Глава 2. Можно закрывать глаза на что угодно, и оно тогда исчезнет само, — я свято верю в это

Планета Мерлин

Можно закрывать глаза на что угодно, и оно тогда исчезнет само, — я свято верю в это. Мое слепое техническое око презрело Фейсбук и Твиттер. Я осталась безучастной к «сугубо белковой» диете, макарене, нелепым кроссовкам-масаи, юбкам-баллонам и эсперанто. Если хорошенько подождать, любые задвиги задвинутся. Но к Диагнозу Мерлина такая логика неприменима. Из этого ему не вырасти.

Никакого выбора у меня не было — только начать путаное движение по лабиринту социальных работников, логопедов, трудотерапевтов, ведущих детских психологов. Весь следующий год я лазила по горам и долам в нескончаемом поиске специалистов. Те были всех мастей — от врачей министерства здравоохранения, что заперты в закопченных викторианских мавзолеях, выстланных фланелью пыли и залитых вонючим антисептиком по всему линолеуму, до частных клиник на Харли-стрит, при плексигласовых журнальных столиках, заваленных подшивками «Сельской жизни»[10]. Меня воротит думать, скольким их детям я обеспечила юридическое образование. (Навещая частного доктора, хорошенько запомните, где оставили машину, потому что, скорее всего, ее придется продать, чтобы оплатить астрономические счета.)

Мой сын сдал такое количество анализов, что, наверное, думал, будто его берут в элитную спецмиссию на Луну. Приходилось держать Мерлина, пока его меряли, взвешивали, слепили фонариками, тыкали, мяли, прослушивали и кололи шприцами, хотя он в припадках отчаяния извивался всем телом и безутешно рыдал.

И да — постоянная борьба за невозмутимость собственного взора, хоть я умирала внутри, слушая, как на него навешивают ярлыки: диспраксия, дислексия, дисфазия, афазия, расстройство внимания, сенсорная дефензивность, синдром ломкой Х, хромосомные аберрации… Выяснилось, что аутизм — лишь верхушка его диагностического айсберга. Как же все это распалило мою любовь к странному сыночку.

Прием за приемом в государственных учреждениях, набитых гримасничающими психами, социальные работники сообщали мне, что быть матерью ребенка с аутизмом — испытание, зато какое захватывающее… С тем же успехом капитан «Титаника» мог бы рассказывать пассажирам, что их скоро легонечко макнет в морюшко. Быть матерью ребенка с аутизмом и прилагающимися так же просто, как украсить банановым муссом летящий бумеранг.

Уход в отказ — первая стадия, и несколько лет я наматывала круги по тропам нетрадиционной медицины. Я испробовала все — от черепного массажа до чистки кармы, до прочих областей научного знания, основанного на медицинской идеологии, которую исповедовали неукоснительно и методически доказывали Голди Хоун[11]и другие широко известные светила.

Следом пришел гнев — в основном на карикатурно торжественных образовательных психологов на манной каше и их лица, выразительные в своей невыразительности. Опознать эксперта можно по планшетке. Чтобы родитель сумел расшифровать, о чем вообще говорят планшетконосители, его необходимо снабжать наушниками — вроде тех, что выдают в ООН.

«Какой потрясающий ребенок» расшифровывается как «он умственно недоразвитый».

«Какой самородок» означает «в жизни не видывал настолько отсталого ребенка».

«Ваш сын так по-особому интересен» переводится как «ваша жизнь — псу под хвост, насовсем, так что можете прямо сейчас подавать на усыновление».

Я огрызалась на всех планшетников, жонглеров эвфемизмами. «Давайте завершим развешивание макаронных изделий по моим внешним слуховым органам и перейдем к геометрическому центру любого разговора, а? Сможет ли мой сын когда-нибудь жить нормальной жизнью?»

«Что вы подразумеваете под «нормой»?» — спросила меня социальный работник с юркой живостью хорька. У нее дергался глаз, она грызла обкусанные ногти, и у меня возникло подозрение, что между социальным работником и социопатом грань очень тонка.

Я рикошетила от психологов к специалистам по биологической обратной связи и другим полудуркам от нуво-вуду, покуда моего собственного внутреннего ребенка не укачивало до блева, а Джереми с головой ушел в работу. Когда Мерлин только родился, мой муж был совершенно одержим. Днями напролет он гулил и тетешкал нашу детку, покрывая поцелуями его пухлый животик, теплый, как свежая булка. Джереми, единственный ребенок в семье, счастливо объявил, что желает завести еще троих, четверых… нет, пятерых детей. Через день брал выходные, на работу уезжал поздно, а возвращался рано и весь светился от радости.

Больше нет. Теперь он уезжал в контору до рассвета, а домой прибывал между десятью и одиннадцатью. В субботу позволял себе немного поспать — скажем, до шести утра. Его единственный сын оказался бракованным. Он униженно заклинал меня никому не рассказывать. Мне же неудержимо хотелось выбалтывать это всем, орать с крыш, выть от возмущения и ужаса. Но, следуя строгим инструкциям Джереми, я послушно выдавала механическую улыбку и размазывала по губам банальность-другую. В результате наступила третья стадия — «почему я?» в острой форме.

Я уже год преподавала английский в местной государственной школе. Рабочие часы сократились до полставки, но я рассудила, что уходить с работы не стоит — из терапевтических соображений. Ко всему прочему, односложные подростки все время ноют «а че я?», и, может, никто и не расслышит моего нытья. Когда я доверилась сестре, а она спросила, почему я не бросила все, поскольку, очевидно, съезжала крышей, я бойко ей ответила, что лондонские мамаши должны иметь возможность покупать своим чадам последние модели айфонов, в противном случае отпрыски впишут себя в списки неблагополучных. Но если по-честному, теперь, когда Джереми совсем отгородился от меня, я как мать-одиночка на полной ставке быстро осознала, что у бытовой королевы преимущество только одно: не сунуть ей голову в духовку — просто потому, что там уже стоит утятница. Если я брошу работу, недалек будет тот час, когда я начну облизывать венчик от миксера… в режиме «вкл.».

И все равно я страшно угрызалась из-за того, с каким облегчением по утрам сдавала сына сиделке — что за мать-ехидна я, а? — но с еще большими муками совести я забирала его после обеда. Как мамаша я, понятное дело, еще таскала знак «У». Ну правда, ему же с профессионалами лучше будет? В викторинной категории «беспокойство» я достигла небывалых высот. Хотя четыре часа обучения группы свирепых подростков, вооруженных лучше среднего колумбийского наркокартеля, и были сродни чаепитию с ураганом, то была моя передышка в исполнении материнского долга перед Мерлином.

Но к концу дня, наблюдая, как мои ученики извергаются за школьные ворота, как зубная паста из тюбика, я вспоминала, что моему сыну никогда не видать даже такой незатейливой радости. Мерлин был как вывернутая наизнанку резиновая перчатка. Все, что я принимала как должное, — улыбки, смех, любовь, — все естественное, как дыхание, ему было недоступно. Мой сын — изгнанник на планете, которая по ту сторону моего понимания, по ту сторону логики. Он смотрел на меня глазами пустыми и круглыми, как лампочки, и я знала, что мы все с ним — в разных пространственно-временных континуумах. Этот ребенок — сплошные подводные течения и импульсы. Настроения Мерлина были настолько непредсказуемыми, что казалось, будто он следует за дирижерской палочкой незримого концертмейстера. Я часто наблюдала, как он улыбается чему-то тайному, словно кто-то изнутри щекочет его перышком. И тут же он мог помрачнеть, и всем его маленьким существом завладевало ядовитое беспокойство.

Нянек я меняла как носовые платки. Хоть и оставляла его только с теми сиделками, кто заверял меня в своих навыках присмотра за детьми с «особыми нуждами», очередная умученная Трэйси, Лианн или Кайли вручала мне сына, будто редкого дикого зверька, только что пойманного в Амазонии и пока не привыкшего к неволе. Мерлин деревенел от ужаса, когда я пыталась засунуть его в автокресло, сучил руками и ногами, — так пойманная птица в панике бьется о прутья клетки. Немота моего сына не оставляла мне ничего другого — только вперяться в его беспокойные, пустые глаза, умоляя его угомониться. «Земля — Мерлину, вызываю на связь. Как слышите меня? Прием. ЦУП — Майору Нему»[12].

Потом я вела машину домой, и костяшки пальцев у меня белели от напряжения. Постепенно рев Мерлина переходил в угрюмое, насупленное, нервное молчание. Если только я не отклонялась от привычного маршрута. Тогда он начинал биться головой о сиденье и вопить от страха. Когда мы добирались до дома, он дрожал от усталости, вис на мне и плакал у меня на груди. Сердце мое заходилось от жалости, я смаргивала слезы. А потом заглядывала ему в глаза и понимала, что они не пустые, а до краев залиты страхом. Будто было в нем место, куда я не могла добраться, и там он обитал в одиночестве. Под поверхностью ежедневного существования текла его подводная жизнь.

Мой сын будто возник из ниоткуда, как в шляпе фокусника. Я понятия не имела, откуда он взялся, и никого похожего я в жизни своей не встречала. Мерлин, кажется, день-деньской транслировал что-то вовне, но никто вокруг не ловил эту волну. По временам он вскидывал голову к небесам, словно внимая космическим гармоникам за пределами моих ограниченных земных чувств. Мы с Мерлином могли смотреть в одно и то же окно, но видеть совершенно разное. Но одно было ясно. Мне полагалось быть начеку. Ловить сигналы своим мерлиновским радаром. Не дать ему, как Алисе, провалиться в какую-нибудь нору мироздания.

Заканчивался последний пятничный урок, и я неслась к машине, чтобы освободить очередную потрясенную и переутомленную няньку, но тут увидела чью-то мамашу, она тихонько хныкала у ворот частной школы по соседству. Сердце сжалось. Я инстинктивно учуяла: у нее, наверное, тоже есть сын из ряда вон. Может, и тут замешано слово на «а»? Вдруг проникшись родством с ее болью и тревогами, я рванула к ней с раскрытыми объятиями.

— Что случилось? — спросила я, бурля товарищеским участием.

— Сынок… Ему пять.

— И? — Я утешала, гладила по плечу и приглашала довериться тому, кто ее поймет.

— У него плоховато с французским.

Непреодолимое желание сесть в машину и сдать задом, желательно неоднократно, на ее распростертое тело овладело мной безраздельно. И знаете что? Жюри присяжных мамаш, у которых дети с особыми нуждами, оправдало бы меня. Потому что величайшая кручина для большинства матерей в том, что их чадо не станет есть ничего, что не плясало в телевизоре. Видала я родительниц, которые драли на себе волосы как раз поэтому. Когда наиболее придыхательные предки моих учеников слезливо жаловались на своих заблудших отпрысков — мол, никак не разберутся с «Беовульфом», — пустота во мне издавала скрежет. Сочувственное лицо удавалось сохранить, только нюхнув банку с клеем. Я боролась с искушением позаимствовать у Мерлина фляжку с Почтальоном Пэтом[13]и начать таскать в ней что-нибудь позабористее апельсинового морса. Валиум, например, с добавкой героина — мамины помощнички[14].

Я было обратилась за утешением к мужу, но тот взялся изображать лох-несское чудовище: слухов о его существовании хватало, но живьем его никто не видел. Я списала это на потрясение от поставленного Мерлину диагноза — это оно услало Джереми в мир высших финансов, там он упокоялся железной предсказуемостью процентов и уравнений, и я поначалу терпела. Мир Джереми всегда был таким однозначным. Самые серьезные удары жизнь ему наносила при игре в поло. Он совершенствовал французский во время частых лыжных вылазок в Вербье или Шамони. Развлекая родительский круг друзей на званых ужинах, он с колыбели осмотически впитал охмурение и обезоруживание. Объявляя, что закрытые клубы устарели и утратили необходимость, он продолжает их посещать и втайне обожать. Ребенок-аутист в его списке обязательных приобретений никогда не значился. В результате мой любимый супруг превратился в озлобленного понятого, неохотно буркающего односложные ответы.

Целый год прошел, а он все не акклиматизировался и по-прежнему не желал обсуждать Мерлинов диагноз. Шумная, сварливая немота Джереми отдавалась в стенах нашей раздолбанной терраски. Весь дом словно затаил дыхание. Пластмассовые филипп-старковские[15]садовые гномы, которые он в шутку вручил мне на новоселье, стояли в нашем палисадничке размером с носовой платок спиной к спине, будто в ссоре. Да, мы купили дом по дешевке, «под ремонт», но чинить надо было что-то в нас самих. Мы разваливались. Меня не покидало ощущение, что я проснулась однажды утром, а мебель у меня дома вся переставлена, и придется заново ориентироваться в пространстве.

Я пыталась держать хвост пистолетом. Несмотря на пожелания Джереми, все рассказала родне и нескольким ближайшим друзьям, но когда другие наши знакомые, не посвященные в положение Мерлиновых дел, спрашивали, отчего Джереми постоянно где-то, а не с нами, я объясняла, что ему нравилось меня оплодотворять: «Хоть по три раза на дню, но вот же — подцепил утреннее недомогание. Аккурат в то утро, когда ребенок родился». Все веселились, после чего я добавляла с отрепетированной улыбкой: «Ему нужно время привыкнуть. Вот станет Мерлин постарше — он подключится».

Когда мой муж пропустил приемы у логопеда и трудотерапевта, я убедила себя, что меня это не напрягло. Ага, шоколад в омлете с сыром — тоже нормально. Когда Джереми не явился на собеседование в садик для детей с особыми нуждами, который я пробивала несколько месяцев, я балагурила с директрисой: ну надо же, все дни у него перемешались. «Величайшая тайна — как мужчины с их мирового уровня бестолковостью получили власть над миром. Вот о чем стоит писать Дэну Брауну!»

Когда мне пришлось пропустить рабочее совещание, потому что Джереми было не с руки забрать Мерлина от очередной няни, я посокрушалась с другими женами, театрально закатывая глаза: «Эх, замужество было бы куда лучше без мужей». Я начала носить обручальное кольцо не на том пальце — чтобы в подходящий момент можно было ввернуть, дескать, не за того я вышла замуж.

Когда Джереми не пришел на третий день рождения Мерлина, я философски изрекла, обращаясь к небольшому собранию родственников:

— Знаете, как удержать мужа дома?

— Выпечкой? — предположила моя мама.

— Гимнастическим сексом? — рискнула Фиби.

— Проколом покрышек, — едко порекомендовала я.

Мама с сестрой обменялись встревоженными взглядами. Моя старшая сестра — вовсе не моя копия, она милее, у нее внимательный, преданный муж, двое нормальных детей, работа, которую она обожает, и искренняя любовь ко всему человечеству.

Наша мама — тоже сама любовь, хоть и не из тех, кто режет бутерброды треугольниками или замешивает самодельные мюсли. Когда обнаружилось, что я беременна, мамуля принялась вязать до посинения. Со всего мира повалили посылки с носочками, варежками, чепчиками, кофточками, покрывальцами, салфеточками и прогулочными курточками (одна на утро, одна на вечер и одна — на всякий случай). Месяц-другой — и дом погрузился в вязаную пучину: пухлая разноцветная пена вскипала на каждой поверхности.

Когда мой отец умер — голышом, на руках у «девы слева», как называла ее мама, — она, книжный червь, превратилась в звезду вечеринок. Если на другом конце города тусовка, она звонит, зовет себя к телефону и страшно удивляется, почему ее там нет. Если б могла, она и вечеринку бы себе крючком связала. Чтобы поддержать образ тусовой девчонки, она сменила аккуратные шарфики на боа из перьев, которое обвивало ей шею как нечто редкое, тропическое и, со всей очевидностью, живое. Мама была библиотекарем по призванию, а это означало, что эскапады ее сводились к полетам фантазии. Но вскоре она обнаружила, что наш папа накупил себе кучу страховок, что, как ни забавно, было вполне в духе его раздутого чувства собственной сверхценности и нас изрядно повеселило, хоть и сквозь слезы, на его похоронах. И вот мама взялась наверстывать упущенное и либо скалолазала в Альпах, либо получала ученую степень по вулканологии в местах с непроизносимым названием, либо просаживала скромное состояние, спасая лемуров (каждого лично, по всей видимости, судя по затратам). По большей части мамины разговоры начинались теперь так: «Я только что вернулась из…» или «Я прямо сейчас собираюсь в…» Санкт-Петербург, Бутан или Белиз. Она то ныряла за акулами, то удостоверялась в подлинности Туринской плащаницы, то плясала чечетку нагишом, то прогуливалась по Эрмитажу. «Прости, родная, но у меня ни одного свободного выходного до начала октября», — говорила она, упиваясь жизнью до последней капли, вытягивая свет дня из каждой секунды. Моя жизнь при этом телескопически отъезжала до полной обыденности. «А я тут скидку на фарш получила в супермаркете», — мямлила я в ответ.

Мама общалась исключительно открытками. Одна прилетела из Катманду, на ней был як и приписка: «По уши влюблена в шерпу». Следующую я получила из Бразилии: «Шерпаэктомия. Балдею по окаменелостям — не по археологу, хоть он и душка». Диагноз Мерлина вернул ее домой, мигом. Излишне говорить, что моя жизнерадостная мама и поллианнообразная[16]сестрица сочли мой бойкий пессимизм до тревожного тошнотным.

Но безразличие мужа остужало мой задор до арктических температур — даже под тефлоновым слоем остроумия. Джереми обвинил меня в «отчуждении привязанности» — юридический термин, обозначающий потерю хочухи. Сказал, что попытки заняться со мной любовью равносильны походу за покупками в провинциальном городке в субботний день. Все закрыто. Когда он упрекнул меня в том, что я прекратила лезть к нему первой, я чуть не предложила ему гореть в аду — и тут осознала, что в сравнении с моей жизнью родителя-одиночки с ребенком-аутистом ад показался бы сущим раем.

Моя сестра-оптимистка была убеждена, что Джереми страдает от некого посттравматического синдрома. «Он одумается. В глубине души Джереми — порядочный, участливый человек».

Я ржала в голос: называть Джереми участливым все равно что меня — перуанским чемпионом по прыжкам с шестом. Желчность уже пропитала мой голос, а укоризна врисовалась в черты лица. Что произошло с человеком, которого я обожала?

Джереми задерживался на работе все дольше — и однажды не вернулся домой совсем. А когда вернулся наконец — за неделю до Мерлинова третьего Рождества, — на нем был пояс террориста-смертника, судя по тому, какая граната прилетела в мой мир.

— Я ухожу.

В голосе лязгнуло усталое отчаяние, на лице — алкогольный румянец.

— Мне нужно обрести равновесие. Внутри.

На самом деле он обрел телебогиню по имени Одри. Снаружи.

Со своей зоркостью Стиви Уандера я не замечала, как он отплыл в ручки и свежеэпилированные ножки пленительной поварихи из дневного эфира. Находка у нас в постели накладного ногтя должна была навести меня на догадки, но какое там, я предпочла списать ноготь на излишнюю фасонистость очередной няньки. Я дотащилась за Джереми и его чемоданом до тротуара, мимо рождественской елочки, которую украшала весь день. Лицо у меня сложилось в гримасу изумления.

— Почему?

Мы были женаты всего пять лет.

— Ну, если бы ты постоянно меня не отталкивала… выказывала хоть капельку любви… но ты же вся в хлопотах.

Его дыхание прозрачным дымком клубилось в ледяном воздухе, как в сигаретной рекламе пятидесятых.

— Ты ни о чем, кроме Мерлина, не в состоянии думать. Ты забросила готовку. Дома бардак. В постели ты холодна до того, что я еле сдерживался, чтоб не проверять у тебя пульс каждые полчаса.

— Ой, прости меня, Джереми. Я бы, конечно, утрахала тебя до потери соображения, но Одри, очевидно, меня опередила — судя по тому, насколько упал твой IQ, если ты спутался с женщиной, которая печет плюшки за деньги. Что же, путь к сердцу мужчины — и впрямь через желудок? Я всегда подозревала, что целю выше ошибочно.

Сестра моя Фиби погуглила нашу ТВ-искусительницу. Помимо постоянной кулинарной программы в дневные часы, где она открячивала губы, как на порносъемках, ее притязания на славу сводились к желтому компромату: на одной рок-н-ролльной вечеринке она села в тарелку с кокаином, привнеся новый смысл в эвфемизм «пудрить щечки». Снимки запечатлевали дотошно следующую диетам златовласую блондинку из глубинки с дынистыми грудями, микроскопической талией и кошачьей томностью. Макияж на ней был настолько последовательно безупречен, что казалось, будто она в любую минуту ожидает выхода на сцену и получения приза за особые заслуги перед контуром для губ.

Невзирая на ее прайм-таймовую привычку буквально минетить любой фаллоподобный овощ, прежде чем приготовить его, дама была настолько худосочна, что Ив Сен-Лоран мог бы потягивать через нее коктейли. Единственную внушительную часть ее тела — груди — можно было принять за автономную республику. На пафосной шмаре были кашемировые брюки — со всей очевидностью надеты, чтобы согревать ей лодыжки, пока мой муж брал ее решительным штурмом у кустиков многолетней ботвы на ее огороде. Я подавила стремительный припадок отвращения, вообразив моего искрометного Джереми обнаженным рядом с женщиной, у которой загар морковного цвета. Одного поцелуя достаточно, чтобы усвоить половину дневной нормы каротина.

Когда я обнародовала новость маме, показав ей фотографию Джереми и Одри в «Хеллоу!» (их поймали в кадр — какая ирония! — на некоем благотворительном балу в пользу детей-инвалидов), мама охнула от одного щепкообразного вида теледивы.

— Это булимия, точно.

— Ага, — саркастически согласилась я. — Джереми знается со всеми интересными людьми. Ее сестра, Анна Рексия, тоже скоро подъедет.

Неделями я продолжала это чахлое балагурство и болезненное притворство.

— Мой муж — смысл моей жизни. Горестной, ожесточенной, циничной и путаной, — сообщила я коллегам.

— У женщин одна беда: они вечно раздувают из мухи слона, а потом на нем женятся, — объявила я непробиваемому директору школы, когда брала отгулы по семейным обстоятельствам.

— Когда взрослый м-му-мужчина с-сбегает с женщиной помоложе-постройнее, знаешь, как я это называю? Самкореализация, — бубнила я сочувствующей сестре за коктейлем.

— У нас небольшое семейное разногласие, — объяснила я его семье. — Я хотела отпраздновать пятилетие нашего брака каникулами на Карибах, в компании нашего прелестного сына, а также пристройкой бельведера — в честь повышения банковских доходов Джереми. А он пожелал развестись со мной, съехаться с телеповарихой по имени Одри — пардон, Пудри — и двинуть с ней, блин, в Америку, где у нее будет больше телевозможностей. Она даже не с настоящего телеканала. С кабельного. Ну и, что уж тут, маммограмма этой дамы — возможно, самая блестящая ее экранная работа. Я того и гляди опять стану оптимисткой, ничего удивительного.

— Свидетельство о рождении моего мужа — покаянное письмо с фабрики презервативов, — говорила я нянечке, молочнику, социальным работникам, банковскому клерку…

А наедине с собой выла так, что хоть сердце выноси. Я стенала. Меня трясло с головы до ног, как собаку, истерзанную осами. По ночам я грызла подушку и сворачивалась в клубок — в припадках «если-бы-да-кабы» и презрения к себе. Если б я была к Джереми внимательнее. Если бы Мерлин не родился с аутизмом. Если бы я вообще не забеременела, уж раз на то, блин, пошло. Если бы я не позволила Мерлиновым делам просочиться в наши отношения, в наш смех, в нашу любовь. (Поверьте, ни одному мужчине не удастся разбудить женщину, которая прикидывается, что спит. Даже если врубить хэви-метал через колонки прямо ей в ухо.)

Я написала Джереми, сказала, как мне все это. Пообещала пройти кулинарные курсы и никогда больше не воспринимать пожарную сигнализацию как кухонный таймер. «Я осознала, что «бланманже» не есть высочайшая точка французских Альп», — уверяли его мои эсэмэски. Я пекла йоркширские пудинги. Вылизала дом сверху донизу. Я умоляла о прощении. Предлагала родить еще одного ребенка. Я заклинала его к нам вернуться. Поначалу я была уверена, что он вернется, пыталась выманить его из насупленной молчанки: «Я бы ответила на твое письмо раньше, если б ты его прислал». Но, проходив пару месяцев при полном макияже и в шелковом белье — на случай, если он вдруг явится, — поняла, что все это стало попахивать мисс-хэвишемистикой[17]. Меня подмывало ходить по дому в пожелтевшем и дырявом свадебном платье, плести косы и пускать слюни…

Только на нервный срыв не оставалось времени. Мерлина я на пять дней в неделю сдала в местный детсад, а сама вернулась работать на полную ставку. Одиночное материнство означало мое прибытие на работу в 8.55 и отбытие в 15:30 (уволить меня не могли, поскольку это и был договорной минимум), однако мои коллеги оценивали мою работу как «довольно паршивую». Увлеченные педагоги ведут актерские занятия или шахматный клуб во внеклассные часы и подают затем на повышенную квалификацию; с моим стажем я уже могла бы на это претендовать. Да, я заинтересованная в карьере женщина, сообщала я всем и каждому, но мой совет современным молодым женщинам таков: инвестируйте по старинке и получайте в наследство побольше гостиниц. Я забросила мысль писать роман. Для чего? Я и так живу в романе.

Дома я начала совершенствоваться в ремесле «сделай сам». Ну… в общем, успешно, если не считать импровизированной «химии» на голове после необъяснимого короткого замыкания. Я научилась делать всю работу по дому вдвое быстрее. Среди прочего освоила атлетический трюк по смене простыни, пододеяльника и проветриванию матраса, и все это — не разбудив Мерлина. Великомученическое домохозяйствование занимало почти все мои дни. Я стала звать себя Святой Люси Лэмбетской. Практически заняла очередь на примерку нимба.

Жизнь с Мерлином за вычетом Джереми превратилась в клей. Продираться сквозь нее требовало усилий — как плыть под водой против течения. Второй по популярности среди меня опыт материнства — разговоры с садовскими воспитателями Мерлина о его успехах в учебе (первый — постоянно втыкаться в пылесос большим пальцем на ноге, до полного некроза). В стремительной последовательности Мерлина отчислили из трех садиков — Монтессори, «Уверенного старта» и «Крохотули». Когда бы ни звонил телефон, я закаляла себя для прослушивания одной и той же фразы очередного воспитателя Мерлина — всего пяти слов: «Вы не могли бы заскочить?» Когда бы меня ни призывали в директорскую детсада, печаль тяжелее зимней шубы ложилась мне на плечи. Выяснялось, что воспитатели Мерлина требовали жалованья за несение службы, приравненной к боевой. Казалось, педагоги по всей стране выбрали моего сына Самым Нежелательным Ребенком в Классе.

И мне понятно было почему. Настроения Мерлина мотало, как маятник, из света во тьму, от восторга до отчаяния. Он смотрел перед собой с безмолвной сосредоточенностью, будто слушал пульс Вселенной. Часами мог пялиться в пространство, словно ждал, что ветер выложит ему свои секреты. А потом лазутчиком подкрадывалась тревога — и тут же сходила лавина ярости, без всякой очевидной причины. Куда же я задевала инструкцию пользователя? Может, там объясняется, почему одежда вдруг начинает его жечь. Каждое утро, пока я пыталась одеть его, он брыкался и лягался, как лошадь, которая норовит сбежать из-под сбруи, и я выходила из схватки избитой и всклокоченной.

И да — мать ребенка-аутиста узнает много нового о мире; например, что не только у кошки девять жизней. Морские свинки, золотые рыбки, кролики… даже ручные гекконы куда живучее, чем кажется. (Правда, если положить их в блендер без крышки, кухня немедленно станет выглядеть по-новому и дизайн можно будет смело назвать «ар-гекко».)

Скоро начинаешь понимать, что смущение для тебя имеет тот же смысл, как расческа — для лысого. И нет никакого выхода. У тебя не только есть ребенок, у тебя всегда будет ребенок. В смысле, твой ребенок никогда не станет мужчиной, он станет великанским ребенком. С психологической пуповиной, приделанной к твоей жизни.

Вулканические истерики Мерлина превращали его в Лану Тернер, Макэнро и Бетти Дэвис[18], закатанных в один веселый рулон. Ликвидировав последствия очередной внутренней аварии баюканьем и утешением, умаслив его тревоги всякими «ты-моя-умницами», я превращалась в заветренный лист латука. Лист латука, которому грозил арест за насилие над ребенком, ведь никакого иного вывода наши соседи из тарарама в нашем доме сделать бы не могли.

Свободное время я посвящала милым невинным увлечениям вроде закупки подарков воспитательницам и соседям, чтобы как-то сгладить впечатление от Мерлинова поведения, по временам — свирепого и жестокого. Для разнообразия иногда предпринимала прогулки по двору — подобрать многочисленные вещи, выкинутые Мерлином из окна. Еще мои досуги скрашивало наблюдение за тем, как улетучивались с качелей дети, когда рядом оказывался Мерлин. Песочница с его участием в мгновение ока становилась зыбучей. Рассерженные родители, с которыми от порицания меня делалась мигрень, слушали меня вполуха и удалялись с площадки — из опасений, что эта штука заразна, как СПИД, — а я оставалась в парализующей тишине. Остаток беззаботных минут личного времени я выслушивала хозяев разнообразных лавок, сообщавших мне, что мой сын — «избалованный негодник» и ему к ним больше ходу нет, а решительность их нотаций пресекала всякие попытки дальнейших объяснений. Если б только существовал учебник для общественно-прокаженных.

Я начала составлять списки дел, чтобы не просыпаться больше среди ночи от того, что забыла вынуть из морозилки баранью ногу или подготовиться к занятию по Сильвии Плат[19]. У меня развивалась собственная платология — неукротимая тяга к антидепрессантам. Ничего нет такого в прозаке, уговаривала я себя. Вон Иезекииль себе колеса только представил, а какая конструктивная побочка!

Но важнее всего было запретить себе томиться по персным владениям обожаемого супруга, стремиться преклонить на них главу… А затем — и более всего на свете — запретить себе огорчаться, когда в четыре года Мерлин произнес первое слово с того дня, как в восемь месяцев замолчал. И слово было — «ПАПА».

Date: 2015-09-18; view: 288; Нарушение авторских прав