Площадка-3. Четырехэтажный особняк, окна на Екатерининский парк. 4 page

Народ гулял шумно, с пиротехническими эффектами. Время от времени бухала небольшая бронзовая пушка, нацеленная в небо, – и на головы праздничной толпе разноцветным листопадом опускались рекламки какой-то очередной весьма надёжной финансовой компании. Подростки взрывали петарды почти под самыми ногами гуляющих – и ржали над их испугом. Ракеты разных цветов и калибров бабахали в вышине – не слишком часто, главные арсеналы приберегались к вечеру. Автоматная очередь заглушила все. Сухая, резкая, она разительно отличалась по звуку от китайской пиротехники. Несколько одиночных выстрелов. Ещё одна очередь, покороче. Затем стрельба усилилась, очереди перекрывали друг друга. Грохнула граната. Для опытного уха сомнений не было – шёл бой. Маша-Диана набрала полную грудь воздуха и завопила истошным, пронзительным бабьим голосом: – Чечены-ы-ы!!! Террористы-ы-ы-ы!!! – и закончила вопль чем-то уже вовсе нечленораздельным и истеричным. Этого вполне хватило, добавлять не понадобилось. Толпа шарахнулась – как огромное существо, объятое болью или страхом. Люди бежали, сбивая друг друга с ног – не понимая, куда бегут. Кричали – не понимая, что кричат. …Собровцы среагировали мгновенно. Резерв, остававшийся в автобусе, и выскочившие из дома, и все, кроме двоих, из оцепления – бросились к бульвару. Лесник выжидал, стоя за углом. Звуки боя усиливались. Камуфляж, нашедшийся в тойоте, был безбожно мал, давил грудь и резал под мышками… Чеченка с прорезями неприятно липла к щекам и лбу. С начала стрельбы прошло секунд сорок. Пора! Он вынырнул из-за угла, бросился к подъезду. На ходу махнул рукой оставшимся двоим – те уже почти не обращали внимание на периметр, огороженный лентой. Напряжённо прислушивались к стрельбе, держа автоматы наготове. Пробегая мимо, Лесник хрипло прокричал: – Все к бульвару! На хер оцепление, приказ Стаса! Терракт!! Канюченко внутри? На вопрос собровцы ответить не успели – рванули с места бегом. Но Лесника не сильно интересовала дислокация майора… Окно распахнулось легко, как и утром. Лесник перевалился на балкон, пригнулся. Быстро осмотрел столбики балюстрады – старые, замшелые, никаких свежих следов. Поковырял ножом в трещинах кладки – ничего. Попробовал накренить огромный вазон, посмотреть под основанием, – тяжёлый, зараза. Не то, покойный музыкант культуристом отнюдь не был… Время истекало. Стрельба на бульваре продолжалась, но скоро должна была кончиться. Он встал, плюнув на незаметность. Неважно, все вокруг смотрят туда, в направлении выстрелов. В вазоне – ссохшаяся, потрескавшаяся земля. Лесник метнулся к другому. Ага! Земля свеженькая, черненькая, растут настурции – но какие-то понурые, скукоженные… На третьем движении лезвие во что-то упёрлось. Оно?! Земля полетела в стороны. Свёрток. Чёрный пластиковый пакет, плотно заклеенный скотчем. Выстрелы стихли, когда он сунулся было обратно на лестницу – и тут же отдёрнулся обратно. В подъезде – голоса, много. И все перекрывал возмущённый начальственный бас. Лесник, не раздумывая, повторил утреннюю одиссею – по карнизу, аккуратненько, не торопясь – завернул за угол и спрыгнул с пятиметровой высоты. Вроде бы никто не заметил. …Источник стрельбы собровцы локализовали достаточно быстро. Им оказалась здоровенная жестянка с круглыми отверстиями на боках, объёмом литров десять, не меньше. Голливудская штучка – звуковой имитатор огневых контактов. Отверстия ещё дымились… Обратно тянулись, матеря пиротехников-отморозков: вконец распустились, ни праздника без членовредительства не обходится, вечно кому-нибудь что-нибудь оторвёт или выбьет, на Новый Год вообще спалили ракетой арку Генерального штаба – хана и лошадкам, и колеснице. Радовались, что нынешний казус произошёл на просторном бульваре, примыкающем к большому скверу, – на тесных, стиснутых домами питерских улицах точно бы случилась ходынка, передавили бы к чертям друг друга. А так – несколько помятых да слегка потоптанных, да пара-тройка сметённых с лица земли лотков… Бывает хуже. … Маша-Диана уже ждала в машине. Лесник плюхнулся на сиденье, показал измазанный землёй свёрток, содрал с лица мокрую от пота чеченку. – Возвращаемся. И объезжай эту гулянку подальше, хватит на сегодня праздников жизни. Далеко они не уехали. Ожил оставленный на сиденье мобильник. Голос Анны – плывущий, ломающийся, с трудом узнаваемый: – Тимо… Андрей! Скорее приезжай! Я только что убила человека… Отбой. Короткие гудки.
– Я не знаю, Юзик, как можно вычислить Чёрного Мессию. И никто не знает. Когда он появится – я думаю, мы поймём. Если останется, кому понимать. – Лёша, я сейчас чувствую себя человеком, сколотившим на скорую руку по велению свыше ковчег – при этом ни на секунду не веря в возможность потопа. Стоит ковчег у дома – и ладно, можно заняться другими делами. Только вот что будет, когда начнёт прибывать вода? Может, в бортах такие щели, что никакие помпы не помогут. А тучи все гуще и гуще… – Ковчег держали на воде не помпы, Юзик. Вера. – Это все слова, красивые слова. Меня интересует информация, способная помочь в работе. Кем будет Тёмный? Человеком? Тенятником? Новой, неизвестной разновидностью нелюди? Как и где произойдёт его инициация? Можно ли Мессию распознать заранее? И что конкретно значат слова пророчества: «и люди шли за ним»! Как это применить к сложившейся обстановке? Мало ли за кем люди ходят… Я допросил в своё время десятки апокалипсистов – но и они понятия не имели, на кого работали. Мессия, и все. Дескать, все по воле Божьей, и Апокалипсис, и приход Тёмного, и Последние Дни – стало быть, надо способствовать, активизировать всех латентных, которые могли бы спокойно прожить и умереть, никого не тронув… И активизировали… А всех несогласных с их доктриной норовили перестрелять… На тебя ссылались, кстати. Правда, пореже, чем на волю Божию. – Они ошибались в одном, Юзик… – Лишь в одном?! В чем же? – Путали Божью волю с Божьим попущением… – И то ладно. С Вышним Престолом оперативными методами не потягаешься… Значит, Божью волю реализовал я – прикончив всю их компанию? – Не знаю, Юзик… Мне иногда кажется, что про тебя Он просто позабыл… Все стулья (кроме двух) были положены сиденьями на столы, и их ножки топорщились, как кости неведомых животных. Каждое слово собеседников отдавалось в пустой столовой зловещим эхом.
– Меня зовут Петраков, – сказал сторож. – Тебя зовут Алябьев, – повторила Жозефина Генриховна. – Посмотри сюда. Читать-то не разучился? На стол легла небольшая фотография, скопированная из уголовного дела. Надпись в правом нижнем углу извещала, что снимок запечатлел для вечности не кого-либо, но Алябьева Г. С. – Это не я, – сказал сторож неуверенно. Действительно, лицо на фотографии, при внешней схожести черт, было другим – более похожим на морду хищника, попавшего в капкан. Мелкого хищника, но опасного. – Ты, ты… Настоящий ты. Алябьев. Сторож молчал, смотрел мимо Жозефины Генриховны – на что-то, видимое только ему. Может быть, на Вечность. Де Лануа достала ещё пачечку фотографий, протянула сторожу. На первой была миловидная молодая женщина. На остальных – она же. Но по частям. Последняя жертва Соловья, не успевшая попасть в стеклянные банки. – Смотри, смотри… Это Ирина Барсова. Ты расчленял её больше суток. Живую. Сначала ноги, по очереди. Потом руки. Накладывал жгуты и прижигал раны. А когда Ира приходила в себя, ты убеждал её, какое это счастье – умереть вот так. И спрашивал, что она чувствует. Но она не могла ответить. Чтобы не кричала – ты первым делом рассёк ей гортань и связки и вставил для дыхания обрезок шланга от стиральной машины. Так оно было, Алябьев? Жозефина Генриховна говорила негромко. Слова падали размеренно, и чувствовался в них некий ритм, убаюкивающий и будоражащий одновременно. Гипнозом это не было. Жозефина не нуждалась в кукле, которую надо постоянно дёргать за верёвочки. Наоборот, держаться от Петракова-Алябьева стоило подальше. Это не Марат – не хитрая лиса, бесподобно умевшая запутывать след. Хорошо, если Соловей продержится на свободе месяц – снова став Алябьевым. Хотя, может, охота протянется немного дольше – если у сторожа хватит ума скопировать манеру Мозговеда… В любом случае у колдуньи будет запас времени – и оружие против врагов. Она снова получит свежие, тёплые человеческие внутренности… Петраков молчал, перебирал фотоснимки. Руки подрагивали. – Это был шланг не от машины, тот больно толстый, – Сказал он глухо, – это был шланг от душа… – Ты был счастлив, Алябьев. Вспомни, как хорошо наточенный нож входит в мясо – легко, изящно, красиво. Вспомни, как куски ложатся на разделочную доску – такие ровные, такие одинаковые… Я сделаю тебя счастливым, Алябьев. Доверься мне. В руках ведуньи появился кухонный тесак. Луч солнца отразился от зеркального лезвия и скользнул по потолку. Это, конечно, не было излюбленное орудие Соловья, изъятое у него одиннадцать лет назад – но похожее. Де Лануа положила тесак на стол, подтолкнула в сторону Петракова. Он прикоснулся к сверкающей стали. Отдёрнул руку. Прикоснулся снова. Взял в руки, долго и дотошно ощупывал рукоять, как будто видел такой инструмент впервые в жизни. Провёл пальцем по лезвию – как по коже любимой женщины. Встал из-за стола – рот полуоткрыт, глаза затуманены не то воспоминанием, не то предвкушением. …Сталь свистнула, вспоров воздух. Де Лануа вздрогнула от неожиданности. Петраков смотрел на свою левую ладонь – на бритвенно-тонком разрезе медленно, словно неохотно, появились первые капельки крови. Потом закапало – гуще, обильней – и полилось тонкой струйкой. Сторож поднёс ладонь ко рту… Окровавленные губы шевельнулись: – Меня зовут Алябьев.
С самого начала все пошло не так. Фикусу доводилось пользоваться шокером в разных ситуациях, и он хорошо знал, как тот действует. Клиент трясётся крупной дрожью, ровнёхонько в такт пощёлкиванию агрегата. Возможны лёгкие судороги, а то и не очень лёгкие. Может, кто и скапутится, ежели из сердечников. Но смешнее всего (если имеешь дело с мужиком), вылить ему стакан солёной воды в штаны и приложить игрушку к яйцам – эффект специфический, у клиента аж молния трещит и рвётся от напора изнутри… Он ткнул шокер сучке под ребра, сзади и сбоку – сразу же, как шагнула за порог комнаты. Пока не успела увидеть стол с инструментом и рвануть в бега. Не было ничего. Ни дрожи, ни судорог. Стояла, как стояла – а потом отпрянула в сторону, развернулась. Сломался?! Фикус даванул кнопку. Между штырьками с треском замелькали разряды. Он метнулся вперёд, замахнулся кулаком, отвлекая внимание – и снова тыкнул – снизу, исподтишка, незаметным ударом, каким бьют в подворотнях финкой в брюхо. Ничего. Шокер вмялся в живот. Гадина зашипела от удара – и все. Резиновая она, что ли? У лица мелькнула рука – скрюченные пальцы, длинные когти… У-у-у, тварь… Фикус отпрыгнул назад, полез в карман за ножом… Не успел. Второй выпад твари – и когти пробороздили по его щеке, почти по тому же месту. По едва поджившим царапинам. Фикус взвыл. Боль ослепила. Рванулся вперёд. Когти полоснули выше, метясь в глаза. Он не почувствовал – ударил, и ещё, и ещё – кулак уходит в мягкое, под другим что-то трещит (ребра?) – девка хрипит – ага! не любишь!!! А в рожу? Нравится?! Получай!! Она прижимается, не даёт размахнуться, когти уже не отрываются от его лица, – терзают лоб, щеки, ухо… Кровь заливает глаза. Он орёт от боли и вцепляется в поганую харю, пытается выдавить глаз и промахивается. Перчатка мешает, но пальцы Фикуса цепляют за губу, лезут в рот, разрывают щеку. Челюсти смыкаются на его пальцах, и это больней всего, фаланги трещат и крошатся, Фикус рвётся из зубов, забыв обо всем – и выдирается, теряя перчатку, а с ней кожу и мясо с пальцев, и… О-у-ё-о-о-о!!! Нога в белой кроссовке бьёт его в пах, и кажется, что там не осталось ничего, все разбито, раздавлено, расплющено в лепёшку. Боль оглушает, парализует. Фикус падает на колени, потом на бок. Сучка отступает на полшага, хватает не глядя что-то со стола, и это что-то летит ему в голову… Мгновения тягуче растягиваются, Фикус видит: переворачиваясь на лету, к нему приближаются маленькие тиски, и думает, что надо поднять руку и отклонить их полет, но руки не слушаются, руки вцепились в пах, и он успевает вспомнить, что собирался медленно-медленно, по пол-оборотика, раздавливать в тисках большие пальцы мокрощелки, только большие, для других он пригото… Удар. Мир взорвался с ослепляющей вспышкой.
С ней что-то происходило, но она не понимала – что. Казалось, ушедший внутрь электрозаряд продолжал там, внутри неё, свою страшную работу – что-то рвалось на части, что-то скручивалось и вытягивалось, что-то сгорало без остатка. Но – взамен появлялось что-то новое. Кровь текла по лицу, кровь была повсюду. Два сломанных передних зуба царапали язык – но, странное дело, не болели. Она шагнула вперёд – слепо, невидяще, споткнулась о лежащего под ногами человека. Переступила, шагнула дальше. Все вокруг потеряло естественные цвета и окрасилось в разные оттенки красного – она с трудом различила багровый телефонный аппарат на фоне ярко-алой стены… Бумажка, где бумажка с его телефоном? – она не знала, не помнила, и пыталась вспомнить, куда её засунула – вместо этого вспомнился чётко и ясно мельком виденный номер… Пурпурные цифры на аппарате расплывались, она не могла их разобрать, и просто отсчитывала, находя нужную. Её красные пальцы никак не попадали в прорези диска – и были красными по-настоящему, красными от крови… Номер как-то набрался, словно сам собой, что-то шипело и потрескивало не то в её мозгу, не то в трубке, потом зазвучал его голос, она хотела крикнуть: Тимофей! – и осеклась, его зовут не так, и она кричала что-то ещё, что ей плохо, и она совсем одна, и ей страшно, и сейчас она умрёт… На очередной фразе она поняла, что кричит в никуда, что трубки в руке нет, трубка беззвучно развалились на части, и острые осколки пластмассы впились в ладонь, потом – сразу, без перехода – у самого лица пол, красный паркет, – и на нем расползается лужа рвоты, тоже красной – а желудок старается выпасть туда, в эту лужу, и близок к успеху. Потом – опять без перехода – она стоит у зеркала – бледная, странно спокойная, от всего отрешённая – и механически водит по лицу влажной тряпкой, стирая кровь, и разбитым губам не больно, и разорванной щеке тоже, и оказывается, что она вовсе не порвана, там тянется к уху старый шрам, совсем бледный, откуда он взялся, никогда не было, ты ведь знаешь, деточка, говорит Жозефина Генриховны, так бывает со всеми, кто много смеётся, и сама хохочет, и хохот напоминает вороньё карканье, и хохочущее лицо нависает над ней – там, в зеркале. Появляются другие лица, много, их оскаленные рты сливаются в одну огромную пасть… Пасть скалится на неё, и она тоже скалится, и становится частью этой пасти, и пасть поглощает её. Зеркало рассыпается. …Каркающий хохот продолжал терзать уши, и Анна обернулась, но не через плечо – а попыталась задрать, загнуть голову к спине – все тело девушки изогнулось назад крутой дугой. Затылок хрустко стукнулся об пол – но отскочил упруго, как резиновый мячик, дуга распрямилась и согнулась снова, и ещё, и ещё, и ещё… Как встаёт на ноги человек с кровавой маской вместо лица, Анна уже не видела.
Маша-Диана, действительно, в жизни повидала всякого – но с таким трюком столкнулась впервые. Движение Лесника она заметила, хотя сделать ничего не успела – сидела за рулём быстро катящей тойоты. Сидела – и оказалась подброшенной вверх. Тут же приземлилась – на пассажирское сиденье. А за рулём уже был Лесник – причём ни скорость, ни направление движения машины измениться не успели. Диана позавидовала и решила обязательно научиться приёму, причём в полном объёме – два или три движения были оборванными, незавершёнными, в боевой обстановке выдернутый из-за руля индивид наверняка уже не смог бы вновь вмешаться в управление. Тойота затормозила с визгом, оставив чёрные полосы на асфальте. Развернулась и понеслась обратно. Диана хотела сказать, что самое важное сейчас – довезти и просмотреть кассеты; поглядела на коллегу и не сказала ничего. Через карнавальную толпу опять пришлось пробиваться со скоростью асфальтового катка. Лесник не прекращая сигналил, люди шарахались, расступались – но медленно, неохотно. Изрядно пьяная дамочка в костюме рыжего клоуна распласталась вдруг на капоте, тянула руки к стеклу и вполне понятными жестами предлагала Леснику: брось, парень, куда спешить в такой день, присоединяйся, оттянемся. Он заскрипел зубами… …Тойота встала резко, чуть не вышвырнув Машу сквозь ветровое стекло. Лесник выскочил и бросился в подъезд. Диана дёрнулась было следом – и остановилась. Вернулась в машину. Спокойным голосом сказала в крошечный микрофон: – Товар получен. Но возникла проблема…
Фикус понял, что жив – и удивился. Впрочем, ничего удивительного в том не было. Тиски ударили в лоб сильно, но по касательной. Содрали кожу и оставили сильно кровящую, хоть и неглубокую рану. Ему показалось, что голова взорвалась, как мощная китайская петарда – однако сознание Фикус не потерял. Огненная вспышка перед глазами сменилась темнотой, а темнота странно вывернутой картинкой комнаты, но он видел все. Видел, как мимо него металась сучка – то исчезая, то вновь появляясь в поле зрения. Металась с неимоверной скоростью – как мечутся экранные персонажи при ускоренном просмотре. А может, это Фикус все делал сейчас медленно – медленно вдыхал, медленно выпускал воздух сквозь окровавленные губы. Рука так же медленно поползла к карману, надолго исчезла в нем, вернулась обратно – с зажатым ножом. Гул в разбитой голове исчез. Тошноты не было, головокружения тоже. Пожалуй, Фикус мог бы продолжить столь неудачно начатую схватку, если бы не боль в паху. Но и она утихала. Гадина не обращала на него внимания, снова исчезнув из видимости. Хотя была рядом – за стеной что-то с шумом обрушилось, что-то другое со звоном разбилось, а что-то третье регулярно и громко долбилось во что-то четвёртое… Он не анализировал эти звуки. Решил: пора! – и стал подниматься. Перевернулся на живот, потом встал на четвереньки… Было неудобно, прокушенная рука скользила по залитому кровью паркету, а во второй был нож – но Фикус не решался выпустить трехцветную наборную рукоять даже ненадолго. Он боялся бешеную тварь (никогда не признавшись бы в этом), и страх этот родился вчера, во время драки на улице. Припадок… – чуть растерянно подумал Фикус, остановившись в дверях прихожей. Тело гниды выгибалось крутой дугой, опираясь лишь на пятки и затылок – и тут же, обмякнув, рушилось на пол – чтобы выгнуться снова. Он приблизился – опасливо, с финкой наготове. Ему приходилось видеть такое, знал, что сила у припадочных порой небывалая… Припадок закончился внезапно – тело в очередной раз расслабилось и вытянулось неподвижно. Фикус ударил ногой – в ребра, осторожно, вполсилы. Никакой реакции. Он бил ещё и ещё – все сильнее, ребра хрустели, голова безвольно моталась туда-сюда по линолеуму. Он прекратил бесплодное занятие – лежит как дохлая, глаза закрыты, лишь на губах поднимается и опадает, пузырится кровавая пена. Фикус упал на колени с ней рядом, выронил нож. Вцепился руками в горло, нащупал пальцами сонную артерию. Сдавил изо всех сил. Сейчас, сейчас… Секунды капали. Ничего не происходило. Глаза не вываливались из орбит, а язык изо рта. Губы не синели. Пена все так же ритмично пузырилась. Фикус не понимал, в чем дело. Потом он отшатнулся, руки ослабли и безвольно разжались – у стервы широко открылись глаза. Зрачков и радужки на них не было, закатились, обычное дело для припадочных, Фикус знал это, – и все равно отдёрнулся в испуге. Потому что одновременно с глазами распахнулся рот, оскалился пастью хищного зверя, – а между окровавленными зубами торчал застрявший кусочек мяса с кожей… Его мяса. С его кожей. Сука-а-а-а-а!!!!! Фикус взгромоздился ей на грудь, нашарил на полу финку, приставил к мертвенно-белому глазу – и надавил двумя руками. Семнадцать сантиметров стали легко вошли в мозг. Глубоко, до упора, до затылка… Она забилась, как пойманная акула-людоед на палубе сейнера, но Фикус вцепился в рукоять финки – и с усилием вращал её в глазнице круговыми движениями – так размешивают загустевшую краску в банке с узким горлом… Сталь глухо звякнула. Финка сломалась у рукояти. Фикус поднялся. Он шатался, руки тряслись. Тело под ногами извивалось с прежней яростью. Это было непонятно. И страшно. Стояла звонкая тишина, лишь когти твари скребли по полу. Затем на улице, под окнами, взвыли тормоза. И тут же – грохот ног по лестнице. Это сюда, Фикус не сомневался ни секунды… Лифта нет, не разминёшься… Он ринулся в комнату, оставляя цепочку кровавых следов. Через несколько секунд хилая дверь квартиры с грохотом рухнула. Дверь рухнула с грохотом. Дверь соседней квартиры, наоборот, спустя недолгое время растворилась совершенно бесшумно. Что было само по себе странно – обычно громкие эксцессы не вызывают у соседей желания высовываться из безопасной квартиры на полную тревог лестницу. Но дальнейшее оказалось ещё удивительней. Женская фигура пересекла площадку – и, чуть помедлив у входа, вошла в квартиру, так долго служившую Фикусу местом засады. Впрочем, быстро вернулась на исходную позицию, прикрыв свою дверь без скрипа и хлопанья… Все это заняло не больше четверти минуты.
Диана-Маша сделала все правильно – стояла у тойоты (пистолет не на виду, в опущенной к бедру руке, и прикрыт от посторонних взглядов корпусом машины). Держала двери парадной, и, одновременно, – оставленный в салоне свёрток. Кассеты людоеда… Кивнула на подъезд выскочившему из джипа Юзефу. Тот, ничего не спрашивая, прошёл на лестницу. Тройка бойцов, повинуясь знаку обер-инквизитора, осталась внизу. …Дверь на пятом этаже – сорвана с петель. Юзеф вошёл и увидел труп тенятницы. И не сразу понял, что это труп. Тело подёргивалось, мышцы сокращались, но жизнью такие судороги назвать нельзя – точно так же сокращается и двое, и трое суток сердце обезглавленной гадюки. Часов через пять затихнет, подумал Юзеф, оценив рану с торчащим в ней обломком клинка… Первая. Первая из Чёрной Троицы… В комнате – никого. Кровавый след вёл к стеклянной двери. За ней лоджия – открытая, незастекленная – и тоже пустая. Обер-инквизитор ловко перемахнул на смежную, отделённую невысокой стеночкой… Лесник был там. Стоял, прислонившись к стене. У ног – неподвижное тело. Лежащий на животе окровавленный мужчина словно пытался обернуться, чтобы посмотреть: кто его так? Юзеф нагнулся, приложил пальцы к сонной артерии, брезгливо отряхнул руки… Спросил: – Это он её? Лесник молчал. Не шевелился. Может, не услышал вопрос. Может, вообще не заметил обер-инквизитора. Юзеф подёргал дверь лоджии – заперта. Прижался лицом к стеклу, всмотрелся. Прислушался. В квартире тихо и пусто. Гуляют на карнавале? Ладно, одной заботой меньше… Повернулся к Леснику, не зная, что сказать. Что тот нашёл себе не ту девушку? Что не вмешайся случайность – и они получили бы не латентную, но активную тенятницу? – Такая у нас работа, – произнёс наконец Юзеф. – И ты сам её выбрал… Лесник молчал. Дела минувших дней – XVI
05 июля 1992 года. Работа по призванию

…На широченной колоде был вырезан кровосток – глубокая канавка. По ней руда скатывалась на деревянный желобок, а с него – в деревянную же миску с неровными, будто обгрызенными, краями. Скатывалась – но не вся. Всё вокруг было испачкано пятнами, въевшимися в дерево, – одни, стародавние, ничем не отличались от обычной грязи. В черноте других, свежих, липких, – угадывался красный цвет. Кровь. Кровь Киры, его матери. Сейчас – ни деревянного желобка, ни миски не было – увезены как вещдоки. Но он знал, как всё было. Лесник (тогда ещё – Андрей Урманцев) стоял неподвижно и молча. Что-то умирало внутри – в муках, с выворачивающей наизнанку болью, с криком, сотрясающим бревенчатые стены и потолок землянки. Крик никто не слышал. Андрей стоял молча… …Дождь постукивал по натянутому брезенту. Редко, глухо, – словно капали чьи-то слезы. Юзефа ждали, но он уже час не выходил из палатки погибшей начальницы экспедиции. Письма оказались написаны тем же почерком, что и отчёты. Толстая пачка, перехваченная резинкой, лежала в железном ящике, вместе с документами и экспедиционной казной. Потрёпанные конверты – похоже, Кира возила их с собой всегда и везде. Адреса ни на одном нет, только на верхнем – имя. Его имя. Настоящее имя Юзефа… …Это был не первый его сезон, и раньше проводил все каникулы с матерью, на раскопках, но теперь – археолог с дипломом истфака, дальше пути расходились, пора самому вставать на крыло, она радовалась с ноткой грусти, последнее лето вместе, последнее лето детства – так говорила она, он только улыбался, давно не считал себя мальчиком, и экспедиционные девушки тоже не считали, скорей наоборот, и казалось, что… Её тело нашли через сутки. Случайно. Охотники. Спугнули кого-то, ломанувшегося через подлесок, и в первый момент подумали, что браконьеры здесь разделывали лося – окровавленное нечто на краю свежевырытой ямы на человека уже походило мало. Отсутствовали кисти рук и ступни, вся правая сторона фудной клетки. Не было печени, сердца. И головы… Именно так были изуродованы древние останки, порой находимые здесь, рядом с таштыкскими погребениями, но похороненные за оградками курганов… Кого уродовали этим диким способом? Пленников-врагов? Собственных колдунов, опасаясь их и после смерти? Каким образом жуткий ритуал просочился сквозь толщу двадцати веков? Никто не знал, а мёртвые не дадут ответа. Потом приехала милиция, и люди в штатском, и человек с тяжёлым взглядом из-под кустистых бровей, – его слушались и те, и другие. После двухдневной облавы было найдено лесное логово, ни один из обитателей которого живым не сдался. Андрей ходил опознавать тех мертвецов. Монстрами они не выглядели: низкорослые тела, изуродованные пулями, скуластые лица – двоих он опознал, приходили, молча часами сидели на краю раскопа, обычное дело, местные любят приглядывать, не найдут ли вдруг археологи золото. Киру ему опознавать не позволили… …Капли дождя постукивали по брезенту, словно просились внутрь. «…вчера Анджей пошёл, в девять с половиной месяцев (представляешь!), от кроватки до ящика с игрушками – восемь шагов! сам! – два раза упал, но не пополз, снова вставал и шёл, только лоб чуть нахмурил, вылитый отец – такой же упрямый…» Одна настырная капля все-таки протиснулась сквозь брезент, упала на пожелтевшую бумагу… В увезённом опечатанном мешке с вещдоками одного не хватало. Пачки писем, перетянутых резинкой… …Его не хотели пускать в землянку, даже сейчас, когда почти все следы трагедии убрали. Андрей настоял.Логову оставалось жить считанные минуты, канистры с бензином у стен, наготове. Люди в штатском вышли, повинуясь жесту начальника, того самого, с кустистыми бровями, – Юзефа, они звали его просто Юзефом, без отчества, и звучало это не как имя, а как звание. Старые бревна словно испугались огненной смерти, словно молили о пощаде – десятками криков и стонов, впитавшихся в почернелое дерево вместе с кровью. Крики рвали уши, и был среди них – Кирин. Андрей слушал – чтобы запомнить все. Чтобы не забыть. Его плеча коснулась рука. Андрей обернулся. Юзеф. Каменная маска лица, но в глазах… смесь грусти и ярости, боли и чего-то ещё, чему нет, наверное, названия… Есть работа, есть такая работа, мальчик – делать так, чтобы всего этого не было… Нигде и никогда. Страшная работа. Проклятая… Её нельзя любить, но нужно делать. И надо иметь к ней призвание. Слова Юзефа падали тяжело и глухо, эха в просторной землянке не было. Через год Андрей стал Лесником. Глава пятая

– Меня зовут Алябьев… Жозефина Генриховна улыбнулась, поощрительно кивнула головой. Больше улыбаться колдунье не пришлось. Несуразный человечек с тесаком в руках направился к ней, обходя стол. Пластика его движений напоминала маленького, но кровожадного зверька – хорька или ласку. – Меня зовут Алябьев… Голос звучал равнодушно. Руки потянулись к Жозефине. Капелька крови скатилась с губы на подбородок. – Стой, урод! Де Лануа вскочила, опрокинув стул. Отступала, оставляя стол между собой и сторожем. На ходу ухватила фотографию – ту самую: Соловей анфас, Соловей в профиль. – Стой!!! Алябьев не остановился. Наоборот, ускорился. Они с Жозефиной уже совершили полный оборот – оставаясь при этом по разные стороны стола. Это напоминало детскую игру в догонялки, в которую решили сыграть взрослые люди. Только у одного зачем-то в руке тесак. Через мгновение оружие появилось и у второго игрока. Маленький, похожий на игрушку серп. Губы Жозефины торопливо выплёвывали слова заклинания. Экс-Петракова они не испугали и не остановили, как, впрочем, и крохотное золотистое лезвие в руках колдуньи. Де Лануа провела серпом по фотографии – осторожно, по самому краешку изображения. Не убить, не покалечить – лишь показать, кто здесь главный. Алябьев не отреагировал. Никак. Она резанула ещё раз. Серп рассёк снимок, располовинив и профиль, и фас людоеда. Стол отлетел. Алябьев оказался рядом. Тяжёлый обушок тесака ударил колдунью по затылку. Она хотела закричать, хотела полоснуть серпом уже лицо оригинала – по-прежнему тупо-равнодушное. Но руки и ноги сковала ватная вялость. Второй удар по затылку, третий… Мир померк для Жозефины Генриховны. …Через несколько минут сторонний зритель, окажись вдруг таковой в пустом здании лицея, мог бы видеть ещё одну сцену, напоминающую о детских забавах: мальчик с натугой везёт санки. Колдунья весила раза в полтора больше Алябьява – его руки вцепились в лодыжки Де Лануа, сгорбленная фигурка сторожа медленно шагала по коридору… Потом затылок Жозефины сухо застучал по ступеням лестницы. Внизу была дверь с табличкой: «Учебно-производственный корпус».
Младший агент Славик прибыл сменить напарника – и обнаружил, что псевдо-студент, на вид дремлющий, – мёртв. Застрелен. Выстрелом из пистолета небольшого калибра в сердце. Тело было тёплым. Трупное окоченение ещё не наступило. На связь с докладом: все в порядке, клиент безвылазно сидит в своей берлоге, – Миша выходил тридцать семь минут назад. Юзеф на место происшествия не выехал – был по горло занят смертью первой из Чёрной Троицы. Задействовали резерв – машину скорой помощи. Труп Миши загрузили под видом перегревшегося на солнце человека и вывезли. Никто из редких зевак ничего не заподозрил. Славик заступил на пост, хотя злосчастную лавочку проигнорировал – примета дурная. Сидел в «Чероки», заперев двери, задраив пуленепробиваемые окна; сидел напрягшийся, готовый к любому повороту событий. Наблюдал за лицеем и флигелем Петракова. Но никак не связывал непонятное убийство с тем, что происходит внутри объекта…
Слюнявый шёпот бубнил в ухо: – Ты не умрёшь. Ты станешь другой. Станешь целым новым миром. Красивым… И будешь им всегда, и будешь счастлива… Жозефина открыла глаза и вспомнила все. Это ничтожество, этот урод почему-то сумел выдержать действие самого мощного её оружия. И не просто уцелел, но и напал на колдунью… Он умрёт скоро и страшно, в муках, ей не нужны колдовские аксессуары, чтобы провидеть конец Алябьева – тёмный ореол смерти густел вокруг сторожа. Она пошевелилась. Вернее, попыталась – ничего не вышло. Полностью обнажённая, Де Лануа была прикручена к широкой доске. Кольца нейлонового троса (на каждом – свой узел) врезались в тело – на равном, идеально вымеренном расстоянии. Доска с привязанной Жозефиной Генриховной лежала на станине «Пеликана». Колдунья не имела понятия, как называется станок, но назначение зубчатого диска, нависшего сверху, поняла хорошо. Она закричала во всю мощь лёгких. Крик должен, обязан был вырваться наружу, и донестись до людей на бульваре, и привлечь их внимание… Ничего. До голосовых связок воздух не дошёл. Из обрезка ржавой трубки, торчащего из рассечённой гортани, раздался тихий свист, больше похожий на шорох. Ещё вылетело несколько розовых капелек. И всё… Рана вокруг трубки почти не кровоточила, Алябьев сделал разрез филигранно, не задев ни артерию, ни яремную вену. Голос бубнил в ухо о ждущем её счастье – Жозефина не слушала. Она искала путь к спасению. Де Лануа-старший мало чему успел научить дочь, большую часть своих талантов она обрела самостоятельно… Как золотоискатель, просеивала набитые мистической чепухой книги. По крупицам восстанавливала утраченные ритуалы. Искала и находила обрывки древних знаний на стыке, казалось бы, нестыкующихся наук. Она чувствовала дремлющую внутри себя силу, и кое-что сумела пробудить… Но многие поразительные способности отца остались ей недоступны. Хотя сейчас она нуждалась в одной-единственной: в умении мага Де Лануа разрывать сковывающие его с ног до головы цепи – настоящие, без фальшивых звеньев, перед каждым выступлением их проверяли дюжие добровольцы из публики… Алябьев перестал шептать, отодвинулся от её уха, приготовил резиновые жгуты, запалил паяльную лампу, – перетянуть и прижечь культи. Делал все неторопливо, основательно. Великое таинство не терпит суеты. И тем более недопустимо убить заготовку. Она должна остаться живой – навсегда. Просто стать другой. Стать совершённой и прекрасной частью идеального мироздания. Жозефина дралась за жизнь. Она выла – беззвучно. Извивалась, напрягая мышцы, стараясь разорвать путы – безрезультатно. Пыталась расслабиться, чтобы шнур соскользнул с обмякшего тела – никакого эффекта. Сторож хорошо знал своё дело… Освободить руки, хотя бы одну руку – и вцепиться в смешной вихрастый затылок смешного недочеловечка, повернувшегося к ней спиной. За эту возможность она отдала бы сейчас все накопленные за долгую жизнь богатства. Богатства… Отец тоже не был беден, отнюдь нет, но порой говорил, положив сильные и нежные пальцы на пульс часто хворавшей Жози: «Главное твоё наследство здесь, в крови… Все остальное тлен, а этот мой дар не отнимет никто…» Ну где же твой дар, отец??!! Сейчас кровь прольётся и вытечет на потеху недоноску, чей убогий разум она так неосмотрительно выпустила из клетки. Пламя лампы ровно гудело. Алябьев повернулся к Де Лануа. Его улыбка была доброй, почти ласковой: сейчас, сейчас, совсем недолго, все будет хорошо… Диск дёрнулся и завертелся. Сторож слегка нажал на рукоятку вертикального хода – вращающаяся смерть послушно опустилась и вновь приподнялась. Остекленевшие глаза Жозефины не отрывались от диска. Попытки разорвать трос прекратились. Воздух толчками выходил из ржавой трубки. Убаюкивающих слов Алябьева колдунья не слышала, все заглушал шум агрегата. Повелитель вечности нажал на доску, подвинул её так, что голеностопные суставы Де Лануа оказались точно на линии распила – глазомер у сторожа был идеальный. Взялся за рукоятку, но ещё чуть-чуть помедлил… Не потому что был садистом, нет, Соловью страх и боль жертв наслаждения не доставляли. Но в вое циркулярной пилы ему слышалась какая-то песня, и Алябьев пытался разобрать слова… Потом диск пошёл вниз – быстро, уверенно, неотвратимо. А дальше случилось странное. Доска с привязанной женщиной подпрыгнула на станине. Ещё раз. Ещё. И легла уже вкривь, не под прямым углом к орудию казни. Алябьев не успел прервать движение инструмента. Криво отпиленный кусок доски и стопы колдуньи грохнули о жестяной поддон. Трубка в горле Жозефины завопила пронзительно, как пароходный гудок. Из культёй хлынула кровь – сторож не делал попыток её остановить… – Неровно!!! – истошный вопль перекрыл звуки, издаваемые и колдуньей, и станком. Доска продолжала подпрыгивать. Алябьев попытался выровнять доску, ничего не вышло. Одна из петель – на коленях Де Лануа – разорвалась. Нейлоновый трос, способный выдерживать тонны и тонны груза – лопнул, как гнилая нитка. Сторож заворожённо смотрел, как на другой петле одно за другим расходятся волокна… Обрубок ноги опёрся о станину – и едва не сбросил доску с женщиной со станка. Лопнула вторая петля. Алябьев взвыл. Он метался вдоль «Пеликана», как демон по вышедшей из повиновения преисподней. Удерживал доску, и одновременно толкал, и без остановки опускал и поднимал воющий диск. На точность и одинаковость сторож уже не обращал внимания… … Зубья пилы заскрежетали по черепу – и через секунду для колдуньи все закончилось. Поддон был полон неровных, кривых кусков дерева. И плоти – они продолжали двигаться, извиваться, не желая признавать поражение и смерть… Жозефина Генриховна получила наконец отцовское наследство. Но дар пробудился слишком поздно. Алябьев долго рыдал, глядя на кучу обрубков. Окровавленных, шевелящихся, неровных. Потом вытер слезы и взял в руки тесак, с подарком Де Лануа он не расставался. Отвратительное стало ещё отвратительнее. Тем почётней будет выполнить, не смотря ни на что, миссию творца. Создать совершенство.
– Сейчас укольчик сделаем, совсем не больно, как комарик укусит, – ворковал близнец-2, бочком приближаясь к Леснику. Тон и слова его резко контрастировали с глазами – холодными, змеиными. Лесник сидел на полу, обхватив колени руками. И ни на что не реагировал. Позволил увести себя из залитой кровью квартиры – безвольно переставлял ноги по лестнице, сел в машину. Смотрел перед собой пустым взглядом. Не сказал ни слова всю дорогу до площадки-3. Молчал и здесь… Но, как выяснилось, глубокой прострацией это не было. …Рука метнулась со скоростью атакующей гюрзы. Шприц выпал. Близнец-2 отскочил, тряся ушибленной кистью. – Бля, Айболита сюда надо! Он шприцы с десяти метров кидает, как Чингачгук томагавки… Да придержите его, что ли… Присутствующие – Юзеф, Маша-Диана, отец Алексий – просьбу близнеца выполнять не спешили. И Айболит-Чингачгук, он же близнец-1, помочь напарнику сейчас ничем не мог. Отсутствовал. Приглядывал за интернет-клубом «Разряд»… – Не надо инъекций, Юзик, – негромко сказал Алексей Николаевич. – Химия тут не поможет, душу ничем, кроме слова, не вылечишь… Я с ним поговорю. И если можно – наедине… Юзеф встал, повлёк за собой Диану, сделал знак близнецу. Все трое вышли из комнаты. Разговор длился около получаса – а когда закончился, Лесник уснул. Прямо здесь, на полу. Вернувшиеся инквизиторы переложили его на чёрный кожаный диван, прикрыли пледом. Отец Алексий настаивал, что пациенту надо поспать как минимум четыре часа. Юзеф, сам не смыкавший глаз двое суток, не возражал – пускай отдохнёт.
День прошёл, начинался вечер – но веселье в городе муз отнюдь не прекратилось. Просто вступило в новую фазу. Изменился возрастной состав гуляющих – усталые папы-мамы с переполненными впечатлениями детьми разошлись по домам и разъехались в набитых электричках. На смену им пришла и приехала молодёжь – оттянуться-оторваться на огромной дискотеке под открытым небом, в которую до утра превратится Царское Село. Изменилась музыка, несущаяся отовсюду. Смолкли весёлые детские песенки – из Екатерининского парка доносился мощный живой звук духового оркестра, игравшего вальсы и мазурки – но в центре Царского Села его перекрывали танцевальные хиты, выдаваемые динамиками… Изменился ассортимент товаров, предлагаемых с многочисленных лотков гостям праздника, – все меньше сладостей и игрушек, все больше напитков различной градусно-сти – и раскупали их быстро. Бизнесмен-солнцепоклонник Арик Хачатрян мелькал то там, то тут, объезжая с товаром свои выездные точки – какие уж сегодня травы, какой ба-зилик-тархун, такой день раз в год бывает, и полгода потом кормит… Сусанны не было видно. Праздник шумел, и взрывались в небе разноцветные всполохи фейерверков – а за кулисами шла другая жизнь, незаметная глазу – лилась кровь, и звучали выстрелы, и одни люди умирали, а другие убивали, и никто из них толком не знал, зачем они это делают. Не знали даже те, кто думал, что знает. Бывает не только пир во время чумы. Случается и чума во время пира. Ему хотелось выть – и он выл. Ничего не получалось. Вселенная корчилась в агонии – и вся её боль стекалась в одну точку. В центр Вселенной и центр лицейского спортзала. Стекалась в Алябьева. …Жозефина Генриховна была разложена на множество тарелок и мисок, принесённых из столовой. Стальные миски предназначались для супов, фаянсовые тарелки – для вторых блюд. Сейчас и в тех, и в других лежало ярко-красное мясо. Без гарнира, к черту проклятые овощи! Убрав маты, Соловей расставил свой кровавый сервиз на полу – в нужном порядке, чтобы охватить все стыки пространства. Сложный и странный получился узор, никому не дано понять его: ни врачу, ни магу, ни, тем более, оперативно-следственной группе. Вселенная состояла из нарезанных кубов, которые свободно парили, ничем не скреплённые, и лишь человеческий разум мог соединить их в единое и гармоничное целое. Вселенной требовался демиург. Творец. Космократор. Алябьев лёг в фокусе своего узора и принялся управлять процессом. Солнечные лучи, отлично видимые в пыльном воздухе, образовали внешний каркас конструкции. От посуды с мясом исходили невидимые токи. Алябьев дирижировал и лучами, и токами, сшивая куски пространства друг с другом. Разделить уродливое на множество одинаково-безликих деталей и создать из этого множества нечто новое и прекрасное – не в этом ли задача творца? Швы сочились кровью… …Все пошло не так. Миска, стоявшая рядом с Соловьём, опрокинулась. Этого не могло быть – у посудины широкое, устойчивое донце, и деталь он выложил ровнёхонько посередине… Миска опрокинулась. Он вскочил на ноги. Половинка рассечённого идеально пополам сердца Де Лануа валялась на полу. И предсердие, и желудочек сокращались, выбрасывая капли крови. Алябьев не удивился. Стиснул пальцами взбунтовавшуюся деталь – изо всех сил. Трепыхание прекратилось. Аккуратно установил миску в прежнее положение, с филигранной точностью стал выравнивать укрощённый комок плоти… Не успел. Опрокинулась вторая миска. Опять сердце? Он бросился туда, но ничего не успел сделать, потому что увидел, как подрагивает соседняя тарелка. Идеальный кубик мяса на ней уже отнюдь не был идеальным – сокращался и вытягивался. Первая миска опрокинулась снова… …Он бился головой о деревянный пол. Вселенная рушилась, Вселенная гибла на глазах – а он не мог ничего сделать. Тёмное море Хаоса поглощало островок гармонии, созидаемый с таким трудом… Алябьев выл. Пальцы вцепились в тесак – но любимое орудие ничем сейчас помочь не могло. Он посмотрел на зеркальное лезвие, забрызганное кровью, увидел там забрызганного кровью себя – и радостно вскрикнул. Идея – как спасти вселенную – оказалась простой и гениальной. Зеркало!! Отражение! Зеркальная симметрия! Даже изломанный, искажённый узор приобретёт правильную одинаковость – если рядом за зеркальной стеной возникнет такой же. Если Вселенных станет две. Он расставлял миски в новый натюрморт торопливо, уже не стараясь выровнять до миллиметра и не обращая внимания на подёргивающиеся куски плоти. Потом занял место в центре нового мироздания и… Хаос не упорядочивался. Алябьев понял свою ошибку. В двух Вселенных должны быть два демиурга… Он бросился к выходу. Споткнулся, чуть не упал, – алюминиевый суповой бак загрохотал в сторону. Не пошедшие в дело бракованные, неровные детали сыро шлёпнулись на пол. Они тоже подёргивались. Соловей не обратил внимания – он мчался в мастерские. «Пеликан» для задуманного не годился. Но был ещё один агрегат, к которому Алябьев не раз присматривался во время одиноких экскурсий по учебно-производственному корпусу. Лицей по праву гордился циркулярной пилой с движущейся станиной: её показывали журналистам и шефам. На обычных станках заготовку подают руками, здесь же подача была автоматизирована. Ученики своими руками сделали раму и привод. Как привязать, обездвижить самого себя – Алябьева не заботило. Он разделся догола, не оставив на себе ни единой нитки – чтобы двухсантиметровые зубья пилы, зацепившись за ткань, не сдвинули заготовку… Голый человек залез на станок, лёг и занял тщательно просчитанное положение – лёжа на спине, с расставленными ногами. Продольная прорезь, по которой двигался диск, совпадала с осью симметрии будущих Вселенных – и с позвоночником их творца. Кожа демиурга – вся в синих прожилках, – блестела от пота. Правая рука свесилась, изогнулась, вдавила круглую чёрную кнопку, – и снова мертво вцепилась в край станины… Двигатель взвыл. Скорость подачи Алябьев установил максимальную. Когда его мошонка почувствовала даже не сталь – а лишь поток холодного воздуха, вызванный бешеным вращением, – демиург приподнял голову, посмотрел на диск. Потом закричал – но не от страха. От восторга. – Я-а-а-а-а!!! Вселенная ответила – и не одна. Эхо металось под высокими потолками, перекрывая вой агрегата. Он понял, что Вселенная говорит спасибо… Тело выгнулось дугой, затрепетало и обмякло… Алябьев испытал первый оргазм за все свои сорок три года. Диск не замедлил вращения – просто кромка его побурела. Боль была, и, наверное, была кошмарной – но осталась где-то далеко, казалась ненастоящей, чужой, – и никак не могла омрачить чудо рождения новых Вселенных. Пила вспарывала брюшину. Позвоночник все-таки чуть сбился в сторону, зубья шли параллельно, почти вплотную к нему. Алябьеву было все равно. Он был счастлив. Руки, вцепившиеся в края станины, так и не разжались. До самого конца. После конца – тоже. …Через двадцать минут Славик, приглядывающий за лицеем, вышел из машины размяться. И услышал ревущий на предельных оборотах станок – пила работала уже без нагрузки. Ещё через несколько минут он отыскал в закрашенном белой краской окне мастерской глазок, проковырянный лицеистами… Что Вселенных стало две, младший агент Славик не заметил. Глава шестая