Падение льва

И полетели годы. Теперь каждый раз, возвращаясь из-за границы, я не узнавал страны. Постленинское государство стремительно менялось. Мой друг с легкостью тасовал колоду вождей. С Зиновьевым и Каменевым он выступил против Троцкого…

Я был на Пленуме ЦК, где Коба продемонстрировал Льву силу созданного им аппарата. Пленум проходил в Кремле. Помню, Троцкий вышел на трибуну, привычно победно оглядел зал и начал:

— Товарищи!..

Но более ничего никто не услышал. Вопли, проклятия понеслись со всех сторон. Он властно простер руку к залу — прежний жест вождя Революции. Теперь жест был смешон. Кошачий концерт продолжался. Я видел со своего места, как он вспотел, тщетно пытаясь перекричать. У него был мощный голос, проверенный на многотысячных митингах. Но сейчас состоялась первая встреча баловня аудиторий с залом Кобы. Голос первого оратора Революции захлебнулся в заготовленных ругательствах, криках «Прохвост!», «Балаболка!», «Иудушка Троцкий!», «Проститутка!»…

Он услышал все, чем награждал его когда-то на страницах большевистских газет щедрый на ругань Ильич. Но теперь это скандировал весь кремлевский зал!..

Так мой друг Коба познакомил Троцкого с новой партией. Бедный Лев в ярости сбежал с трибуны. Прочь от этой беснующейся толпы, от этой охлократии! Бросился к входной двери.

«Мы уйдем, но так хлопнем дверью, что мир содрогнется», — объявил Троцкий в тяжелые дни Революции. Теперь он захотел сделать это буквально. Но дверь бывшего тронного Андреевского зала, где проходил Пленум, оказалась слишком тяжелой. Под неумолчный хохот и свист Троцкий, вмиг ставший каким-то тщедушным, жалко сражался с огромной, тяжелой, покрытой бронзой дверью. Коба в президиуме молча смотрел на жалкие усилия вчерашнего вождя.

Наконец Лев, точнее, вчерашний лев сумел открыть дверь и выбежал.

Какой восторг был на лицах президиума! Зиновьев и Каменев хохотали. Веселился Бухарин. Он неплохо рисовал и, видимо, набросав какую-то карикатуру, показывал ее Кобе. Но Коба… Коба был озабочен.

Ночью меня разбудил его звонок.

— Одевайся и приезжай немедленно.

В дверях кабинета Кобы я столкнулся с выходившим оттуда Ягодой. Коба расхаживал по кабинету, сосал трубку.

— Жид, как я и думал, объявил сбор! На его квартире сейчас собрались все наши красные генералы. — Коба начал называть героев гражданской войны: — Корк, Уборевич, Егоров, Муралов, — (глава Московского военного округа). — Ждут Тухачевского. Предлагают новый Октябрьский переворот. Мерзавец Антонов… — (Антонов-Овсеенко, который в 1917 году объявил низложенным Временное правительство, теперь был главой Политического управления Красной армии), — предлагает немедля обратиться к армии: «Рабочие и крестьяне, одетые в солдатские шинели, должны призвать к порядку зарвавшихся вождей…» Все партийные ячейки военных ведомств — за жида, Зиновьев лежит дома на диване, заболел — точнее, как всегда, обосрался от страха. Где Каменев, никто не знает — исчез. Короче… — И Коба спросил насмешливо: — Будем отстреливаться?

— Послушай, — сказал я. — Я наклею усы, зачешу назад волосы, как носишь ты, смогу остаться вместо тебя в кабинете…

— Ты хороший друг, но бежать пока не нужно. Пока нужно ждать…

Мы сели ужинать. Секретарь принес наше грузинское вино, нарезали наш грузинский сыр и наши овощи. Все время в приемной звонил телефон. Это Зиновьев в истерике беспрерывно требовал Кобу.

Секретарь каждый раз монотонно отвечал:

— Товарища Сталина в кабинете нет, — и вешал трубку.

Под утро появился Ягода, все подробно рассказал (видно, на квартире Троцкого был наш человек). После долгих дебатов в четыре утра Лев Давыдович объявил сподвижникам: он отказывается. Он произнес взволнованную речь. Дескать, он не может опуститься до самого страшного греха революционера — бонапартизма: «Политическая деятельность вне партии — это контрреволюция. Обращение к народу и армии навсегда погубит единство партии и, следовательно, Революцию».

Надо было видеть, с какой непередаваемой гримасой презрения слушал Коба все эти благородные речи.

— Да, он не Ильич… к счастью для него самого, — сказал Коба, — и он не барс. Он жалкий волк, не смеющий уйти за красные флажки охотников и предпочитающий вместо этого пулю.

Когда Ягода ушел, он спросил:

— Хочешь узнать, почему «к счастью для него»?

— Я догадался.

— Да, если бы он согласился, его пристрелил бы наш человек…

Я не в курсе, кем был этот «наш человек», но знаю: всех, кто находился в ту ночь на квартире Троцкого, Коба впоследствии расстреляет.