О внутренней пустоте и наблюдении за собой. О проповеди в Саратове

Теперь испытал пустоту, в которой ничего не вид­но, ничего не слышно, ничего нет; и это — пустота внут­ренняя. Она пришла от рассеянности, от невнимания. Долговременное забвение Возлюбленного сделалось каким-то оцепенением, в коем хладнокровие казалось покоем и вещи гнусные — усладительными.

Малое и редкое воспоминание о себе по большей части оканчивалось чувственными нуждами, телесной слабостью. Пища и питие к успокоению и укреплению тела составляли всю заботу, а внимание к здоровью, к его переменам, к его улучшению или ухудшению, как душа, всем распоряжалось и все устрояло. Богослуже­ние прерывало на некоторое время оную цепь забот чувственных, но не останавливало их — все по како­му-то небрежению, рассеянности и невнимательности.

Как тверда должна быть решимость не покорять­ся себе! Все подрывает ее, от всего она слабеет. Корень ее еще не утвердился, а мы думаем, что она уже выросла. Ее вырвали у нас прихоти самые слабые, а мы дума­ем, что только поколебали, что мы только подверглись искушению.

Не дни, но годы и не силы человеческие, но Боже­ственные могут совершить сие насаждение, возрастить его в самое исполнение, в самую вещь, в подражание Господу Иисусу Христу. Наше дело — непрерывно бодрствовать: смотреть за собою, обращать внимание на все, что к нам прикасается, и видеть, как Господь влечет нас всеми мерами к Себе, и как мы всеми силами сопротивляемся всеобщему влечению.

Разумеете ли, что решимость должна быть от все­го сердца, а мы часть его занятий уделяем себе, от всей души, а у нас душа более успокаивает себя, нежели предает себя в жертву Богу? Здесь ей надобно сокру­шаться, быть закланной, принестись в жертву, уме­реть — сие не совсем легко. Решимость должна быть и от всего помышления, а наши помышления бегают, гу­ляют, разлетаются, волнуются — и все вдали от Гос­пода, не к Нему устремлены, не у ног Его повержены, не Им заняты, не Им дышат, не Им питаются, не от Него рождаются и не к Нему возвращаются. Такая пу­стота для меня кончилась самой сильной тяжестью, те­лесной болезнью, которая вдруг сокрушила тело до той слабости, до коей надлежало бы доходить месяцами.

Вы требуете моих проповедей или хотя бы одной, произнесенной в Пензе. Ни одной проповеди, сколь­ко я ни говорил, не записывал. Писать вскоре после произнесения времени не было, да и, можно сказать, не хотелось. Приехал в Саратов, когда благодарст­венное моление Господу Богу оканчивалось. Господь внушил текст для народного приветствия: возвеличим Господа со мною, и вознесем имя Его вместе (Пс. 33, 4).

Как пастырь я приглашал паству к благодарению Господу за Его благодеяния. Были перечислены благо­словения земные: Благословен ты в городе и благо­словен на поле. Благословенны житницы твои и кладовые твои. Благословен плод чрева твоего и плод земли твоей. Благословен ты при входе твоем и благословен ты при выходе твоем (Втор. 28, 3). Надо было показать, что земные благословения — следствия небесных, духовных, и потому нужно было указать на противную сторону — на проклятия. Тяжело произносить проклятия! Что же будет, если терпеть их?

В то время, как произнес к народу: "Возвеличим Господа со мною!", — мне хотелось обнять всех и во едином союзе возвеличить беспредельно Великого.

Без даты.