Сэмюэль Беккет и невозможность персонального смысла

Эссе «Эстетика безобразного» Карла Розенкранца. написанное в 1853 году, часто дискутируется, при том, что его редко читают. Здесь есть некие пассажи, явно предвосхищающие произведения Сэмюэля Беккета. Розенкранц считает скуку явлением безобразным, хотя и достаточно ординарным. При этом он подчеркивает, что в скуке присутствует и элемент комического. Точка зрения, кстати, весьма эксцентричная:

Скучное безобразно, или скорее: уродство смерти, пустые тавтологии вызывают у нас чувство скуки. Прекрасное заставляет нас забыть о времени, потому что оно вечно и самодостаточно, оно отсылает нас к вечности и таким образом переполняет нас счастливым блаженством. Когда пустота становится столь очевидна, что мы обращаем внимание на время как таковое, мы отмечаем бессодержательность чистого времени. И это чувство и есть скука. В самой же скуке нет ничего комического, но она возникает как поворотный пункт к комическому, если тавтологичное и скучное превращаются в самопародию или иронию.

Именно эти феномены столь подробно исследует Беккет, хотя само слово «скука» не часто встречается в его художественных произведениях. Феномен скуки — основная тема «Эссе о Прусте», написанного под сильным влиянием Шопенгауэра. Здесь Беккет рассматривает жизнь как маятниковое движение между страданием и скукой. Само слово «скука», впрочем, не столь часто используется в литературных произведениях, хотя и вряд ли можно утверждать обратное о произведениях, в которых среди прочего фигурирует скука. Большинство произведений Беккета как раз можно назвать комедиями скуки. И прежде всего пьесу «В ожидании Годо». Поскольку эта пьеса наверняка хорошо известна многим читателям, то я предпочитаю проанализировать другие тексты. Я хотел бы сосредоточиться не столько на комизме скуки у Беккета, сколько на тотальных предпосылках скуки, а именно на идее о невозможности обрести персональный смысл.

В «Эссе о Прусте», которое Беккет написал в довольно юном возрасте (ему было двадцать с небольшим), этот вывод сформулирован так:

Дружба — это социальное средство наподобие выброса мебели или дистрибуции мусорных баков. Она не имеет духовного значения. Для подлинных художников отказ от дружбы не только полезен, но и необходим. Потому что единственная возможность духовного развития заключается в погружении в глубину. Художественность тяготеет не к расширению, но к сжатию. И искусство — это одухотворение одиночества. Коммуникативности не существует, потому что нет никаких средств коммуникативности. В отдельных случаях, когда слово и мимика случайно находят выражение персоналъности, они теряют свое значение, пробираясь сквозь поток персональности, который создает противоречия. Мы говорим и действуем не для самих себя. В некоторых случаях речи и действия искажены чужой инстанцией и пусты. А если мы говорим и действуем для других, то тогда наши речь и поступки — ложь.

Беккет выбрал искажение, то есть, иными словами, искусство. Здесь Беккет отмечает противоречие между откровенной изоляцией и ложной социальностью, и в обоих случаях неизбежное отсутствие коммуникативности может рассматриваться как определяющее условие для писательства в целом. Далее он пишет: «Мы одиноки. Мы сами не признаем — ничего и никого, и нас никто не признает».

Любой объединяющий жест напрасен. Но мы все равно пытаемся, хотя бы и тщетно, перешагнуть через собственное «я», которое все более отдаляется от нас.

Этот голос, который говорит и знает, что он лжет, который равнодушен к тому, что он говорит, который, возможно, слишком стар и слишком покорен, чтобы суметь сказать слово, которое будет последним, который знает, что все бесполезно и бесполезность напрасна, который слушает не себя самого, но тишину, да и тишину он сам же и нарушает. И вообще, тот день, который однажды наступит, после долгих вздохов ожидания и прощания, есть ли он? Он исходит от меня, он переполняет меня, он кричит моим стенам, он не мой, я не могу оборвать его, я не могу помешать ему рвать меня на куски, мучить меня, беспокоить меня. Он не мой, у меня нет ничего, у меня нет голоса, и я не могу говорить, это все, что я знаю, и я должен вращаться вокруг него, об этом я должен говорить, с этим голосом, который не принадлежит мне…

«Я должен говорить, даже если мне нечего сказать, слова — моя стихия». Основная предпосылка творчества Беккета — найти слово. «Слово, слово — моя жизнь всегда была только словом, и ничем больше». Мы созданы чьими-то словами, и у нас нет иного выбора. Но мы не можем однажды просто повторить чужое слово, потому что каждый раз, когда мы повторяем его, мы искажаем его и непрерывно отдаляемся от его первоначального значения. Потому часто тексты Беккета цитируются в сильно искаженном виде. Язык не терпит цитирования.

Пока слова возникают сами по себе, ничего не меняется, старые слова снова ускользают. Говорить — это единственное, на что человек способен, говорить, опустошать себя словами, слово, как всегда, единственное. Но слова остаются, они изменяют все, им трудно, им плохо.

Весь смысл состоит из все более бледных копий предыдущих смыслов. Единственное, что не меняется, это то, что «слово изменяет». «Вся жизнь — это один и тот же вопрос, один и тот же ответ». «Не уподобляйся старым вопросам, они ничего не стоят, так же как и твои старые вопросы и твои старые ответы».

Все творчество Беккета — это постановка старых вопросов и формулировка старых ответов. В «Смерти Малона» мы слышим знакомые нотки, которые уже звучали в «Книге Екклесиаста, или Проповедника».

«Мысли так похожи друг на друга, особенно когда вникаешь в них». Впрочем, Беккет здесь вовсе не первооткрыватель. Новый образ мышления в таком случае заключается в том, что Беккет не верит никаким ответам, только самым невероятным.

Как это сформулировано в «Эссе о Прусте», «единственный рай, который не есть мечта сумасшедшего, — это утраченный рай». Есть некое родство между самим Беккетом и сумасшедшим художником, о котором рассказывает Хамм в пьесе «Эндшпиль».

Я знавал одного сумасшедшего, который считал, что уже настал конец света. Художник. Очень я его любил. Навещал в сумасшедшем доме. Возьму его за руку, подведу к окну. Смотри! Ну! Хлеба колосятся! А там! Рыбачьи парусники! Красота какая! А он руку выдернет и опять забьется в свой угол. От ужаса сам не свой. Всюду видел одно пепелище.

Беккет воспринимает крах мира авансом, хотя эта антиутопия тоже не особенно оригинальна.

Говорить — значит находить. И находиться, скорее всего, на ложном пути. И человек ничего не находит, он только думает, что нашел, он бежит от самого себя, а в действительности занимается не чем иным, как бормочет избитые фразы, спотыкается и натыкается на заученные наизусть и забытые правила.

«Остается только сказанное. Не остается ничего, кроме слова». Мы живем в словах, через слова, нас создают слова, чужие слова. Слова никогда не принадлежат нам. Мы никогда не становимся самими собой, пока слова не замолкают, и тогда мы тоже замолкаем. «Откуда этот поток слов из моего горла и что он означает?» «Мне необходимо говорить. Я никогда не смогу молчать. Никогда». Язык настолько привычен, что мы уже не можем различить друг друга, даже если «нечего сказать».

«Я слова так употребляю, как ты меня учил. А если они уже ничего не значат — по-другому научи. Или дай помолчать» Язык настолько насыщен смысловой нагрузкой, что мнение других тоже значимо. «Какая разница, кто говорит, это имеет значение только для того, кто говорит». Но очень важно и то, кто именно говорит, ведь это не я говорю, когда я говорю. «Все эти голоса принадлежат им, голоса, которые дребезжат, как кандалы, в моей голове».

Мы уже определили современную скуку как признак отсутствия персонального смысла. У Беккета это отсутствие принимает тотальные масштабы. Его «теория смысла» вполне соответствует его духу: нет никакого персонального смысла, и все другие смыслы тоже становятся все бледнее и бледнее, пока не превратятся в ничто.

Что еще остается, кроме как ждать или надеяться на обретение нового смысла? Проблема заключается в том, что ожидание смысла мгновения бесконечно. Человеческая жизнь в основе своей и есть фундаментальное отсутствие смысла.

Адорно пишет о Беккете: «Его произведения — экстраполяция негативного kairos. Мгновение до бесконечности повторяется и затем превращается в ничто». Беккет постоянно описывает мгновение, которое по определению не наступит. Мгновение (kairos) не наступит никогда.

Остается только ждать, но в отличие от ожидания, которое описано, например, у Апостола Павла (parousia, второе пришествие Христа), это ожидание бесцельно.

Это ожидание не того, что нам известно, но того, что никогда не наступит. Потому что позитивное kairos мгновение, которое открыто parousia — это игра воображения, — оно может никогда не наступить, но его также нельзя не принимать в расчет. И это мгновение переходит от ожидания позитивного к ожиданию негативному, тому, что может длиться вечно. Это ожидание вне времени, ожидание sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности).

Это не время в привычном понимании, когда человек чего-то ждет, но ситуация, которая когда-нибудь возникнет. Это ожидание будущего означает, что время — это не просто время, которое протекает, но время, которого человек ожидает. Когда человек ждет чего-то, то он внедряется во время и принимается ждать, когда время ожидания закончится. Можно ждать не испытывая скуки, а также скучать, не находясь в состоянии ожидания, но ожидание и скука часто взаимосвязаны. Когда мы чего-то ждем, ожидание становится целью. Мы ждем чего-то. Но у Беккета — это бесцельное ожидание, с его героями не все понятно, а для читателя ясно, что они ничего не ждут. Это ожидание того, что никогда не случится.

Беккет стремится запечатлеть это ничто или отсутствие. Именно на этом отсутствии, на этом пустом пространстве и сконцентрировано творчество Беккета. Как это звучит в стихотворении «Эндшпиль», в дополнении к роману «Уотт»:

кто может сказать

что посеял старик

у дороги нет веса

рисовать отсутствие совершенства

подсчитывать сумму

всех сложностей мира

хватать слово

которого нет.

В произведениях Беккета нет ничего позитивного. В литературной вселенной Беккета язык наделен убывающей смысловой нагрузкой, метафизическое отсутствие лишено смысла, а изолированные субъекты не могут найти никакого смысла. Беккет отвергает романтическую концепцию «я», которое потенциально может расшириться и стать самодостаточным.

Беккет не экзистенциалист в традиционном понимании этого слова, он пытается радикально порвать с романтико-экзистенциалистской концепцией, где «я» в состоянии освободить себя. Единственное, что осталось — это время, много времени, во вселенной, в которой ничего не происходит. «Разве может быть что-то иное, кроме этой бесконечности?». Находиться в ожидании мгновения, которое никогда не наступит, в мире имманентности, где нет наружной стороны. Это и есть скука в ее крайнем выражении.

Каким образом человек может преодолеть эту ситуацию? Можно исцелиться от тоски по мгновению, но это устремление никогда не сможет быть реализовано полностью:

Тоска и сознание тонут в этой тоске. Сказано неточно. После долгого ощущения тоски то, по чему тоскуют, тонет в тоске. Так что тоска тщетна. Тоска убывает. Она становится слабее. Еще слабее. Минимальная тоска. Тоска по тому, что все исчезает. Неясность исчезает. Пустота исчезает. Тоска исчезает. Тщетно тосковать, потому что тоска исчезает.

Date: 2015-09-18; view: 332; Нарушение авторских прав