Глава 21. – Вам необходимы изоляция, отдых и хороший, продолжительный курс сердечного лечения

– Вам необходимы изоляция, отдых и хороший, продолжительный курс сердечного лечения! – старый кардиолог, забыв, с кем говорит, едва ли не тряс кулаком перед носом Его Величества. – Два года в режиме непрерывного стресса, без выходных, отпуска и нормальной профилактики! У вас изношено сердце, его нужно лечить или просто менять! К счастью, уже давно есть соответствующие методики и приемы.

Константин раздраженно взглянул на плотно закрытую дверь небольшого медицинского кабинета. За ней открывался короткий коридор, который вёл в дублирующий зал оперативно–штабного отдела Генштаба. Туда сходилась вся информация о положении дел на фронтах, обновляемая в режиме реального времени с помощью как традиционных карт и стендов, так и новейших световых столов, визографических экранов и электронных форматоров. Назойливое гудение доктора проходило мимо сознания, как естественный, природный шум

– Ещё несколько дней в таком ужасном режиме и вас может свалить инфаркт! – возопил медик, поняв, что высокопоставленный пациент его не слушает.

Константин досадливо поморщился, застёгивая рубашку, кожа на груди, казалось, все ещё хранит холодок стетоскопной мембраны. Боль за грудиной ослабевала, отодвигалась на задний план, но не спешила уходить.

– Пожалуйста, – уже просил кардиолог. – Вы уже не молоды, ваш организм, выражаясь обыденным языком, очень сильно износился за время… военных действий. У вас тахикардия и очень скверные шумы в клапанах. Это верный предвестник очень, очень больших неприятностей. Я понимаю, вы не согласитесь на трансплантацию сейчас и в ближайшее время. Но вы должны меньше работать и больше отдыхать, иначе не поможет никакая медицина!

– Я вас понимаю, – сказал Константин, надевая пиджак. – Но поймите и вы, сейчас в моем положении худший стресс – изоляция от новостей. Я должен исполнять свои обязанности.

– Да вы умрете в процессе! – не выдержал медик, безнадёжно взмахнув руками. Он забегал по белому кабинету, с неожиданной для своего возраста ловкостью лавируя между приборами, письменным столом и кушеткой. – Просто и банально умрете, в крайнем случае будете лежать полутрупом под капельницами и со шлангами в груди!

Он остановился напротив изумлённого монарха и потрясая сухоньким кулачком продолжил:

– И наплевать мне, что вы самодержец всея Руси и прилегающих окраин! Или вы следуете моим рекомендациям, или я отказываюсь от наблюдений и лечения! Не выношу хоронить пациентов.

– Успокойтесь, я вас понял, – достаточно миролюбиво промолвил Константин. – Я не могу отвлекаться от… службы. Но если есть какая‑то возможность организовать наблюдение и лечение без отрыва – делайте все, что считаете нужным.

– Хорошо, – неожиданно быстро успокоился кардиолог. – Паллиатив, конечно, но кое‑что можно сделать. Сейчас, есть кое–какие методы…

Константин неотрывно смотрел на большой «оперативный экран», где в замедленном танце скользили многоцветные значки. Они отражали воздушное столкновение, развернувшееся вокруг «дальногляда». Неотрывное присутствие за спиной офицера–медика, прикрепленные к телу контакты кардиоскопа и капельница в полной готовности раздражали, как заноза. И ещё та самая боль, которая по–прежнему маячила на задворках сознания – вроде и не мешает, но и забыть о себе не даёт. За двустворчатыми дверями на всякий случай ждала каталка, но она не попадалась на глаза и потому не отвлекала.

Император верно вычислил, точнее угадал направления вражеских атак. Чужой опыт продолжал спасать Империю, битва за Варшавский Выступ разворачивалась очень похоже на сражение за Курскую дугу – подсекающие удары у основания подков, массированное применение танков, как стальной арматуры атакующих клиньев.

Похоже, но не тождественно.

В отличие от советской альтернативы, главный удар Евгеники пришелся на северный фас, где оборона Империи оказалась слабее. Предполагалось, что состояние дорожной сети больше располагает к южному варианту, сковывая быструю переброску войск в районе Плоньско–Цехановского «коридора», но нацисты сумели каким‑то мистическим образом выжать из коммуникаций куда больше расчетного. Мощь атаки и атомное оружие позволили почти прорвать фронт в первый же день, а авральная переброска подкреплений с юга и второй отсечной полосы требовали времени. Все внимание противников смещалось к противостоянию Первой Бронеармии, перекрывшей прорыв, и танкового корпуса «Черных». Корпус, впрочем, таковым только назывался, будучи по численности и составу мощнейшей танковой армией.

Так же приходили тревожные новости о некоем локальном прорыве, ставящем под удар тыловые коммуникации Бронеармии, но их ещё требовалось систематизировать и уточнить. На транспортном терминале, который ориентировочно оказывался под угрозой, уже появился генеральный инспектор Терентьев, решающий проблемы в стиле «приказа 227», без жалости и снисхождения.

Так или иначе, не оставалось сомнений, что в течение ближайших двух–трех суток исход сражения будет определен великой танковой битвой на севере.

Застрекотал изограф, вытягивая из утробы узкий длинный лист бумаги с нарисованной от руки схемой и коротким рядом цифр. Офицер связи бросил беглый взгляд на запись и кратко перевел:

– «Дальногляд» отслеживает «демонов». Новая попытка прорыва.

На самом деле машина, называемая «дальноглядом», конечно, именовалась совершенно иначе. Из‑за тотальной секретности у неё не было даже названия, только длинный цифробуквенный шифр и сложная система дезинформации, предлагающая поверить в загоризонтный радар необычно большого радиуса действия. Подобные действительно проектировались, но были обречены ещё долго оставаться в виде чертежей на кульманах. «Дальногляд» же представлял собой нечто совершенно иное.

Россия, обремененная огромными расходами на армию и войну, не могла по американскому примеру позволить себе целый дивизион стратосферных дирижаблей ДРЛО, но при этом должна была что‑то противопоставить «демонам» тяжелой бомбардировочной авиации. Особенно с учетом того, что каждый из них теоретически мог стать носителем атомного заряда. Поэтому имперские конструкторы решили создать один дирижабль, но такой, какого ещё никто не строил.

Мезосферный аппарат представлял собой произведение искусства, собранное полностью вручную менее чем за год. Внешне он смахивал на трехсотметровую авоську, набитую шариками для пинг–понга, с дополнительной ступенчатой системой запуска, отчасти похожей на ту, что используется в баллистических ракетах. Только вместо разгонной ступени применялась сложная схема баллонов, отцепляемая на высоте тридцати километров. Дальше аппарат карабкался своими силами, используя сначала гелий, затем вытесняя его водородом, а после ещё и прогревая водород ракетным двигателем. Игры с водородом давно считались недопустимыми, но на таких высотах он оказывался взрывобезопасен из‑за очень малого содержания кислорода в разреженной атмосфере.

Манёвренность у аппарата была отвратительная, но все же наличествовала. Сопротивление воздуха оказывалось близким к нулю, а ветра слабые, так что для неспешного перемещения хватало периодических корректирующих импульсов.

Подъем продолжался очень долго, почти две недели, поэтому крайне важно было подгадать к началу вражеских действий. Но тяжелее всего приходилось двум операторам. «Дальногляд» мог затащить примерно пятнадцать тонн груза на высоту почти пятидесяти километров. На первый взгляд – солидный вес, но почти весь лимит съедали антенна и аппаратура, существующая в единственном комплекте. Для людей оставались считанные квадратные метры, отведенные под санузел, рубку и капсулу для поочередного сна.

Технологические извращения и немыслимые страдания операторов должны были окупиться – мезостат обозревал фактически все поле боя с помощью мощной оптики (конечно, в зависимости от облачности), но главное – мог проводить сверхдальнюю радиолокационную разведку. «Демоны» потеряли преимущество внезапности. Если они шли на привычной высоте, то оказывались под пристальным взором «дальногляда». Опускаясь ниже – рисковали попасть под удар имперской ПВО, да и на фоне земли опытные операторы выделяли характерные цели.

Но и сам мезостат был уязвим. Его не могла достать никакая зенитная ракета, но теоретически можно было подбить управляемым снарядом с бомбардировщика или высотного дирижабля–термоплана. Оценив опасность наблюдателя, зависшего на границе атмосферы и космоса, противник раз за разом яростно пытался добраться до него. А имперский воздушный флот так же упорно защищал бесценный аппарат.

О том, что чувствовали два человека, запертые на несколько недель в мезостате, питающиеся концентратами, почти лишённые отдыха в бдении за приборами, лучше было не думать. Оставалось лишь надеяться, что сражение переломится раньше, чем исчерпается ресурс закалённой психики.

Константин кивнул, погруженный в собственные мысли. Боль опять возвращалась.

Отдохнуть… Немного покоя, совсем немного…

Никогда, никакое искушение не было столь сильным. Черти окружили императора, нашёптывая, что он заслужил немного отдыха, что никто не работал больше него, что командиры справятся сами, им нужно просто не мешать…

– Алюшников запрашивает поддержки с воздуха. Ему нужно усиление ПВО. Кроме того, он просит срочно передать из резерва ракетную батарею особой мощности.

Чеканный безэмоциональный голос адъютанта вырвал императора из подступающего забытья. Константин с признательностью посмотрел на человека, который, сам не зная того, не позволил сомнениям взять верх. Не дал усталости и боли сломить дух правителя сражающейся страны.

Рано, рано отдыхать. Успеется. Запрос бывшего министра обороны, ныне спецпредставителя на Севере требовал личного решения императора.

Тем временем поступил новый доклад.

– Терентьев руководит прохождением транспортных колонн, терминал обстреливают из дальнобойной артиллерии, но работа восьмого опорного нормализуется. Есть жалобы на инспектора. Он издал указание…

Адъютант замялся и передал монарху очередной листок из изографа. Константин внимательно прочитал и приподнял бровь, вполне разделяя недоумение офицера.

– Что ж… – сказал, наконец, монарх. – Если он принял такое решение, на то были основания. Жалобу оставить без внимания, сводки о работе восьмого опорного предоставлять каждый час, наравне с отчетами по Первой Бронеармии. И проясните, что там происходит на фланге, что за «штурмовая дивизия».

Он вновь потер грудь, стараясь, чтобы движение выглядело незаметным.

«Если пришелец из другого мира готов погибнуть ради моей страны, разве я могу отдать ей меньше?..»

***

Когда Терентьев начал методично вспоминать детали военной организации СССР, он поразился, как мало на самом деле знает. Как много мелких деталей армейского механизма проходило мимо, воспринимаясь абсолютно естественно и незаметно, и насколько тяжелый, объемный труд на самом деле стоял за ними. Удивительно, но организация автодорожных войск Германии была ему более знакома по научным работам, нежели родная, советская, с которой Иван ежедневно сталкивался на протяжении многих лет. Кроме того, много хорошего транспорта и отличные дороги более располагали к заимствованию немецкого опыта.

Поэтому ирония судьбы, понятная лишь одному человеку в этом мире, заключалась в том, что новообразованные дорожные войска Империи, сражающейся с нацизмом, организовывались в значительной мере с опорой на нацистский же опыт, только позаимствованный у четырехлучевой свастики.

Дорожные соединения организовывались в «автодивизии» из расчета одновременной погрузки одной пехотной дивизии со всеми необходимыми для боя средствами. В них были свои «полки», «батальоны» и «роты», использовалась разнообразная техника, различающаяся как по грузоподъёмности, так и по специализации. Стандартная автодивизия должна была в течение суток принять, перевезти на двести–двести пятьдесят километров и разгрузить стрелковую дивизию.

«Стрелковая», «пехотная»… Иван до сих пор путался, слово «пехотная» слишком царапало глаз и язык, когда требовалось его прочитать или произнести. Впрочем, сейчас ему хватало иных забот.

Опорный номер восемь оказался в ужасном состоянии. Прежний начальник, похоже, вообще не занимался организационной работой, и вполне приличный транспортный терминал, лежащий на скрещении сразу нескольких трасс, пришел в ужасающее состояние. Больше всего Иван жалел, что гнусного толстяка нельзя расстрелять дважды. Или трижды.

Опираясь на собственный опыт, Иван ожидал, что сражение будет развиваться по условно‑ $1курскому» сценарию, но все шло по–иному. И гораздо быстрее. Если в сорок третьем катастрофическая ситуация на южном фасе стала оформляться только к исходу второго дня битвы, то сейчас уже к вечеру первого – оборона на севере держалась на честном слове, фанатичном упорстве имперских танкистов и непрерывном подвозе десятков тонн боеприпасов.

Иван искренне радовался, что в свое время переборол искушение уйти на фронт, в имперскую армию. Война шестидесятых годов оказалась слишком динамична, слишком стремительна для ветерана сороковых, не говоря уже о технологических различиях. Реактивная авиация, залповое разминирование минных полей, атомное оружие, тяжелые дирижабли с ракетными батареями… В этой армии Терентьев был бы бесполезен. А сейчас, организуя авральную работу тыла, он оказался на своем месте.

Использовать какие‑то гуманные, технологичные меры для нормализации грузопотока было уже поздно – не оставалось времени для вдумчивого вхождения в суть работы и скрытые нюансы. Поэтому Терентьев приказывал, указывал, угрожал. Иногда, когда лица временных подчиненных приобретали совсем уж сюрреалистическое и обиженное выражение, инспектор вспоминал строки из «Меморандума Черновского»:

«Придет время, и потомки осудят нас за жестокость и излишне суровые решения. Что ж, их недоброе слово станет лучшей наградой и похвалой нашим усилиям, поскольку нас будет кому критиковать».

– Прочему не организована должным образом химическая защита? – жёстко выговаривал Терентьев. – Где рота химзащиты, почему она до сих пор не в полной готовности с дегазационными станциями, передвижными мастерскими и антидотами? Где загерметизированный медпункт? Понадеялись, что дождь все смоет и не позволит забрасывать нас химснарядами? «Потерялась»? Куда именно и кто персонально за это ответственен?

Отправив восвояси очередного разгильдяя и почти саботажника, Иван с полминуты сидел, обхватив голову руками. Тонкие стены вибрировали от непрерывного рыка мощных дизелей, тяжелый запах отработанного топлива проникал даже сквозь плотно забитое окно. Орали регулировщики, буквально растаскивающие дорожные заторы, щедро организованные расстрелянным любителем ценных бумаг. К вечеру Иван надеялся нормализовать работу транспортного узла и организовать прохождение автоколонн без задержек.

Впрочем, без новых устрашительных акций, скорее всего не обойтись… Особенно после «атомного приказа», которым Терентьев начал работу по приведению терминала к нормальной кондиции. Иван прекрасно понимал, чем рискует, официально отменяя атомную тревогу, приказывая застрелить на месте того, кто её поднимет. Но он так же понимал, что в нынешнем надрывном состоянии, под регулярными авианалетами и обстрелами достаточно одного лишь крика «Атом! Вспышка!», чтобы паника полностью парализовала работу восьмого опорного, как минимум на несколько часов. А в сегодняшней обстановке на фронте такой перерыв вполне мог стать той последней соломинкой, что сломает спину верблюду.

Прав ли он был? Очень скоро выяснится.

Тяжелые времена требуют тяжелых решений, это факт. Но беда в том, что такие решения обычно ещё и неоднозначны. И никогда нельзя сказать, что это – трудная, но необходимая жертва или бессмысленное самодурство.

[Вероятно, Терентьев творчески сымпровизировал, но вполне возможно, что сознательно последовал примеру Омара Брэдли, командующего Первой армией США. Летом 1944 года, после нескольких ложных «химических» тревог, приведших к панике и хаосу, Брэдли приказал, в числе прочего: «… с сего момента газовую тревогу поднимать категорически запрещается даже в случае действительной газовой атаки… Каждый солдат обязан застрелить на месте любого, кто пытается поднять газовую тревогу, вне зависимости от обстоятельств»]

***

Штаб бригады звенел от напряжения – запредельного напряжения и интенсивности работы. Зимников сидел за большой картой, непрерывно приказывая, принимая сводки, распределяя, решая. И думая. Донесения доставлялись по телефону, радио, вестовыми. Лист карты на глазах расцветал пометками и условными обозначениями, становился похож на детский рисунок, разрисованный малопонятными каракулями.

Штурмовая дивизия «ягеров» почти прошла оборонительные рубежи пехоты, бригада не успевала заткнуть прорыв, и полковнику приходилось решать увлекательную головоломку, сродни перевозке в одной лодке капусты, козы и волка. Бригаде следовало в считанные часы развернуть оборону на слабо подготовленных рубежах, причем так, чтобы с гарантией затормозить противника хотя бы на двое суток. Сделать это можно было, только растянув позиции, так, чтобы неизвестный командир штурмовой дивизии не рискнул идти в обход, подвергаясь контрударам и фланкирующему артогню. Однако, чем шире размах, тем меньше плотность обороны и тем выше шанс того, что враг просто прошибет её, продолжая движение вперёд. Значит, надо организовывать очаги сопротивления, вписывать их в складки местности, готовиться к быстрому манёвру огнем и резервами.

Однажды, очень давно, Петр Захарович услышал сравнение военной операции с музыкальной композицией, в которой важна каждая нота. Всего лишь один несовершенный звук, ничтожное искажение – и музыка уже не радует, а режет слух. То стародавнее сравнение очень подходило к ситуации. Полковник должен был организовать оборону на голом месте, против противника, превосходящего бригаду числом и вооружением, использовав подчиненные части с предельной эффективностью. Ему предстояло сыграть симфонию импровизированной защиты, не допустив ни единой фальшивой ноты.

Зимников отодвинул как можно дальше соображения морали, жалости, да и просто человеческого участия. Люди, которыми он командовал, уподобились шахматным фигуркам, передвигаемым по условной доске. Только эта игра была куда сложнее шахмат, поскольку включала гораздо больше переменных и неизвестных величин.

Но все же, каждый раз, когда в переговорах, быстрых совещаниях и коротких спорах возникала пауза, Зимников непременно старался заполнить её каким‑нибудь шумом. Он говорил, что‑нибудь указывал или переставлял по столу предметы. Это были неосознанные, почти инстинктивные действия. Полковник боялся тишины, не хотел слышать далёкую канонаду, изредка доносимую порывами ветра под маскировочную сеть полевого командного пункта…

Майор Антон Викторович Гревнев, командир разведбатальона бригады вёл последний бой в своей жизни. Он хорошо понимал, что проживет в лучшем случае часы, а возможно – считанные минуты. Но на душе у офицера было непривычно спокойно и мирно. Насколько вообще можно оставаться умиротворенным в аду стремительной схватки.

Гревнев был из тех, кого иногда называли «вывезенцами», то есть офицером, вывезенным из окружения спецтранспортом. Традиционные представления о чести и обычная порядочность, как правило, обязывали командиров оставаться со своими солдатами, до самого конца. Но Империя не могла позволить себе трату драгоценного человеческого ресурса, каким являлся обстрелянный офицер. Поэтому, когда очередной «котёл» начинал рушиться, их старались эвакуировать в первую очередь, любой ценой и даже против воли. «Вывезенцы» оставались жить, отягощенные виной и стыдом, за то, что не смогли или не захотели разделить участь собратьев по оружию. Их ценило командование, но сторонились сослуживцы – все же устои службы, устанавливаемые десятилетиями, оказывались сильнее соображений практичности и трезвого расчета.

За время совместной службы майор трижды просил у Зимникова возможности отправиться в самое пекло, чтобы искупить вину. Вину перед самим собой, перед совестью, вынужденной пойти на сделку с механической целесообразностью. Полковник сумрачно отвечал: «Запрещаю самоубиваться. Пригодишься».

До сего дня.

«Мне нужно время$1 – говорил Зимников. – «Хотя бы несколько часов, лучше всего – до вечера. Вряд ли они начнут новую ночную атаку, с неподготовленных позиций и в расстроенных порядках. Выиграть время сейчас можно только одним способом.»

Гревнев кивнул, не произнеся ни слова. Окружающее обрело какую‑то особенную остроту, скрытый ранее смысл. Клонившееся к закату солнце, теплое, доброжелательное ко всем людям, независимо от цвета знамён. Лёгкий ветерок, овевающий лица. Запах свежеразрытой земли – неизменный спутник возводимых в чистом поле оборонительных рубежей. Голоса людей, перебрасывавшихся резкими, отрывистыми командами. Хрип рации, по которой связист пытался выйти на командование фронта, пока не протянули телефонную линию. Даже лежащая на столе стереотруба и антигазовая маска с мутноватыми стеклами казались исполнены особого значения, как предметы, которые пока не нужны, но очень скоро станут жизненно необходимы.

«Сбей их фланг$1 – приказал полковник, четко и ясно, но так, словно каждое слово было сизифовым валуном. – «Заставь поверить, что это полноценный контрудар и от…».

Зимников замолчал. Наверное, он хотел добавить формальное «и отходи», но в последний момент передумал, не желая унижать себя и майора заведомой ложью. В таких обстоятельствах и с таким приказом не может быть никаких «отходи». Полковник выписывал разведчикам билет в одну сторону, и все это понимали.

«Сделаем, Захарыч. Сделаем$1 – просто сказал Гревнев, без всяких «так точно», переходя на «ты». Идущий на смерть заслужил такую привилегию, и комбриг молчаливо признал за ним это право.

Не было возможности организовывать правильный бой атакующей батальонной группы, поэтому майор выбрал «классику$1 – боевой порядок в одну колонну с выделением боевого охранения. Разведчикам улыбнулась удача, и немного подыграл противник, который, похоже, не очень привык к встречным боям и к тому же впал в грех самоуверенности после успешной ночной атаки и стремительного разгрома пехотной дивизии.

Разведбат буквально затоптал какое‑то небольшое вражеское подразделение, вырвавшееся впереди основных порядков штурмдивизии, а боевое охранение донесло, что дальше идут пехота и танки. По уставу батальон должен организовать устойчивую оборону и систему огня в течение часа, но разведчики управились быстрее и даже успели выставить маленькое минное поле, использовав скудный запас.

Противник слишком спешил, «ягеры» обрушились на батальон всей массой, намереваясь задавить с ходу, и Гревнев сделал все, чтобы показать, как они ошиблись.

Батальонные командиры проводили быструю рекогносцировку, уточняли положение и возможные направления действий противника. Определяли наиболее важные участки местности, от удержания которых зависела устойчивость обороны, танкоопасные направления, подлежащие минированию и артиллерийскому перекрытию. Обустраивали основные и запасные огневые позиции артиллерии, укрытия для малочисленной бронетехники. Организовывали рубежи развертывания для контратак, инженерные заграждения. Выбирали места для расположения командных пунктов, подразделений технического обеспечения и тыла. И всем этим многоплановым, многоуровневым процессом, подобно опытному дирижёру управлял командир сводно–гвардейской бригады.

Каждая минута была драгоценной, она падала в песочных часах времени подобно бриллианту, знаменуя ещё одно ценное указание; дополнительную линию телефонной связи; лишний мешок, наполненный землёй и уложенный в подковообразные дзоты и огневые точки; ещё один метр перекрытой щели или неглубокой траншеи, откапываемой матерящейся пехотой.

За это время платили кровью те, кто ушел в передовое охранение и сбил план вражеской атаки. Далёкая канонада продолжалась, и новые столбики тонких дымков поднимались от линии горизонта, обозначая подожженную технику. Свою ли, чужую? Этого не мог сказать никто.

Окопы для стрелков; позиции для пулеметов; запасные позиции для пулеметов; медицинский пункт; пункты водоснабжения – бригада закапывалась в землю буквально на глазах, подобно заморскому зверю броненосцу. Зимников смотрел на часы, как сказочный охотник на нечисть, ожидающий рассвета. Только полковник ожидал прихода вечера и солнечного заката.

Впереди появились вражеские разведчики. Небольшие подвижные группы на бронеавтомобилях и транспортерах «Кацхен» начали прощупывать передний край бригадной обороны, но очень несмело, почти робко, предпочитая вести чисто визуальное наблюдение. Они не столько изучали рубежи, сколько пытались определить, как широко развернулась бригада, и где заканчиваются её фланги.

Яростная перестрелка слабела. Акустические посты вычислили момент, когда слаженный хор многих стволов разведбата начал глохнуть, распадаться на отдельные очаги, нестройно отвечающие крепнущей артиллерии «ягеров». Солнце покраснело и клонилось к закату, длинные тени побежали по земле.

Бой продолжался.

Зазвонил полевой телефон, Зимников поднял трубку американского аппарата с клеймом горна на корпусе.

– Третий пост акустиков докладывает – стрельба прекратилась, – прогудела мембрана.

– Она прекращалась уже дважды, – отрывисто сказал полковник.

– Пятнадцать минут тишины, только одиночные выстрелы из винтовок и пистолетов.

– Понял, – произнес Петр Захарович и дал отбой.

Комбриг встал и скрестил металлические пальцы. Окружающее до странности напомнило события двухлетней давности, когда аэродесантный батальон так же держал оборону против превосходящих сил врага, только далеко, в чужой стране. Тогда Зимников потерял почти весь батальон и собственные руки. Во что теперь обойдется схватка?

Полковник подумал о том, что могут означать одиночные выстрелы после боя и скрипнул зубами. Взглянул на мутное солнце, царапнувшее землю бордовым боком, на окрасившиеся красным тучи, плывущие по темнеющему небу, похожие на клочья грязной ваты, остающиеся после операций в медсанбатах.

– Не успели, твари, – тихонько сказал он. – Не успели. А завтра посмотрим, у кого яйца крепче.

Date: 2015-09-19; view: 298; Нарушение авторских прав