О настроении

В «Логико-философском трактате» Людвиг Витгенштейн пишет: «Мир счастливых отличается от мира несчастных». Еще более подробно он раскрывает эту формулировку в дневниках 1914–1916 годов, которые завершает вопросом: «Так существует ли на самом деле мир, мир счастливый или мир несчастливый?»

Кстати, найти ответ на этот вопрос так и не удалось, ведь все зависит от того, что понимать под счастьем или несчастьем. Есть множество настроений, которые вряд ли можно трактовать как вариации счастья или несчастья. Мы можем переформулировать вопрос таким образом: «Существует ли мир, который не окрашен настроением?» И я бы со всей определенностью ответил бы: «Нет, его не существует».

Для философии чувства и настроения считались, как правило, малодостойным предметом. Это отчасти связано с традиционным разделением на первостепенные и второстепенные качества чувств, где первостепенные качества чувств воспринимаются, конечно, как объективные, в то время как второстепенные, такие, как цвет и вкус, считаются субъективными. Чувства, как правило, почти без исключения квалифицируются как второстепенные или даже третьестепенные качества. Если где-то они в какой-то степени и обретают вес, так это в этике и эстетике, но в эпистемологии они по большей части отсутствуют. Поскольку чувства и настроения по праву могут быть квалифицированы как чисто субъективные феномены, то их явно можно исключить из эпистемологии. Между тем весьма сомнительно, сохраняется ли традиционная дихотомия субъект-объект, а заодно и разница между первостепенными и второстепенными качествами чувств.

А впрочем, можем ли мы провести четкую границу между тем, что скучно, и тем, что лишь представляется скучным? Скука не однозначна по отношению к полюсам субъект или объект, и мы вполне можем утверждать, что само повторение (будь то книга, человек, праздник и т. д.) скучно, или, как мы имеем обыкновение выражаться, «мне это скучно». Характеристика «скучный» соотносится как с объектом, так и с субъектом.

Ведь любая характеристика с точки зрения феноменологии и субъективна, и объективна. Например, когда я говорю, что автомобиль плохой, это чисто субъективное мнение. То же самое суждение может быть воспринято как более объективное, если я, например, скажу: «Автомобиль часто выходит из строя». Но и это суждение также относительно субъективно, потому что оно целиком и полностью продиктовано моими претензиями, каким образом я хочу использовать автомобиль.

Я могу сказать, что книга скучна, и это суждение также не более объективно, чем, например, констатация, что книга квадратного формата и коричневого цвета. Скука так же реальна, как протоны и книги, и в то же время она — исторический феномен.

Хилари Патнем доказала, и довольно убедительно, что нам следует признать: есть дистанция между тем, что в мире существует, и тем, что мы лишь проецируем Впрочем, обнаружить сколь-нибудь внятную разницу между этими двумя феноменами невозможно. Тот, кто это утверждает, был бы обвинен в неуместном идеализме, хотя подобные обвинения базируются на неуместном реализме. Вряд ли целесообразно вдаваться здесь в более подробные объяснения — все эти нюансы можно обсуждать бесконечно долго. Я осмелюсь лишь утверждать, что с точки зрения феноменологии невозможно провести четкую границу между этими двумя понятиями. Более проблематично дать миру в целом «объективную» оценку, хотя бы потому, что мир не является каким-либо объектом в общем понимании, но скорее создает наш смысловой горизонт.

То, что один наблюдатель, по сравнению с другим, более ангажированным наблюдателем, чувствует меньше, не означает, что суждения последнего менее объективны.

С теоретических позиций, по отношению к объектам, которые мы пытаемся сделать «объективными», мир предстает бессмысленным. Мы пытаемся уменьшить дистанцию между нами и предметами, а точнее, их смыслом, чтобы приблизиться непосредственно к объекту как таковому. Когда это лишь один из многих способов «объективного» видения объекта, то мы видим лишь объекты определенного типа. В состоянии скуки наш взгляд может показаться объективированным, в чисто условной перцепции, где музыка не что иное, как ряд звуков, а живопись — всего лишь набор цветовых пятен. В состоянии скуки события и предметы представляются нам почти лишенными смысла. Существенная разница между скукой и объективностью заключается в том, что скука — это принудительная потеря смысла, а объективность — преднамеренная.

Важно не сводить настроения до чисто психологических феноменов, иначе наше зрение может охватить только нашу собственную ментальную жизнь, а не мир. Хайдеггер утверждает, что мы подчинены настроениям и что они есть не только внутренние состояния, проецируемые на бессмысленный мир. Мы не можем определить наше настроение как внутреннее или как внешнее состояние, потому что оно характеризуется схемой «внутреннее — внешнее» и может рассматриваться как основная черта нашего «бытия в мире». Изменение настроения, таким образом, может рассматриваться как изменение в мире, если, конечно, мир рассматривается как наделенный смыслом или лишенный его. Ведь нам не с чем сравнивать мир, который не подвержен изменению настроения.

Когда мы на подъеме, мы воспринимаем мир как яркий и красочный, и, соответственно, все становится мертвым и неинтересным, когда мы пребываем в пониженном тонусе. Настроение носит всеобщий характер и правит миром как единым целым. Чувства же, напротив, индивидуальны. Моя арахнофобия, например, довольно специфическое свойство, поскольку определяет мое отношение к определенному типу объектов: к паукам.

Когда мы сердимся, наши эмоции, как правило, направлены на определенную личность. Есть невидимые перепады настроения, и многим из нас хорошо знакомо чувство обиды на весь мир, потому что мир поступил с нами плохо. Как правило, настроение охватывает больший промежуток времени, чем чувство. Кстати, чувство часто соотносится с определенными органами, в то время как настроение не имеет определенного места расположения.

Какой орган отвечает, например, за скуку? Поскольку чувства не соотносятся с определенными органами, нам хочется соотнести их с определенными объектами.

Что касается моей арахнофобии, то я не могу связать ее с каким-либо органом или частью тела, но пауки вызывают у меня страх. В общих же чертах можно сказать, что чувство часто имеет интенциональный образ, но у настроения нет образа. Настроение скорее определяет отношение ко всем явлениям и предметам в целом, иными словами, ко всему миру.

Э. Чоран пишет:

«Боль можно локализовать, но скука сигнализирует о том, что существует зло, которое не имеет ни определенного места, ни точки опоры, ни всего остального, оно не идентифицировано, оно ничто, но тем не менее повергает тебя навзничь».

Я считаю, что скука может быть и чувством и настроением одновременно. Скука — это чувство, если человек скучает по чему-то определенному, и скука — это настроение, когда человеку наскучил весь мир. Можно сказать, что ситуативная скука часто может быть чувством, но экзистенциальная скука — это всегда настроение. Лично я свою скуку отношу к категории настроения.

Было бы нелогично утверждать, что все познания обусловлены этим контекстом или ситуацией, но любая ситуация требует определенного настроения, чтобы распознать ее.

Ситуация может показаться опасной только в том случае, если наблюдатель готов к тому, что может возникнуть опасность. Основу всех познаний составляют интересы — и эти интересы, конечно же, могут быть истолкованы с позиций настроения. Возможно, было бы правильнее сказать, что мы воспринимаем ту или иную ситуацию в соответствии с настроением, которое нам эта ситуация внушает. Настроение не есть чисто субъективная или чисто объективная категория человеческой личности, но это полярность, которая существует между людьми и окружающим миром. Именно прежде всего через настроение мы вырабатываем отношение к окружающему нас миру.

Настроение потенциирует определенные переживания и исключает другие. Настроение обуславливает наше восприятие мира, а также восприятие предметов и событий, с которыми нам приходится сталкиваться. Отто Фридрих Боллноу пишет: «Настроение первоначально, возникая, оно обуславливает восприятие простейших явлений». В то же время очевидно, что настроение определяет восприятие бытия. Характер настроения определяет восприятие, которое является индикатором бытия в мире реальности, и эта реальность обнаруживается одновременно с опытом восприятия. Настроение первично, потому что познание определяет интерес и диктует его направленность. Настроение создает фундамент для понимания и переживания. Разные настроения диктуют нам разный опыт времени, они диктуют нам также разные опыты пространства, потому что каждое пространст-во, в котором мы находимся, имеет свое настроение. Время и пространство тесно взаимосвязаны, и в скуке временное horror vacui становится также horror loci, пустота которого так мучительна. Пребывая в ситуативной скуке, человек хочет отторгнуть современность, хочет вырваться из места, в котором он находится. Когда время теряет весомость в экзистенциальной скуке и превращается в своего рода вечное и блеклое «сейчас», все окружающее утрачивает силу, и эта разница приближает и отдаляет коллапсы.

Мы не можем обозначить все переживания и опыты, например эстетические ощущения или любовь к кому-то. Например, брюзгливость — это тоже настроение, и, когда я ворчу, все вокруг раздражает меня. Или, например, многие посещают концерты, и не зависимо от того, какая именно музыка будет сыграна, для них важно то, что они просто хотят пережить определенный комплекс ощущений.

Настроение — это возможность и условие познавать мир как единое целое. В одном из ранних произведений Беккет писал о «трансцендентальной меланхолии»-, ибо меланхолия трансцендентальна или, по крайней мере, квазитрансцендентальна, при том что она обуславливает определенный модус опыта. Опыты становятся возможными в силу определенных настроений. Определенные настроения способствуют общительности (например, счастье), в то время как другие приводят к одиночеству (например, скука). Можно, например, представить себе, что наш лучший друг погружен в печаль и отдаляется от нас. Он больше не участвует в дружбе, как раньше, и при этом невозможно точно сказать, что же именно изменилось, но дружбе пришел конец, потому что отныне между нами воздвигнута стена из разных настроений.

Мы не просто сами пребываем в том или ином настроении, но стремимся и разделить его с кем-то, и потому вполне возможно, что каждая социальная среда объединена общим настроением, и это цементирует ее.

Если та или иная группа или даже целая культура охвачена единым настроением, то настроение каждого отдельно взятого индивида становится почти невидимым. Некоторые настроения поощряют активность, другие тормозят ее. Когда человек пребывает в хорошем настроении, мир представляется как определенное поприще возможностей, а скука отличается от большинства других настроений тем, что возможности кажутся нереальными.

Человек, как правило, не осознает, что он настроен определенным образом. Человек может скучать и не понимать, в чем причина скуки. Чоран описывает скуку как «культивированное разрушение, и его невидимые действия постепенно превращают тебя в руины так, что никто другой, да и ты сам, этого не замечают».

Но мы можем вызвать определенное настроение, как это делал один из героев Пруста, Марсель, когда он макал булочки в чай в романе «В поисках утраченного времени». Или, например, мы можем узнать определенный запах, который напомнил нам детство и школу, и нам становится ясно: все, что мы пережили когда-то в классной комнате, было окутано незабываемым настроением. Мы не можем, конечно же, волевым актом вызвать прежнее настроение, настроение, которое принадлежит прошедшему времени.

Пруст пишет:

Так же и с нашим собственным прошлым. Можно попробовать вызвать его, но все наши попытки тщетны. Оно скрыто за областью мышления и осязается в том или ином материальном образе (в том чувственном впечатлении, которое этот материальный образ внушает нам), так что мы даже не имеем никакого представления о нем. И все зависит от воли случая, встретим ли мы этот образ на нашем пути до того, как мы умрем.

Настроение прошлого может посетить нас совершенно неожиданно, когда мы случайно вспомним какой-то эпизод.

Мы по большей части пассивны по отношению к настроениям, но тем не менее мы можем научиться понимать их, по крайней мере на каком-то отрезке пути, и таким образом обрести своего рода независимость от них. Мы можем также попытаться изменить наши настроения на полярно противоположные. Это старая тема в философии. Например, Спиноза описывал, как человек может измениться, если попытается преобразовать пассивные чувства в активные. Одно настроение может смениться другим, но невозможно избавиться от настроения вообще. Одно из состояний, близких к состоянию отсутствия настроения, — чувство непреходящей скуки.

Категорию Хайдеггера Dasein дословно можно перевести как «здесь-бытие, бытие-в-мире». Мы — существа, которые пребывают здесь, в мире. Можно предложить много других трактовок слова Dasein, но я предпочитаю, в соответствии с переводческой традицией, придерживаться немецкой трактовки.

Термин Dasein можно охарактеризовать как бытие и как существование. Наше существование означает, что мы имеем отношение к нашему существованию. В противовес животным или камням, например, Dasein всегда означает самопонимание.

С этой точки зрения Dasein можно охарактеризовать как позицию понимания по отношению к своему собственному существованию. Настроение определяет Dasein как открывающееся пространство внутри самого себя. Настроение возвращает разницу между внутренним и внешним.

Когда мы говорим «я в настроении», то это означает, что настроение посещает нас из внешнего мира. В противовес эмпирическим и рационалистическим концепциям, где настроение рассматривается только как показатель внутреннего состояния, у Хайдеггера настроения могут обнажать также внешнюю сторону, так что Dasein — это подверженность миру. «Настроение — это основополагающий способ увидеть самих себя изнутри».

Анализируя настроения, мы пытаемся проникнуть в тайны фундаментального опыта человеческого бытия, понять, что это означает — находиться в мире. Самоощущение — это пассивный аспект постижения мира и самого себя, и оно находится преимущественно за пределами контроля Dasein. Но при этом важно подчеркнуть значение этого состояния, потому что через Dasein бытие может быть воспринято как осмысленное или безразличное. Состояние обнаруживает себя через настроение, и настроение обнаруживает, что нечто в мире или мир как целое имеет определенное значение для Dasein.

В состоянии обнаруживается, что Dasein открыто миру, что Dasein афиширует себя и таким образом обуславливает познание. Состояние заключается в том, что Dasein всегда ощущает себя как ситуативное и эта ситуативность осуществляет разные возможности.

Хайдеггер утверждает: «Философия всегда существует внутри основного настроения». Настроение — это предпосылка и среда для размышлений и действий. Оно запускает мышление как предпосылку к существованию. Dasein всегда реализует себя через настроения?. Благодаря этому Dasein налаживает контакты с миром, в котором «чистое» восприятие держит нас на расстоянии

Быть в том или ином настроении означает видеть мир под одним углом, а мир невозможно видеть по-иному, только под одним углом.

Основное настроение более фундаментально, чем представление. Это не дискурсивная тотальность, но скорее то, что позволяет миру предстать как нечто цельное. Но философия имеет тенденцию недооценивать настроение, и в повседневной жизни настроение тоже обычно подавляется. Оно взрывается, впрочем, в «пограничных» ситуациях.

Настроение определяется автономией мышления. Мышление возникает как артикуляция и как отзвук того, что окружено настроением. Есть пассивный момент в резком переходе из одного времени к другому, из одной ситуации к другой. Мы не можем получить доступа ко времени, но оно дано нам. Философия не может просто вторгнуться в какой-либо феномен, но должна предотвращать «временность доступа». В состоянии скуки, как считает Хайдеггер, мы способны постичь время и смысл бытия. Для Хайдеггера скука — привилегированное фундаментальное настроение, потому что скука наводит на размышления о проблематике бытия и времени.

Date: 2015-09-18; view: 244; Нарушение авторских прав