Коба начал пользоваться бешеным успехом у женщин. Они наперегонки устремились в постель великой власти.

Для Кобы, маленького, рябого, коротконого человека, большую часть жизни проведшего в ссылках, это было внове.

Он всерьез воспринимал свои победы и неутомимо искал их. Он переспал с женами своих сотрудников. Я слышал даже о певицах из Большого театра. Он не щадил их всех, рассказывая стыдные подробности своим соратникам.

Рассказывал он, конечно, и мне.

Как водится у нас на Востоке, Коба презирал «этих давалок», изменявших мужьям.

Недаром многих своих пассий он отправит в лагеря или к стенке.

В это время у него начинался роман с Женей, женой родного Надиного брата Павла. Но здесь было совсем другое…

Высокая русоволосая красавица — мечта любого восточного человека. Наверное, впервые после Нади он серьезно увлекся (хотя впоследствии все равно ее посадил). Знала ли о ней Надя? Уверен: не знала. Иначе застрелила бы его за брата. Но до нее доносились сплетни о других его романах. К тому же он перестал с ней спать. Они теперь ночевали в разных комнатах. Чтобы отомстить, сделать ему больно, она часто пересказывала ему все, что говорили о нем молодые оппозиционеры в академии. Он ругался, страдал и ненавидел. Перестав с ней спать, он ревновал ее. Однажды сказал мне:

— Она огненная. Боюсь, у нее что-то начнется… Если что — убью… обоих!

Теперь Ягода был обязан делать особый доклад и о Наде. Она, конечно, узнала и принялась играть с огнем. Кокетничала в академии.

Ярость, бешенство поселились в доме. Скандалы вспыхивали по любому поводу. Помню один такой вечер. Надя только что пришла из академии и мирно разливала чай. Начал Коба:

— Приходил твой Бухарчик. Принес, как всегда, вино и в очередной раз заявил: «Выпьем и забудем прошлое». Здорово придумал. Слышишь, Фудзи! Раньше он Чингисханом называл товарища Сталина, к Зиновьеву и Каменеву бегал — «давайте объединимся против Чингисхана»! И вот пришел каяться…

Надя по-прежнему молча разливала чай. Но Коба продолжал нападать:

— Мы с твоим Бухариным на днях шапками поменялись… случайно. Скажи своему Иуде, пусть принесет обратно мою. Боюсь, что в его шапке гнилые мысли остались.

Она наконец заговорила:

— Бухарина, слава богу, здесь нет, и я тебе не шепотом, не надейся… я во весь голос скажу. Вчера я была в городе… — (Тогда она еще ходила по городу как обычная женщина, ловила такси и часто опаздывала в академию.) — Все продуктовые магазины пусты, стоят только бочонки с капустой. Хлеб у нас по карточкам… Рабочие кормятся в столовых при фабриках и заводах. Вам, видно, Фудзи, невдомек за границей, что у нас голод. Все это предсказывал Бухарин, которого Иосиф за это ненавидит!

Она говорила медленно. Коба молча буравил ее взглядом, и глаза у него стали желтыми. В такие минуты никто никогда не мог смотреть ему в глаза. Но она, усмехаясь, глядела в них и продолжала:

— Вы, Фудзи, в ваших заграницах не представляете, что здесь устроил ваш друг. На Украине, в Поволжье, на вашем Кавказе, в Казахстане умирают от голода люди… Голодающие пытаются бежать в город, но у нас здесь хлеб только по карточкам и только горожанам. Иссохшие скелеты — крестьяне приходят на окраины умолять о куске хлеба. Их тотчас увозит милиция… Вчера мы с женой Раскольникова… — (бывший знаменитый революционер был послан или, как тогда говорили, «сослан» скромным послом в Болгарию), — столкнулись у «нашего» магазина, где, как вы знаете, голода нет — Коба своих хорошо кормит. Купили всего, вышли. Она из Софии приехала, разговорились. И вдруг вижу — в глазах ужас. Оборачиваюсь: крестьянин идет с женой, детьми. У жены на руках младенец. Двое постарше — прозрачные, тростиночки, пугливо держатся за ее юбку. Видно, от голода обезумели и пришли в центр. Увидели нас, он снял шапку и шепотом: «Христа ради, нет ли у вас кусочка хлеба, только побыстрее, а то нас увидят, заберут…» Он не понимал, что у нашего магазина дежурят переодетые гэпэушники. Бедняг забрали тотчас. Повели по улице, сзади бежали уличные мальчишки, кричали: «Сучье кулачье!», «Кулацкое отродье!». И камнями в них! Это у нас тоже Иосиф придумал. Он запретил говорить о голоде, вместо этого учителя рассказывают об извергах-кулаках, прячущих хлеб… Вот так и живем! Миллионы вымирают, а он велит славить коллективизацию, на Красной площади устраивает парады…

Все это Надя говорила, не отводя от него глаз. Коба не выдержал, заорал:

— Скажи своим в вашей вшивой академии: «Господ и кулаков уничтожили, теперь ваше контрреволюционное гнездо уничтожим! Ничего, скоро ЧеКа будет вас воспитывать вместо говенных профессоров!» Поверь, хорошо воспитает!

— Только попробуй! Только посмей! — закричала она.

И он… замолчал! Так в молчании они и сидели. Я торопливо собрался домой, попрощался.

Он проводил меня до дверей, сказал:

— Бухарчик, Раскольников, его баба, моя баба, да и ты, желающий рассказать мне, как плохо живет народ, — все вы одним миром мазаны… Не понимаете Кобу и нынешнюю жизнь. Один умный человек объяснял таким мудакам, как вы: «Если бы народу хорошо жилось, то править им было бы очень трудно». Сейчас, после Революции, когда народ сошел с ума от воли — бузит, как школьники в отсутствие учителя, единственный способ заставить его вспомнить о порядке — это трудная жизнь.

Я шел домой, и меня преследовали яростные, бешеные глаза обоих. Какой тяжелый, давящий воздух был в этом доме! Как же чувствовалось… нарастание бури!

Я не знал, что мне предстояло своими глазами увидеть развязку, которая и поныне остается тайной.