В которой инспектор Спрингер вкушает прелести простой жизни

Исчезнувшая было перед появлением незнакомца напряженность, возникла вновь и все еще существовала между возлюбленными (ведь они стали бы возлюбленными, если бы не воспитание миссис Андервуд), когда они провели две беспокойные ночи на ложе из папоротника и ничто, кроме любознательного внимания маленьких моллюсков и трилобитов не угрожало им, а тем, в свою очередь, нечего было бояться благодаря корзине, набитой консервами, бутылками в количестве, достаточном для поддержания сил целой экспедиции в течение месяца. Ни крупные звери, ни неожиданные перемены погоды не страшили наших Адама и Еву. Ева в гордом одиночестве не могла разрешить внутренний конфликт, а Адам пребывал в недоумении, впрочем, уже привычном, поскольку неожиданные перемены и капризы судьбы составляли самую суть его существования до недавнего времени. Он почти забыл о своих прежних настроениях, пока однажды на заре силурийского утра, утонченная красота которого превосходила любое произведение искусства, эти настроения не пробудились с новой силой. Огромная половинка солнца так заполняла линию горизонта, что окружающее небо сверкало тысячами оттенков цвета меди, и каждый солнечный луч, распростертый над морем, имел свой неповторимый цвет – голубой, желтый, серый, розовый – сливаясь в сплошную гамму в вышине над пляжем и заставляя желтый песок сверкать белым светом, превращая известняк в мерцающее серебро. Каждый листик папоротников казался живым и разумным. И среди всего этого великолепия природы в центре малинового полукруга вырисовывалась хрупкая изящная фигурка в темно‑янтарном бархатном платье, с роскошными золотисто‑каштановыми волосами, обжигающими, словно пламя. Нежность шеи и тонких рук сравнима была разве что с бледным маком. Но это было не все. Прекрасная и неповторимая мелодия лилась из ее уст. Ее, только ее звонкий и чистый голосок декламировал стихотворение, никак не ассоциировавшееся с окружающим пейзажем.

Где красная самка‑червь взывала о яростной мести,

А прибой мрачно шумел под серебряно‑лунным небом,

Где звучал ее хриплый, но когда‑то нежный голос,

Сейчас стою я.

Не ее ли призрак этим серым, холодным утром,

Не ее ли это призрак скользнул мимо?

Энергично выпрямившись, Джерек скинул сюртук, который укрывал его ночью. Он не ожидал увидеть свою любимую во всем ее совершенстве, во всей прелести. Это видение затмило все мысли. Джерек с нетерпением ждал продолжения, но она умолкла, откинув локоны и поджав самые милые из губ.

– Ну и что же? – сказал он.

Медленно, сквозь радужную мглу, из тени в свет, показалось ее лицо. На губах застыл вопрос.

– Амелия? – он осмелился произнести ее имя. Веки ее опустились.

– Что это? – пробормотала она.

– Что это было? Призрак? Я жажду услышать ответ. Ее губы искривились чуть капризно, глаза продолжали изучать песок, который она шевелила острым концом своего полурасстегнутого ботинка.

– Ответа нет. Уэлдрэйк не говорит. Это риторический вопрос. – Такая рассудительность, столько здравого смысла… Чувство превосходства, смешанного со скромностью заставило ее ресницы подняться на миг и быстро опуститься. – Все хорошие поэмы – кладезь рассудительности и здравого смысла, да будет вам известно, мистер Карнелиан. Эта поэма о смерти. Уэлдрейк вообще много писал о смерти – да и сам умер преждевременно. Моя кузина подарила мне «Посмертные поэмы» на двадцатилетие. Вскоре она умерла от чахотки.

– Значит, вся хорошая литература о смерти?

– Да, серьезная литература.

– Разве смерть серьезна?

– Во всяком случае, это конец, – Амелия тут же поспешила исправить оплошность, посчитав свои слова циничными. – Хотя, по‑настоящему, это начало… нашей реальной жизни, вечной жизни… – Миссис Андервуд повернулась к солнцу, которое уже поднялось выше и потеряло былое великолепие. – Вы, Джерек, имеете в виду, в Конце Времени? В нашем собственном домике? Не обращайте внимания, – она запнулась, продолжив затем неестественно высокопарным тоном. – Бог покарал меня, лишив в последние часы общества собрата‑христианина, – каждое слово ее было пронизано фальшью и неискренностью.

Провизия, оказавшаяся в корзине, настолько расслабила ее, что сейчас она почти приветствовала немудреные ужасы голода, предпочитая их реальной опасности отдаться этому шуту, этому невинному младенцу, неискушенному жизнью (хотя отважность и великодушие Джерека не вызывали никаких сомнений, и Амелия признавала в нем мужественную и благородную личность). Она безуспешно пыталась реанимировать прежнее состояние безысходности, которое сейчас казалось ей как нельзя более подходящим.

– Я перебил вас, – Джерек прислонился спиной к скале. – Простите великодушно. Это счастье – проснуться под звуки вашего голоса. Неужели я не услышу продолжения?

Миссис Андервуд прокашлялась и снова повернулась к морю.

Что скажешь мне, дитя Куны, Когда мы встанем у светлой треки! Когда лесные листья дышат В гармонии с напевом южного ветра. Ты подашь мне свою руку, дитя Куны! Ты подашь мне свою руку!

Однако прежнее очарование бесследно пропало даже для ее собственного слуха и следующий фрагмент ей совсем не удался.

Ты подаришь мне этот погребальный костер,

Порождение Солнца,

Когда небо целиком в пламени!

Когда дневная жара усыпляет мозг,

И жужжат опоенные пчелы.

Ты откроешь мне свое имя, отражение Солнца!

Ты откроешь мне свое имя!

Джерек моргнул.

– Боюсь, я ничего не понял… – солнце взошло, разрушив причудливое роскошество сцены, хотя бледный золотой свет все еще касался неба и моря, и день был спокойным и знойным. – О, какие вещи я мог бы создать при таком вдохновении, действуй хотя бы одно Кольцо Власти! Все плоды моей фантазии я сложил бы у ваших ног, Амелия!

– Разве в Конце Времени нет литературы? – недоуменно спросила она. – Ваше искусство только визуально?

– Мы беседуем, – сказал он. – Вы слушали нас.

– Беседу называют искусством, и все же…

– Мы не записываем их, – сказал Джерек. – Если вы это имеете в виду. Зачем? Одинаковые беседы возникают часто – одни и те же наблюдения делаются заново. Разве есть какая‑нибудь польза от этих ваших значков, при помощи которых вы… э‑э‑э… пишете? Если это так, возможно, я должен…

– Мы займем время, – сказала она, – если я буду учить вас писать и читать.

– Конечно, – согласился Джерек.

Всякий раз, когда Джерек высказывал свои суждения и задавал вопросы, Амелия поражалась заново, хотя знала, что они невинны. Ей было весело. Подождав, пока Джерек остановится, она сказала.

– О, дорогой мистер Карнелиан, милый…

Джерек старался не вникать в ее настроения, а разделять их. Он смеялся вместе с ней, затем вскочил на ноги и подошел. Она ждала его. Он остановился в нескольких шагах, улыбаясь, но уже серьезный. Она подняла руку к своей шее.

– И тем не менее, литература больше, чем беседа. У нас есть история!

– Мы превращаем в истории свои собственные жизни в Конце Времени. Мы располагаем возможностями для этого. Разве вы не сделали бы то же самое, если бы могли?

– Общество требует, чтобы мы не делали этого.

– Но почему?

– Возможно, потому что истории будут противоречить одна другой. Нас так много… там…

– А здесь, – сказал он, – только мы двое.

– Наше пребывание в этом… этом раю неопределенно. Кто знает, когда…

– Разве на Краю Времени нас не ждет рай? Нужно только чуть потерпеть.

– Я бы не хотела называть это раем.

Они смотрели друг другу в глаза. Море шептало громче их слов. Он не мог шевельнуться, хотя очень хотел сесть ближе к ней, потому что ее поза удерживала его: положение подбородка, незначительный подъем одного плеча.

– Мы сможем быть одни, если вы захотите этого.

– В раю не должно быть выбора.

– Тогда, по крайней мере, здесь… – его взгляд был напряженным, он требовал, он умолял.

– И унести с собой наш грех из рая?

– Не грех, если только под этим вы подразумеваете то, что причиняет вашим друзьям боль. Подумайте обо мне.

– Мы страдаем. Оба, – море казалось очень громким, а ее голос еле слышным, как ветерок в папоротниках. – Любовь жестока!

– Нет! – его крик нарушил тишину. Он засмеялся. – Это чушь! Жесток страх! Один страх!

– О, я не вынесу этого, – вспыхнула она, поднимая лицо к небу, и засмеялась, когда он схватил ее за руки и наклонился, чтобы поцеловать в щеку. На ее глазах выступили слезы, она вытерла их рукавом и помешала поцелую. Потом она начала напевать, положила одну руку ему на плечо, оставив другую в его руке, сделала танцевальное па, проведя Джерека шаг или два.

– Возможно, моя судьба предопределена, – сказала она и улыбнулась ему улыбкой любви, боли и жалости к себе. – О, идемте, мистер Карнелиан, я научу вас танцевать. Если это рай, давайте наслаждаться им, пока можем!

Облегченно вздохнув, Джерек позволил ей закружить себя в танце. Вскоре он смеялся, дитя любви, и на миг перестал быть зрелым человеком, мужчиной, воле которого надо подчиняться. Катастрофа была отодвинута (если это считалось катастрофой), они прыгали на берегу палеозойского моря и импровизировали польку. Но катастрофа была только отсрочена. Обоих угнетало предчувствие неизбежного. Джерек запел беззвучную песню о том, что она сейчас станет его невестой, его гордостью, его праздником. Но песне было суждено умереть на его губах. Не успели они обогнуть чахлый кустик какой‑то хрупкой растительности и пройти несколько шагов по крутой желтой гальке, как оба замерли от неожиданности. В них одновременно закипала ярость, вытесняя только что еще бившие ключом источники жизненных сил.

Миссис Андервуд, вздохнув, вновь замкнулась в жестком бархате своего платья.

– Это судьба! – пробормотала она. – Мы обречены.

Они продолжали смотреть на спину человека, не подозревавшего об их гневе за прерванную идиллию. В рубашке с закатанными по локти рукавами, в плотно сидящем на массивной голове котелке, с вересковой трубкой в зубах, пришелец, довольный, шлепал босыми ногами по воде первобытного океана. Пока они наблюдали за ним, он вытащил большой белый платок из кармана темных брюк (сложенные аккуратной стопкой жилет, пиджак, ботинки и носки не вписывались в пляжный пейзаж), встряхнул его, завязал по маленькому узелку на каждом углу, и сняв громоздкий шлем, натянул платок поверх плешивой головы. Завершив эту операцию, он затянул нехитрый мотивчик: «Пом‑те‑пом, пом‑пом‑пом, те‑пом‑пом!», заходя немного дальше в мелкую воду, где ему пришлось остановиться, чтобы смахнуть с покрытой гусиной кожей красной ноги нескольких зарвавшихся трилобитов, отважно карабкавшихся все выше и выше.

– Смешные маленькие попрошайки, – ласково произнес он себе под нос, не возражая, кажется, против их любопытства. Лицо миссис Андервуд вытянулась.

– Это невероятно! – негодующе зашептала она и протянула свою руку к Джереку. – Он преследует нас сквозь время! Мне кажется, что мое уважение по отношению к Скотланд‑Ярду возрастает…

С трудом преодолев чувство собственности к палеозою, Джерек отдал дань общественным обязанностям, выдавив из себя.

– Добрый день, инспектор Спрингер!

Миссис Андервуд спохватилась слишком поздно, чтобы остановить его. Непривычно ангельское выражение лица инспектора сменилось профессиональной суровостью и подозрительностью. Обернувшись, он пристально всмотрелся в говорящего, вздохнув так тяжело, как недавно вздыхали они. Счастье ускользало прочь с появлением этих двух людей. Он не верил своим глазам!

– Великие Небеса!

– Пусть будут небеса, если вы хотите, – приветствовал поправку Джерек, все еще не до конца изучивший нравы девятнадцатого столетия.

– Я думал, что это было Небо, – инспектор шлепнул любопытного трилобита без прежней нежности и терпимости. – Но ваше появление заставило меня усомниться в этом. Это больше похоже на ад… – он вспомнил о присутствии миссис Андервуд и печально поправил штанину. – Я имел в виду другое место.

В ее тоне послышалось злорадство.

– А вы вообразили, что отдали богу душу, инспектор?

– У меня были все основания для этого, уважаемая! – Не без достоинства он поместил котелок поверх платка с узелками, заглянул в трубку и, довольствуясь тем, что она не гасла, сунул в карман. Не оценив по достоинству тонкой иронии миссис Андервуд, инспектор начал доверительно рассказывать.

– Честно говоря, я думал, что подвело сердце из‑за всех этих треволнений. Я как раз допрашивал иноземцев, я имею в виду маленьких анархистов с одним глазом или, если посмотреть на них с другой стороны, тремя, – он прокашлялся и заговорил тише. – Ну я повернулся позвать сержанта, но почувствовал головокружение, и следующее, что я увидел – был этот пейзаж. Ясное дело, я подумал, что очутился на Небе, – затем он, казалось, вспомнил свое прежнее отношение к этой парочке и распрямил плечи в негодовании. – Или я считал так, пока не увидел вас минуту назад, – он пошлепал по воде вперед, затем встал на сверкающий песок, начал скатывать вниз брюки и вдруг резко потребовал.

– Изложите мне кратко суть событий. Попрошу без фантазий и измышлений. Помните, что это преследуется…

– Это достаточно просто, – рад был объяснить Джерек. – Нас перенесло сквозь время, только и всего. В первобытную эпоху, в период за миллион лет до появления человека. Ранний или поздний?… – он повернулся к миссис Андервуд за помощью.

– Вероятно, поздний девон, – сказала она небрежно. Незнакомец подтвердил это.

– Обычное искажение времени, – продолжал Джерек, – в которое вы угодили, как и мы. Опасаясь глобальных парадоксов, время вытолкнуло нас из вашего периода, как и Латов. Вам не повезло, что вы оказались рядом…

Инспектор Спрингер заткнул уши, направляясь к ботинкам, как к якорю спасения.

– О, боже! Все сначала. Это ад! Так и есть!

– Я начинаю разделять вашу точку зрения, инспектор, – холодно произнесла миссис Андервуд.

Она резко развернулась на каблуках и устремилась к зарослям папоротника на краю пляжа. В других условиях она бы постеснялась сделать это, но Амелия была на грани отчаяния.

Она считала, что это Джерек виноват в появлении инспектора Спрингера, это было сродни тому, как если бы он вызвал сатану в рай.

Джерек был ошеломлен этим маневром, как и всякий другой влюбленный викторианской эпохи.

– Амелия, – это было все что он мог пролепетать.

Она, конечно, не ответила. Инспектор Спрингер дошел до своих ботинок и сел рядом с ними. Он вытащил из одного серый шерстяной носок. Пытаясь натянуть его на мокрую ногу, он задумчиво рассуждал сам с собой.

– Чего я не могу понять, так это нахожусь ли я при исполнении обязанностей, или нет.

Миссис Андервуд направилась в заросли папоротника, решительно исчезая в шелестящих на ветру глубинах. Джерек пустился в неуклюжую погоню. Гостеприимный хозяин в нем колебался только секунду.

– Возможно, мы увидимся, инспектор.

– Нет, только через мой…

Но пронзительный вопль нарушил их беседу. Они обменялись взглядами. Инспектор Спрингер забыл все, что разделяло их и, подчиняясь инстинкту, вскочил на ноги, заковыляв вслед за Джереком к месту предполагаемого преступления. Этого можно было и не делать, потому что миссис Андервуд собственной персоной с искаженными от негодования и ужаса лицом мчалась им навстречу. Увидев своих спасителей, она остановилась, судорожно хватая ртом воздух. Не в силах что‑либо произнести, она лишь показала назад в качающиеся заросли.

Папоротники раздвинулись. На них уставился единственный глаз с тремя зрачками, устойчиво и вожделенно направленными на задыхающуюся от бега миссис Андервуд.

– Микбикс, – сказал хриплый вкрадчивый голос.

– Феркит, – ответил другой.