Жизнь, свобода и стремление к халяве

Долго думать не пришлось. К началу декабря поведение Мерлина стало еще сумбурнее и беспокойнее. Фиксация на голове вышла на новый виток. Он впал в паническое состояние лишь из-за того, что чуть было не ударился головой о дверь, и целыми днями казнился этим неслучившимся промахом. Умолял меня организовать ему операцию на мозге. И как бы я ни указывала ему на отсутствие логики в его переживаниях, он оставался убежден, что чуть не удариться — это все равно что удариться. Он сводил себя с ума, вглядываясь в свое внутреннее зеркало заднего вида, бесконечно перебирая собственные слова и поступки и наказывая себя за ошибки и оплошности.

Несчастный ребенок пребывал в постоянном напряжении. Я чувствовала, как оно волнами расходится от него. Его тревоги были мафиозной группировкой у него в голове. Поджидали, когда из-за поворота покажутся какие-нибудь чувства, налетали, грабили, брали в заложники и мутузили до полусмерти.

Как-то утром, еще до рассвета, мой смятенный сын разбудил меня — впал в панику, выбирая, какую рубашку надеть.

— От рубашек с коротким рукавом в холодную погоду одно невезение. А все дело — в везении, — сказал он, нервно кусая изнутри щеку. Я заглянула в его комнату: вся она была завалена рубашками, Мерлин перемерял весь свой гардероб.

За завтраком он сидел на краешке стула, готовый в любой момент подскочить, сучил коленями, шевелил пальцами на ногах и барабанил по столу, отстукивая некий ритм, слышный одному ему.

— Что такое, милый? — спросила я нервно, готовясь получить открытку из параллельной вселенной.

— Меня беспокоят стекла. Беспокоят костяшки пальцев — вдруг я их поднесу слишком близко к ушам. Беспокоят ногти на руках и ногах. Еще мне тревожно за Арчи. Где он? Он во всем этом сценарии — платный актер?

Я и сама часто думала об Арчи, но всегда напоминала себе, что мы с ним — не с одной страницы и даже не из одной книги. Мы даже не из одной библиотеки.

— Я хочу мочь говорить всю жизнь — и слышать тоже. Сжимать кулаки и зажмуриваться тоже нехорошо. Думаю, мне нужна операция на ушах — я слишком близко подносил костяшки.

На лице у моего сына отразилось напряжение почти пародийной силы.

— Милый, ты же знаешь, что твои подозрения нелогичны? Смотри, я подношу костяшки к ушам, хлопаю по ушам ладонями — и не глохну.

— Нет! Нет! Не делай так! — закричал Мерлин, вскакивая на ноги. — Ты оглохла, а я теперь виноват. Мне казалось, мой мозг управляет телом, но теперь вот думаю — кто мне это сказал? — Мерлин понизил голос и произнес одними губами: — Мой мозг.

Как бы я ни старалась помочь, всякий раз он задавал новые вопросы, со злодейской прицельностью попадая мне по самым уязвимым местам:

— Ты уж не молода, как прежде, а? Врут доктора. Морщины болят, верно?.. Думала, будешь старшим педагогом, да? Ан нет. Ты все та же обыкновенная учительница английского. Ты так и не реализовала свой потенциал, верно? А как там Великий Роман, о котором ты столько говорила?..

Нанятый Джереми психотерапевт убеждал меня, что это Мерлиновы проекции негативных чувств к себе на самого любимого для него человека. Я уговаривала себя не огорчаться: все бы могло быть много хуже. Самки черепах проплывают тысячи миль и откладывают миллиарды яиц, и ни один потомок не пришлет даже открытку на День матери, верно?

В середине недели Мерлин разбудил меня посреди ночи с вопросом, зачем одни страны воюют с другими, только чтобы доказать им, что воевать нехорошо, и объявил, что собирается воткнуть нож в Дика Чейни за то, что он завязал войну с Ираком под ложным предлогом, — и тут я затосковала по тем временам, когда беспокоилась лишь о том, что мой сын, ища подтверждений существования НЛО, нечаянно взломает пентагоновский сайт и его вышлют в США отбывать шестидесятилетний срок за кибертерроризм.

К четвергу нервы были настолько ни к черту, что я решила принять любезное предложение Джереми. Наносить на карту мир ребенка с Аспергером — практически подвиг Колумба, Кука и Кортеса вместе взятых.

Мы дожидались, пока за нами прибудет машина Джереми, и тут Мерлин повернулся ко мне с мрачным видом.

— Ну не прекрасно ли носить широкую улыбку во все лицо? — спросил он угрюмо. — Буду широко улыбаться весь день. А день-то какой изумительный, — внезапно добавил он — без всякого выражения. Несчастность курилась над ним, как пар. — Ты знаешь, как именно мой отец превращается в белого медведя в холодильнике, когда ему надо на Северный полюс, к своей медвежьей семье? Я думаю, что полярный медведь думает, что я тюлень, и хочет меня съесть.

— Милый, ну что ты глупости говоришь. Папа любит тебя. И я люблю. Ты чудесный, умный, сообразительный, необычный, уникальный человек, и тебе есть что предложить миру.

Он натянул рукава рубашки до самых пальцев — этот зимний жест не сочетался с солнечной погодой поздней осени.

Когда «мерседес» Джереми заурчал и остановился у нашего дома, Вероника выбралась с переднего сиденья поздороваться с Мерлином.

— Ну, как поживает мой маленький Марк Цукерберг?[115]— спросила она и потрепала внука по щеке. В прошлом насупленная Вероника теперь стала такой сладкой, что от нее сами собой возникали дырки в зубах.

Мерлин поприветствовал их обоих с педантичной галантностью. Пока он укладывал рюкзак в багажник, Вероника утешительно похлопала меня по руке:

— Все великие умы вечно перегружены. Такое напряжение. Это нормально. Ты знаешь, что Герберт Уэллс в школе был таким неловким и пугливым, что обзавелся всего одним другом? Альберт Эйнштейн устроился работать в патентное бюро, потому что в университете от него были одни неприятности! Исаак Ньютон мог работать три дня напролет, но был не в состоянии поддержать беседу, говорят, — сообщила она мне радостно. — Сегодняшний Аспергер — завтрашний гений!

Я попыталась перебить ее и объяснить, что «гений» Мерлина — как комета, непостоянная и ослепительная, но ее сопровождает куча космического мусора, однако Вероника слишком увлеклась: подпихивала своего «одаренного внука» к машине. Да, такое обозначение в разговорах с партнерами по бриджу ей было куда удобнее. Я поняла, что́ имел в виду Мерлин. Если у тебя Аспергер, ожидания окружающих, что ты гений, — такая же узда, как и предубежденность, даже уверенность, что ты болван. На следующий день рождения Вероника, похоже, купит ему в подарок «маттеловские»[116]фигурки нобелевских лауреатов.

Лицо Мерлина в заднем окне машины застыло маской страдания, украшенной дикой улыбкой. Я ощутила, как любовь дергает меня изнутри с такой силой, что потащит того и гляди за машиной, как консервную банку.

* * *

Бредешь в аду — шагай решительно. Такой, похоже, был у меня девиз, потому что, встретившись с мамой в оксфордширском спа-отеле, я попыталась сообразить, как сообщить ей, что Фиби уже приехала. С последней размолвки отношения у них были такие же, как, скажем, у вооруженных исламистов с еврейскими поселенцами. Я надеялась, что смогу выступить ООНовским миротворцем. Невыносимо хотелось вернуть те дни, когда мы были ближе некуда — время от времени задевали друг друга, но всякий раз тут же зацеловывали нанесенную рану. Любить, смеяться, ссориться и мириться — так у нас всегда было заведено.

— Как моя простуда, говоришь? Ну, она меня притащила в клинику с образцом такого, чего я сроду не носила в «шанелевской» сумочке. Так вот, меня в этой клинике посадили на какую-то нелепую диету, и теперь я могу только нюхать спаржу и пить чистую водку. К последнему я и склоняюсь. — И мама извлекла бутылку из обширного кармана платья-рубахи цвета гуакамоле. — Ешь хорошо, следи за собой, помрешь в любом случае, — подмигнула она и отхлебнула из горлышка.

Водка в меню здорового питания спа, очевидно, не значилась. Я обеспокоенно глянула по сторонам: не загребут ли нас Поджелудочные полицейские? — но тут на горизонте образовалась Фиби, облаченная в колючую проволоку и угрожающий оскал. Когда мама и сестра осознали, что я пригласила сюда обеих, я спохватилась, что уже, может, и поздновато писать в ООН и вызывать бронированный эвакуатор.

— Слушайте, может, вы, пожалуйста, друг друга поцелуете и помиритесь, наконец? — попросила я, натягивая невидимую бронекуртку.

— Я бы извинилась, но это не в моих привычках, какая жалость, — надменно произнесла мама.

— Да уж, какая жалость, — ответила сестра и добавила ехидно: — Что тебе не под силу извиниться.

Мы умудрились переодеться в махровые банные халаты и вновь собраться у крытого бассейна, избежав кровопролития. Но атмосфера была напряженнее бедренных мышц олимпийского гребца.

— Как же тебе, дорогая, удалось выкроить время? — спросила мама у меня.

— Ну, вообще-то я решила бросить работу.

Мама резко развернулась ко мне, и ее локоны, замотанные полотенцем в тюрбан на макушке, обрушились ей на лицо:

— Что?

— Джереми предложил меня обеспечивать, вот я и думаю, не уйти ли мне в долгие каникулы.

— Не сходи с ума, дорогая. Одной простой вещи жизнь меня все же научила: у женщины должна быть самоидентификация.

— Она по-прежнему будет стоять ногами на земле, просто будет обута получше, — колко вставила Фиби. — Молодец, Лулу. Да господи, я бы давно ушла из небесных официанток, если б могла. Знаете, как мне надоело стоять посреди салона и говорить: «Выходы тут, тут и там»? Я бы хотела говорить своему любовнику-миллионеру: «Входы тут (она указала на лобок), тут (на рот) и тут», — махнув примерно в сторону зада.

Я вытаращилась на сестру: подобных разговоров она не вела никогда. Обдолбалась, что ли? Или, может, улетает она теперь не только по работе?

Мама тем временем неохотно покусывала стебель сельдерея, торчавший из ее стакана со свежевыжатым экологичным соком, а потом запила его могучим глотком водки.

— Если честно, мои милые, я понимаю женщин, которые связываются со своими бывшими. Какая экономия времени… Заранее знаешь, что он полный говнюк.

— Понятное дело, есть основания не любить Джереми, — согласилась Фиби, украшенная зелеными усами овощного пюре. — Так, может, поищем основания его любить? Вон как он помог Лулу с Мерлином. У него теперь есть психотерапевт и отличная школа.

— Правда, мам. Помнишь, какой кошмар был разговаривать с его учителями? — Я содрогнулась от воспоминаний о тех унизительных встречах. — Да, Мерлину трудно осваиваться, но его учителя звонят мне и прямо пышут оптимизмом. Джереми снял с моих плеч такую ношу. Мне гораздо спокойнее. Вот честно — не больше четырех инфарктов в день.

— Помяните мое слово: никаких других эмоциональных навыков, кроме вранья и манипуляций, этот человек за всю жизнь не освоит, — предупредила мама. — Джереми Бофор в состоянии мухлевать даже в пасьянсе.

Фиби фыркнула — так громко, что на нас обратили внимание другие обитатели спа: оторвались от вручную выращенной рукколы и приподнялись с шезлонгов поглазеть на эдакую беспокойную троицу.

— Почему это? — с укором спросила моя сестра. — Потому что он из высшего общества? Потому что состоятельный? Потому что ты — упертая, предубежденная ханжа, читающая «Гардиан»? Он ушел из тори. Разве ему за это не причитается пирожок с полки?

— Да неважно, в какой он партии. Человек опьянен властью. Я так и вижу, милая: сидит он в парламенте, кота поглаживает, а сам людей мочит направо и налево и злодейски при этом хохочет.

Фиби это не развеселило.

— И почему тебе вечно хочется нонконформизма, как и всем остальным? Куда теперь собираешься, мама? На кружок художественного оргазма в Узбекистан? За инфекцией третьего глаза на Гоа? Не видишь, что ли, как нам надоело уматерять собственную мать?

Я умиротворяюще положила руку сестре на плечо:

— Фиби, тебе, кажется, самое время к ветеринару — когти сточить.

Моя нежная сестра стала такой стервой, что ей пора было носить пластиковый ворот. А то и намордник.

— Я бы предложила тебе перестать так шумно завидовать, — сухо сказала мама. — Этот оттенок черного уже не в моде.

— Как еще до тебя это донести, а? Принимать твои советы, — она зависла на мгновение, подбирая уместную метафору, — все равно что спрашивать у погонщика верблюдов в Сахаре, как строить и́глу.

Нас с матерью убивала перемена в характере Фиби. За последние недели ее натура проскочила несколько передач — от Дорис Дэй до Бетти Дэйвис. Когда-то она привносила счастье, куда бы ни приходила. Теперь же она его уносила, откуда бы ни уходила.

Моя оживленная мать обычно много смеется, много и комично жестикулирует. Но сейчас она сидела неподвижно, а немые руки сложила на коленях.

— Я хочу моим девочкам только лучшего. И всегда хотела только этого, — наконец произнесла она. — Зачем еще, думаете, я оставалась с вашим отцом — и в печали, и в радости? Вернее, и в печали, и в печали, поскольку так оно в основном и было. Оставалась еще долго после того, как срок годности моего счастья истек, — договорила она печально. — Ради вас.

— Если бы у Люси не было никаких чувств к Джереми, а они у нее, очевидно, все еще есть, — даже тогда надо было к нему вернуться, потому что ей нужны деньги. Нам всем они нужны. Господи, да мы уже в плюсе. Ты думаешь, кто за эту милую семейную сходку платит?

Мама чуть не подавилась сельдереем.

— Я думала, ты выиграла это спа в лотерею, Люси. — Она поплотнее завернулась в халат. — Ты мне сама так сказала. Я б ни за что не приехала, если бы знала, что платит Джереми.

— Я не из-за денег к нему вернулась. Так лучше для Мерлина. И потому что Джереми — добрый. И потому что так приятно, когда о тебе заботятся. И потому что он стимулирует меня интеллектуально.

— Серьезно? Думаю, ничего интереснее отцовского завещания он и представить не может, — поджала губы моя мама-библиотекарь. — Ты уверена, что возвращаешься к нему не только потому, что его кто-есть-кто — десять дюймов в длину?

— Ой, ну мам, ты и впрямь думаешь, что я такая пустышка? И, кроме того, Джереми пошел в политику не за властью и не за славой. Он хочет сделать мир лучше. Он повзрослел. Приходи его послушать как-нибудь, мам. Он теперь человек-кремень…

— «Человек-кремень» делает должное, когда никто не смотрит, — провозгласила мама. — Видала я его мать, и уж поверь — в этом мужчине воспитывали обаяние, а не искренность.

— А ты нас воспитывала безответственными транжирками, что, конечно, не означает, будто мы следуем твоему примеру, — вставила Фиби с горечью. — Я на всем экономлю, берегу каждый пенни. Будет забастовка — уйду в штрейкбрехеры.

Моя мама — убежденная лейбористка — разинула рот, будто ей нанесли смертельную рану.

— Слушайте. — Я взяла обеих за руки, пока все не испортилось окончательно. — Торговая палата Западной Англии выбрала Джереми — как самого быстро продвигающегося парламентария — вести какое-то их большое мероприятие на следующий год. Приедут сотни людей из парламента. Пригласили всех министров и лордов. Шишки от тори говорят, что Джереми метит на самый верх. Ему светит министерский портфель. Премьер назвал его «выдающимся экономическим умом». Может, приедете и посмотрите на него в деле, а потом все и решите? Я вас внесу в списки.

— С какого перепугу мне являться и выслушивать этого коалиционного политика, который будет тарахтеть о себе, любимом, примерно до бесконечности? — пренебрежительно поинтересовалась мама.

— Потому что будет залейся шампанского, а еще с собой можно будет забрать ящик сидра. — Я умасливала ее как могла.

Мама поморщилась:

— Окружать себя неоконсерваторами, дорогая, — это по шкале удовольствий всего на одну риску выше, чем визит к проктологу.

— А ты придешь, Фиби?

— Извини. У меня кружок филателистов, — вздохнула она и добавила восторженный постскриптум: — Шампанское? Пикник на реке? Естественно, приду — дура ты, что ли? Держите меня семеро.

Остаток дня мы провели в напряженном молчании. Когда мама отошла поплавать, я спросила сестру, откуда в ней столько рвения защитить докторскую диссертацию по стервозности.

— Да меня тошнит вечно быть душкой. Ожидать от жизни, что она будет к тебе добра, — все равно что рассчитывать, будто акула тебя не съест, потому что ты веган.

Я погладила ее по руке:

— Но ты же была такая оптимистка. Такая вся Поллианна. Что произошло?

— Ой, я по-прежнему полна оптимизма — время от времени. Оптимизм проблем не решает, зато от него столько народу бесится, что оно того стоит, — гоготнула сестрица. Тревожный симптом.

Когда, в свою очередь, купаться ушла сестра, мама выпалила, что Фиби стала до того несносной, что ее и буддист бы укокошил не сходя с места.

— Ей надо принимать больше гормонозаменителей. В таком состоянии от нее можно весь Хэмпшир отапливать.

Выходной получился такой, что впору брать выходной. Мы разошлись спать до того, как подали кофе без кофеина, и выехали неожиданно рано — сразу после завтрака повышенной полезности и богатого на отруби. По дороге в Лондон я подумала, что лучше всего иметь дальних родственников, — и чем они дальше, тем лучше.

* * *

«Осторожнее с желаниями — они иногда сбываются» — величайшая ложь. Я желаю голого Джонни Деппа и не представляю, что может быть лучше. Ну, если только Хью Джекмен в шоколаде на десерт. Я желала себе счастливой семейной жизни. И поэтому буколическая картина, встретившая меня в доме Джереми в Мэйфере тем субботним утром, подняла мне настроение. Вероника удивилась моему приезду — я прибыла на восемь часов раньше, — но тем не менее приветствовала меня с радостью: «Вот так приятный сюрприз!» Одаряя меня улыбкой, она вся походила на пухлую мягкую подушку.

Вероника пригласила меня в уютную гостиную — на «выпивняшки». С недавнего времени она полюбила добавлять ко всему «няшки»: «выпивняшки», «ужиняшки», «рождествняшки».

Гостиную уже украсили к Рождеству, по ней плавала классическая музыка, разносился дух горячего кофе и сладких пирожков. Джереми с Мерлином сидели рука об руку на диване, а вокруг них скакал, щелкая затвором и вспышкой, фотограф. Джереми, увидев меня, рассмеялся.

— Ой, Люси. Весь секрет насмарку. Придется сознаться: я — тайный сентименталист. Только никому не говори! Хочу пару фотокарточек на рабочий стол. Я так горжусь Мерлином. И хочу сотни ваших фотографий — за все годы, что я упустил, — добавил он, втягивая меня в семейный портрет.

Я уселась меж двух мужчин моей жизни и почувствовала себя закладкой в книге счастья.

— Ты как, дорогой? — спросила я у Мерлина, целуя его в щеку.

— У Меня Все Совершенно Прекрасно, — ответил Мерлин, произнося каждое слово с большой буквы.

— И впереди у нас все совершенно прекрасно! — сказал Джереми, беря нас за руки, и я снова пережила эйфорию подчинения. Мне для полного счастья больше ничего и не надо было. Довольство зудело в крови и было таким осязаемым, что даже пугало.

Мама с сестрой пообещали на день Рождества закопать топор войны, но чуяло мое сердце, что ямку они вырыли неглубокую, а рядом положили лопату. Сейчас же у меня был другой семейный очаг, у которого я могла согреться.

Я сжала руку Джереми в ответ.

— Впереди у нас все совершенно прекрасно, — подхватила я. — Совершеннопрекрасняшки.

Date: 2015-09-18; view: 283; Нарушение авторских прав