Страна женщин 2 page

– И знаешь что? – спрашивала Конни в конце.

– Что?

– Ты так никогда не говоришь. Ты действительно умнее остальных, поэтому тебе нет нужды называть их идиотами.

Джоуи неловко было слышать подобные комплименты. Во‑первых, от подобных сравнений попахивало соревнованием, словно он был пешкой или призом в бесконечной борьбе матери и дочери. И хотя, переехав к Монаганам, Джоуи действительно пересмотрел многие свои убеждения, прежде ему пришлось объявить идиотами всех, в особенности свою мать, которая казалась ему неиссякаемым источником глупости. А теперь Конни заявляла, что люди жалуются на тупость остальных только по своей собственной тупости.

На самом деле мать глупела только в отношениях с Джоуи. Конечно, с ее стороны глупо было так не любить Тупака, чьи лучшие песни Джоуи считал гениальными, или открыто презирать сериал «Женаты, с детьми», который был намеренно, гениально глуп. Но она не нападала бы на «Женаты, с детьми», если бы Джоуи не был готов сотни раз его пересматривать, она никогда не опустилась бы до того, чтобы так грубо пародировать Тупака, если бы Джоуи его не обожал. Корень ее глупости лежал в желании сохранить близкую дружбу с Джоуи, привлекать и развлекать его больше, чем телевизор или bona fide[72]гениальный рэпер. В этом‑то и была гниль: она соревновалась.

Со временем он настолько устал, что попытался донести до нее, что больше не хочет быть ее лучшим дружочком. Это решение не было сознательным – скорее это был побочный продукт досады на занудную сестру, которую так легко было привести в ужас и ярость, пригласив домой кучу друзей и надравшись с ними виски, пока родители ухаживали за больной бабушкой в Гранд‑Рэпидс. На следующую ночь он старался трахать Конни с особенным шумом, оперевшись на стену, отделявшую его спальню от спальни Джессики: ей пришлось включить на полную громкость своих омерзительных Belle and Sebastian,[73]а после полуночи заколотить в запертую дверь его спальни побелевшими костяшками.

– Блин, Джоуи, немедленно прекрати! Сейчас же! Ты меня слышишь?

– Да я тебе тут одолжение делаю!

– Что?!

– Тебе же хочется на меня донести? Пожалуйста, вперед!

– Я сейчас же звоню отцу!

– Давай! Ты что, не слышала? Я же сказал, что делаю тебе одолжение!

– Ты, наглый маленький блядун! Я пошла звонить отцу! – пока Конни, совершенно голая, с покрасневшими сосками и губами, сидела не дыша и смотрела на Джоуи со смесью ужаса, восторга, преданности и наслаждения во взгляде, который помог ему ясно осознать – как ничто другое до и очень немногое впоследствии, – что быть его девушкой и соучастницей было для нее в миллион раз важнее любых правил и законов.

Он не предполагал, что бабушка умрет на той же неделе – она не была такой уж старой. Плюнув, можно сказать, в колодец накануне ее смерти, он автоматически поставил себя в невыгодное положение. Невыгодное настолько, что на него даже никто не кричал. На похоронах в Хиббинге родители просто отвернулись от него, предоставив ему в одиночестве вариться в собственном чувстве вины, в то время как остальные родственники сплотились перед лицом горя, которое ему нужно было переживать вместе с ними. Кроме Дороти, у него не было ни бабушек, ни дедушек. Один эпизод поразил его в раннем детстве: она дала ему подержать свою искалеченную руку, и вдруг он понял, что это по‑прежнему человеческая рука и в ней нет ничего страшного. После этого он никогда не отказывался порадовать ее во время ее приездов. Она была, возможно, единственным человеком, по отношению к которому Джоуи всегда был стопроцентно хорошим. И вдруг она умерла.

За похоронами последовало несколько недель передышки, несколько недель долгожданного охлаждения со стороны матери, но постепенно она вновь к нему прилипла. Его откровенность насчет Конни послужила для нее предлогом, чтобы излить ему душу. Мать попыталась сделать его своим Доверенным Лицом, и это оказалось еще хуже, чем быть ее маленьким дружочком. Это был хитрый и беспроигрышный ход. Все началось с того, что как‑то раз она уселась на его кровать и принялась рассказывать, как в колледже ее преследовала помешанная наркоманка, которую она тем не менее любила, а его папа – не одобрял.

– Мне хотелось кому‑нибудь рассказать, но с папой я говорить не хочу. Я вчера заехала забрать новые права, и она стояла передо мной в очереди. Я не видела ее с той ночи, как повредила колено. Двадцать лет с лишним. Она страшно располнела, но я узнала ее. И я так испугалась. Поняла, что чувствую себя виноватой.

– Почему ты испугалась? – неожиданно для самого себя спросил он, словно психотерапевт Тони Сопрано. – Почему – виноватой?

– Не знаю. Выбежала на улицу прежде, чем она меня заметила. Так и не забрала свои права. Но я испугалась, что она повернется и увидит меня. Испугалась того, что могло произойти. Понимаешь, я вообще не лесбиянка. Поверь мне, я бы знала – у меня половина старых друзей нетрадиционной ориентации. А я – нет.

– Приятно слышать, – сказал он, глупо улыбаясь.

– Но вчера, увидев ее, я поняла, что была в нее влюблена. И не могла с этим справиться. А теперь она так характерно опухла, словно сидит на литиуме…

– Что это?

– Для тех, у кого маниакально‑депрессивный психоз. Биполярное расстройство.

– А.

– И я ее бросила, потому что папа ее терпеть не мог. Она страдала, а я так никогда ей и не позвонила и выбрасывала ее письма, не открывая.

– Она тебе врала. Жуткая личность.

– Знаю, знаю. Но все равно чувствую себя виноватой.

В последующие месяцы она поверила ему множество тайн, которые на вкус были точно конфетки с мышьяком. Некоторое время он считал, что ему повезло, что у него такая крутая и общительная мать. В ответ он рассказывал ей о разных извращениях и мелких проступках его одноклассников, пытаясь поразить ее распущенностью своих друзей по сравнению с ее молодостью. И однажды, когда они говорили об изнасилованиях, ей показалось уместным сообщить, что ее саму в юности изнасиловали, но он не должен говорить об этом Джессике, потому что она не понимала мать так, как он, – а Джоуи понимал ее как никто. Впоследствии он не мог уснуть по ночам, чувствуя бешеную ненависть к насильнику и несправедливости мира, и вину за все те огорчения, которые он причинил матери, и гордость за то, что ему дан доступ в мир взрослых секретов. А потом в одно прекрасное утро он проснулся и понял, что ненавидит ее так сильно, что физически не может находиться с ней в одной комнате. Это напоминало химическую трансформацию. Как будто мышьяк начал проникать в его органы и костный мозг.

Этим вечером его ужаснуло то, как не глупо она разговаривала. В этом и состояла суть ее упреков. Она, видимо, не очень удачно справлялась с жизнью, но не по глупости. Скорее наоборот. У нее было комически‑трагическое ощущение себя, и она словно искренне извинялась за свое поведение. Но все равно упрекала его. Как будто она говорила на каком‑то изысканном, но умирающем туземном языке, и молодому поколению (т. е. Джоуи) следовало либо сохранить его, либо ответить за его гибель. Или как будто она была одной из папиных вымирающих птиц, щебечущей в лесу свою устаревшую песню в отчаянной надежде заинтересовать ею какую‑нибудь добрую душу. Она словно противопоставляла себя всему остальному миру и всем своим поведением упрекала его за то, что он предпочитает стать на сторону остального мира. Но кто мог винить его за этот выбор? У него была своя жизнь, которой он пытался жить! Проблема заключалась в том, что в юности он дал слабину и продемонстрировал ей, что понимает ее язык и слышит ее песню, и теперь она постоянно напоминала ему, что эти его способности никуда не исчезли, – на случай, если ему вдруг захочется ими воспользоваться.

Тот, кто мылся в душевой комнате, выключил воду и теперь вытирался. Дверь в гостиную открылась и закрылась, открылась и снова закрылась, мятный запах чистки зубов приплыл от раковин в кабинку Джоуи. От слез у него случилась эрекция, он достал член из трусов и схватился за него, как за соломинку. Если сжать его, головка становилась пугающе огромной и почти черной от прилива венозной крови. Ему так нравилось смотреть на это, его так успокаивало чувство защищенности и независимости, которую давало созерцание этой омерзительной красоты, что кончать и лишаться этой твердости не хотелось. Правда, ходить целыми днями со вставшим членом ему тоже не хотелось. Как Блейк, например. Джоуи не хотелось быть Блейком, но еще меньше ему хотелось быть Доверенным Лицом матери. Несколькими дергаными движениями он помог себе кончить в пасть унитаза и тут же спустил воду.

В своей угловой комнате Джоуи обнаружил Джонатана, который читал Джона Стюарта Милля и смотрел девятый иннинг чемпионата по бейсболу.

– Все очень запутанно, – сказал Джонатан. – Мне жаль «Янки».

Джоуи, который никогда не смотрел бейсбол один, но охотно составлял компанию другим, присел на кровать. Рэнди Джонсон стремительно посылал мячи одноглазому игроку «Янки». Счет был 4:0.

– Может, еще отыграются, – сказал Джоуи.

– Это вряд ли. Прошу прощения, с каких пор сборные через четыре сезона участвуют в чемпионатах? Я еще не привык, что у Аризоны вообще есть команда.

– Рад, что ты начал прозревать.

– Не пойми меня превратно. Нет ничего слаще проигрыша «Янки», желательно – в один ран, желательно – с подачи Хорхе Посады, чуда‑без‑подбородка. Но бывают годы, когда тебе вроде как даже хочется, чтобы они выиграли. Это такая патриотическая жертва, которую мы все должны принести ради Нью‑Йорка.

– А я хочу, чтобы они каждый год выигрывали, – сказал Джоуи, хотя на самом деле ему было почти все равно.

– С чего это вдруг? Разве ты не за «Твинс» болеешь?

– Все дело в том, видимо, что мои родители ненавидят «Янки». Папа любит «Твинс», потому что они мало получают, а тут уж «Янки», конечно, главные враги. А мама просто ненавидит Нью‑Йорк.

Джонатан с интересом на него взглянул. До этого дня Джоуи говорил о родителях ровно столько, сколько требовалось, чтобы не пошел слух, что он что‑то скрывает.

– А почему она ненавидит Нью‑Йорк?

– Не знаю. Видимо, потому, что она там выросла.

Тем временем на экране Дерек Джетер выбежал на вторую базу, и игра закончилась.

– Какой сложный букет эмоций, – сказал Джонатан, выключая телевизор.

– Я даже своих дедушку с бабушкой не знаю, – продолжал Джоуи. – У матери с ними странные отношения. За все мое детство они один раз к нам приезжали – примерно на сорок восемь часов. Все это время мама дико нервничала. Потом мы их один раз навестили, когда были в Нью‑Йорке, и все снова было плохо. Они присылают мне открытки на день рождения с опозданием на три недели, и мать буквально проклинает их за это, хотя они не виноваты – как им запомнить день рождения человека, которого они совсем не знают?

Джонатан задумчиво нахмурился.

– А где в Нью‑Йорке она жила?

– Не знаю. Где‑то в пригороде. Моя бабушка занимается политикой, в законодательном собрании штата или как‑то так. Она очень милая и элегантная еврейская леди, но мама не может находиться с ней в одном помещении.

– Ну‑ка, ну‑ка. – Джонатан сел в постели. – Твоя мать еврейка?

– Теоретически да.

– Чувак, да ты еврей! Я и не знал!

– Ну, на четверть, – сказал Джоуи. – Сильно разбавленную.

– Ты бы мог прямо сейчас эмигрировать в Израиль, без всяких вопросов.

– Всю жизнь мечтал.

– Это я так. Заряжал бы там пистолет, управлял реактивным истребителем и встречался бы со стопроцентной саброй.

Чтобы проиллюстрировать свою мысль, Джонатан открыл лэптоп и перешел на сайт с фотографиями бронзовых израильских богинь со скрещенными патронташами на обнаженных грудях размера D.

– Не в моем духе, – сказал Джоуи.

– Да и не в моем, – сказал Джонатан не вполне искренне. – Ну, тебе могло и понравиться.

– Да и потом, разве там нет проблем с нелегальными поселениями и бесправными палестинцами?

– Проблема в том, что это крохотный островок демократии и прозападного правительства – в окружении мусульманских фанатиков и враждебных диктаторов.

– Это значит только, что место для острова выбрано неправильно, – сказал Джоуи. – Если бы евреи не отправились на Ближний Восток, а нам не пришлось бы их поддерживать, может, арабские страны так не враждовали бы с нами.

– Чувак, ты вообще слышал о Холокосте?

– Слышал. Но почему они не отправились в Нью‑Йорк? Мы бы их пустили. Они бы могли понастроить здесь синагог и все такое, а у нас были бы нормальные отношения с арабами.

– Но Холокост случился в Европе, которая считалась цивилизованной. Когда теряешь половину населения в геноциде, перестаешь доверять свою защиту кому‑либо, кроме себя.

Джоуи с неудовольствием понял, что выражает скорее родительское мнение, чем свое собственное, а потому проиграет в споре, победа в котором ничего для него не значила.

– Хорошо, но почему это нас касается? – тем не менее продолжил он.

– Потому что мы должны поддерживать демократию и свободные рынки по всему миру. В чем проблема Саудовской Аравии? Слишком много озлобленных людей без всяких экономических перспектив. Поэтому бен Ладен там и популярен. Я согласен с тобой насчет палестинцев. Это просто гигантский гребаный питомник террористов. Поэтому мы и должны принести свободу во все арабские страны. Но начинать с предательства единственной работающей демократии в целом регионе – не лучшая идея.

Джоуи ценил Джонатана не только за его крутость, но и за то, что ему удавалось сохранять этот статус, не притворяясь тупым. Он всем своим видом доказывал, что быть умным – это круто.

– Кстати, я еще приглашен на День благодарения? – спросил Джоуи, чтобы сменить тему.

– Приглашен? Чувак, да теперь ты дважды приглашен. Родители не из тех евреев, что сами себя ненавидят, они тащатся от еврейства. Тебя с оркестром будут встречать.

На следующий день, оставшись в их комнате в одиночестве и нервничая из‑за того, что так и не позвонил Конни, Джоуи открыл лэптоп Джонатана и принялся искать фотографии его сестры, Дженны. Он решил, что просмотр семейных фотографий, которые ему уже показывали, не считается рытьем в чужих вещах. Радость, с которой Джонатан встретил сообщение о его еврействе, казалась обещанием равно теплого приема со стороны Дженны, и Джоуи скопировал на свой компьютер две самые соблазнительные фотографии, изменив расширения файлов, чтобы их не мог найти никто, кроме него. Перед тем как позвонить Конни, стоило вообразить какую‑нибудь достойную ей альтернативу.

Женский состав колледжа пока что не удовлетворял его. По сравнению с Конни все симпатичные девушки в Вирджинии словно заранее подозревали его в неблаговидных намерениях и были покрыты плотной броней. Даже самые хорошенькие слишком много красились, слишком строго одевались и на матч «Кавалеров» разряжались так, как будто шли на дерби в Кентукки. Правда, некоторые второсортные девушки на вечеринках напивались и начинали намекать, что не прочь повидаться с ним наедине. Но почему‑то – потому ли, что от алкоголя девушки тупели, или потому, что он ненавидел перекрикивать музыку или просто был рохлей, – у него сразу же сформировалось предубеждение против этих вечеринок и этих девушек, и он предпочел тусоваться с парнями.

Довольно долго – примерно полчаса – он сидел, держа в руках телефон, в то время как за окном небо теряло краски в преддверии дождя. Ступор был столь сильным и продолжительным, что, когда его палец набрал номер Конни, это произошло почти без участия воли. Гудки вернули его к жизни.

– Привет! – сказала она самым обычным жизнерадостным голосом, и он осознал, что скучал по его звуку.

– Ты где?

– У себя в комнате.

– Как у вас там?

– Не знаю. Все серое. Здесь даже снег был утром. Уже зима.

– Да. У тебя все в порядке?

– У меня? – Казалось, вопрос ее удивил. – Да. Я скучаю по тебе каждую минуту, но к этому я привыкла.

– Извини, что не звонил так долго.

– Ничего страшного. Я люблю с тобой болтать, но нам ведь надо приучиться к дисциплине. Я как раз вожусь с заявлением в Инвер‑Хиллс. И еще я записалась на сдачу CAT[74]в декабре, как ты хотел.

– Я этого хотел?

– Ну, если осенью, как ты сказал, я пойду учиться, мне нужно сдать экзамен. Я купила себе книжку, чтобы готовиться. Собираюсь заниматься по три часа в день.

– То есть у тебя все в порядке.

– Да! Как твои дела?

Джоуи тщетно пытался сложить в уме рассказ Кэрол о Конни с ясным и бодрым звучанием ее голоса.

– Вчера вечером говорил с твоей мамой, – сказал он.

– Я знаю. Она сказала.

– Она сказала, что ждет ребенка.

– Да, благословенное счастье войдет в нашу семью. Видимо, у нее будут близнецы.

– Правда?

– Не знаю. У меня предчувствие, что все сложится особенно мерзким образом.

– Вообще‑то разговор был довольно странным.

– Я с ней уже поговорила, – сказала Конни. – Она тебе больше не будет звонить. Если позвонит, дай мне знать, и я разберусь.

– Она сказала, что у тебя страшная депрессия, – выпалил Джоуи.

Последовала внезапная пауза, черная дыра, в какую одна Конни умела превращать тишину.

– Она сказала, что ты целыми днями спишь и ничего не ешь, – продолжил он. – Она очень за тебя переживает.

– У меня была небольшая апатия, – сказала Конни после очередной паузы. – Но Кэрол это не касается. И мне уже лучше.

– Может, тебе антидепрессантов попить или что‑нибудь в этом роде?

– Нет. Мне уже лучше.

– Ну, тогда порядок, – сказал Джоуи, почему‑то чувствуя, что никаким порядком тут и не пахнет, что будь она подавленной, вялой и прилипчивой, у него появился бы путь к бегству.

– Ты с кем‑нибудь спал? – спросила Конни. – Я думала, ты поэтому не звонишь.

– Нет! Нет, что ты. Ни разу.

– Я не против. Я хотела тебе сказать в прошлый раз. Ты же мужчина, у тебя есть потребности. Я не жду, что ты будешь монахом. Это же всего лишь секс.

– Ну, к тебе это тоже относится, – сказал он с благодарностью, чувствуя, что перед ним открывается еще одна лазейка.

– Не относится, – сказала Конни. – Меня никто не видит так, как ты. Я для мужчин невидимка.

– Не верю.

– Это так. Я иногда пытаюсь быть на работе милой или даже заигрывать. Но меня как будто не замечают. Вообще‑то мне плевать. Я хочу только тебя, и, видимо, это чувствуется.

– Я тоже тебя хочу, – неожиданно пробормотал он вопреки руководству по безопасности, которое он для себя разработал.

– Я знаю, – сказала она. – Но у вас все по‑другому. Поэтому чувствуй себя свободным.

– На самом деле я часто дрочу.

– Да, я тоже. Часами. Иногда я целыми днями только этим и занимаюсь. Может, Кэрол поэтому решила, что я в депрессии.

– Может, ты и правда в депрессии?

– Нет, мне просто нравится кончать. Думаю о тебе и кончаю. Представляю тебя и кончаю еще сильнее, а потом еще.

Очень быстро разговор перешел в секс по телефону, которого у них не было с самых давних пор, когда они прятались ото всех и шептались по телефону, сидя у себя в спальнях. Теперь это было куда интереснее, потому что они научились друг с другом разговаривать. Это было потрясающе, как будто они занимались сексом впервые.

– Облизать бы сейчас твои пальцы, – сказала Конни, когда они оба кончили.

– Облизываю вместо тебя, – сказал Джоуи.

– Хорошо. Оближи за меня. Вкусно?

– Да.

– Я прямо чувствую твой вкус.

– А я твой.

– Милый…

За этим последовал следующий виток, уже более нервозный, потому что у Джонатана скоро заканчивались занятия и он должен был вот‑вот вернуться.

– Любимый, – сказала Конни. – О, любимый, любимый, любимый…

Кончая во второй раз, Джоуи представил себя Конни лежащей в ее спальне на Барьер‑стрит, ее выгнутая спина была его спиной, ее маленькие груди – его грудями. Они лежали, синхронно дыша в телефонные трубки. Вчера вечером он ошибся, сказав Кэрол, что это она, а не он несет ответственность за состояние Конни. Теперь он всем телом чувствовал, что они сделали друг друга тем, чем были сейчас.

– Твоя мать хочет, чтобы я приехал на День благодарения, – сказал он после паузы.

– Это не обязательно. Мы же договорились, что попробуем подождать девять месяцев.

– Она целый скандал устроила.

– Она по‑другому не может. Она же скандалистка. Я с ней поговорила, такое больше не повторится.

– То есть тебе все равно?

– Ты же знаешь, чего я хочу. День благодарения к этому отношения не имеет.

Он питал надежду по двум парадоксальным образом противоположным причинам, что Конни тоже будет умолять его приехать на праздники. Ему хотелось, с одной стороны, спать с ней и видеть ее, с другой – найти повод придраться, чтобы они могли порвать. Вместо этого она своим спокойствием засаживала в него крючок, от которого он наполовину избавился за последние недели. Засаживала его еще глубже.

– Мне пора заканчивать, – сказал он. – Джонатан сейчас придет.

– Ладно, – сказала Конни, и они попрощались. Их разговор настолько не соответствовал опасениям Джоуи, что теперь он даже не мог вспомнить, в чем они состояли. Он встал с постели, словно проскальзывая в дырочку в ткани реальности: сердце его колотилось, все плыло перед глазами. Под взглядами Тупака и Натали Портман он принялся мерить комнату шагами. Ему всегда нравилась Конни. Всегда. И почему же теперь, в самый неподходящий момент, его как будто в первый раз охватило чувство к ней? Как получилось так, что после многих лет секса с ней, нежности и заботы его только сейчас начало засасывать в густые пески привязанности? Почему именно сейчас возникла эта пугающе естественная связь между ними?

Это было неправильно, неправильно, и он чувствовал эту неправильность. Чтобы прийти в себя, он решил посмотреть фотографии Дженны и уселся за компьютер. К счастью, Джонатан появился прежде, чем он успел открыть первую.

– Друг мой, мой еврейский брат, – сказал он, падая на кровать, точно подстреленный. – Ну что?

– Ничего. – Джоуи торопливо свернул программу просмотра изображений.

– Слушай, что тут так хлоркой воняет? Ты в бассейне был, что ли?

В этот момент Джоуи чуть не рассказал ему всю историю их с Конни отношений. Но туманный мир, где их личности таинственным образом перемешивались, в присутствии другого мужчины стал бледнеть и испаряться.

– Понятия не имею, о чем ты, – сказал он, улыбаясь.

– Ради бога, открой окно. Ты мне, конечно, нравишься, но к такому я пока не готов.

После этого Джоуи распахнул окна. На следующий день он снова позвонил Конни, через два дня – еще раз. Доводы против слишком частых звонков были благополучно забыты, и он с радостью предался телефонному сексу взамен одинокой мастурбации в библиотеке – занятия, теперь казавшегося убогим и постыдным. Ему удалось себя убедить, что разговоры исключительно о сексе, лишенные обычной болтовни и обмена новостями, укладывались в рамки строгого эмбарго на чрезмерное количество общения. Тем временем на смену октябрю пришел ноябрь, дни стали короче, и, слушая, как Конни перечисляет все, что у них было, и все, чего бы ей хотелось сделать в будущем, Джоуи вдруг осознал, что их связь стала глубже и, реальнее. Это было странно, учитывая, что они собирались расстаться. Но задним числом ему казалось, что тогда, в Сент‑Поле, молчание Конни словно бы создало защитный барьер вокруг них двоих, давая им право, как говорят политики, отрицать вину на основании незнания последствий. Обнаружить теперь, что секс для нее был таким же языком, что она могла говорить на этом языке, было словно вдруг осознать ее реальность. Теперь они не могли считать себя безъязыкими животными, бессмысленно следующими своим инстинктам. Слова как будто делали все вокруг менее безопасным, слова не знали пределов, и именно слова создали их общий мир. В один из дней Конни сказала, что ее возбужденный клитор достиг восьми дюймов в длину, и она нежно погрузила его в отверстие на его пенисе до самого основания. Потом понукаемый ею Джоуи описал гладкую нежность ее какашек, которые падали из ее ануса ему в рот и – это ведь были только слова – на вкус напоминали восхитительный темный шоколад. Пока звучал ее возбуждающий голос, он ничего не стыдился. Он проскальзывал в их мир – через дырочку в ткани – три, четыре или даже пять раз в неделю, а потом возвращался, закрывал окна и спускался в столовую или гостиную и без особых усилий изображал поверхностное дружелюбие, как того требовала студенческая жизнь.

Как сказала Конни, это был всего лишь секс. Ее разрешение пользоваться его радостями весьма занимало мысли Джоуи, пока они ехали с Джонатаном к нему на День благодарения. Они сидели в «лендкрузере», который Джонатан получил в подарок к окончанию школы и парковал за пределами кампуса, открыто не повинуясь правилу, которое запрещало первокурсникам иметь автомобили. Из книг и фильмов Джоуи сделал вывод, что, когда студентам давали свободу на День благодарения, последствия могли быть непредсказуемыми. Осенью он старался не задавать Джонатану вопросов о его сестре, решив, что ничего не выиграет, преждевременно возбудив его подозрения. Но, упомянув ее по дороге в Нову, Джоуи понял, что все его усилия пошли прахом. Джонатан понимающе на него посмотрел и ответил:

– У нее очень серьезный бойфренд.

– Я уж думаю.

– Я оговорился: это она очень серьезно к нему относится, а сам он – нелепый кретин. Не буду оскорблять свою проницательность, спрашивая, почему она тебя интересует.

– Просто из вежливости спросил, – ответил Джоуи.

– Ха‑ха. Было интересно, когда она уехала в колледж. Я сразу понял, кто правда был мне другом, а кто просто хотел иметь возможность приходить к нам в дом и видеть ее. Оказалось примерно пятьдесят на пятьдесят.

– У меня была та же проблема, но не с сестрой, – сказал Джоуи, улыбнувшись при мысли о Джессике. – Это были настольный футбол, аэрохоккей и бочка с пивом.

Подстрекаемый дорожной свободой, он рассказал Джонатану о последних двух школьных годах. Джонатан внимательно его слушал, но заинтересовался только одной стороной рассказа – совместной жизнью с девушкой.

– А где она теперь?

– В Сент‑Поле. По‑прежнему дома.

– Ни хрена себе, – сказал Джонатан. – Погоди‑ка. Девушка, которую Кейси видел на Йом‑Кипур, – это она?

– Вообще‑то да. Мы порвали, но один раз виделись.

– Вот ведь гребаный лжец! Ты же сказал, что просто подцепил какую‑то телку.

– Нет. Я сказал, что не хочу об этом говорить.

– Ты дал мне понять, что подцепил ее. То есть ты специально пригласил ее, когда я уехал.

– Я же говорю, мы всего один раз виделись. Теперь мы окончательно порвали.

– Правда? И ты ей не звонишь?

– Иногда. У нее депрессия.

– Каким же тихушником и вруном ты оказался.

– Я не врун.

– Сказал – врун. У тебя есть ее фото?

– Нет, – соврал Джоуи.

– Джоуи – тайный жеребец, – сказал Джонатан. – Дезертир. Блин. Теперь я все понял.

– Да, но я по‑прежнему еврей, так что тебе нельзя меня ненавидеть.

– Да я и не говорил, что ненавижу тебя. Я просто все понял. На девушку твою мне плевать, и Дженне я не скажу. Просто предупреждаю – ключа к ее сердцу у тебя все равно нет.

– И что это за ключ?

– Должность в «Голдман Сакс». У ее парня она есть. Он официально стремится к тому, чтобы к тридцати годам стоить сто миллионов.

– Он будет у твоих родителей?

– Нет, он в Сингапуре. Он только в прошлом году выпустился, и его уже отправляют в Сингапур на какую‑то миллиардную сделку. Дженна будет страдать дома одна.

Отец Джонатана был основателем и почетным президентом аналитического центра, отстаивающего правомерность одностороннего применения американских военных сил для освобождения и спасения мира, особенно Америки и Израиля. В октябре и ноябре не проходило и недели, чтобы Джонатан не показывал Джоуи колонку в «Таймс» или «Уолл‑стрит джорнал», где его отец перечислял угрозы радикального ислама. Кроме того, они смотрели его выступления в новостных программах телеканалов «Фокс» и Пи‑би‑эс. Его рот был полон невероятно белых зубов, которые сверкали, когда он говорил, и он казался похожим скорее на дедушку Джонатана, чем на его отца. Кроме Джонатана и Дженны у него было трое гораздо более старших детей от прошлых браков и две бывшие жены.

С третьей женой они жили в Маклине, штат Вирджиния, в лесистом углу, который был именно тем местом, где Джоуи хотелось бы жить, когда он разбогатеет. Бесчисленное количество комнат с восхитительными дубовыми полами выходили на заросший лесом овраг. По голым деревьям сновали дятлы. Джоуи считал, что вырос в изящном доме, набитом книгами, но в доме Джонатана его потрясли количество книг и восхитительная мебель, которую его отец покупал, когда жил за границей. Как Джонатана удивил рассказ о школьных похождениях Джоуи, так и Джоуи поразило, из какой роскоши происходил его неряшливый и порой неотесанный друг. Единственным, что выбивалось из общей картины, были аляповатые иудаистские символы, расставленные по углам. Увидев, как морщится Джоуи при виде особенно монструозной посеребренной меноры, Джонатан уверил его, что это крайне ценная, старинная и редкая вещь.

Мать Джонатана, Тамара, которая явно раньше была горячей штучкой, да и теперь сохранила определенную привлекательность, показала Джоуи роскошную спальню и ванную, которыми ему предстояло пользоваться единолично.

Date: 2015-09-02; view: 230; Нарушение авторских прав