Свободные рынки стимулируют конкуренцию 4 page

Патти казалось, что безжалостные и методичные борцы сопротивления собрались под покровом тьмы ее разума, и очень важно не позволить осветить их лучу сознания, не подпускать его даже близко к той области. Ее любовь к Уолтеру, верность ему, желание быть хорошим человеком, осознание многолетнего соперничества Уолтера и Ричарда, трезвая оценка личности Ричарда и банальная мерзость романа с лучшим другом мужа – все эти самодовольные резоны должны были размазать борцов сопротивления. И потому ей приходилось постоянно отвлекать свое сознание. Она даже не могла позволить себе задуматься над своим внешним видом – приходилось давить на корню желание надеть особенно льстящую майку на бретельках, прежде чем вынести Ричарду полуденный кофе с печеньем. Подобные мысли следовало гасить в зародыше, потому что даже мельчайший намек на обычное кокетство мгновенно привлек бы луч сознания, а высвеченная им картина была бы жалкой, постыдной и омерзительной. Пусть это не показалось бы омерзительным Ричарду – ей самой было бы противно. А если он что‑нибудь заметит и озвучит это, как в случае с ее пьянством, это будет крах, позор, конец всему.

Пульс ее, однако, знал – и намекал ей громким стуком сердца, – что второго такого шанса не представится. Не раньше, чем она постареет. Пульс демонстрировал, что она знает, что сообщение с Саскачеваном возможно только с помощью биплана, радио или спутникового телефона и следующие пять дней Уолтер не позвонит, если только что‑нибудь не случится.

Оставив на столе обед для Ричарда, Патти отправилась в ближайший городишко. Она понимала, что легко может угодить в аварию, и так увлеклась, воображая Уолтера, рыдающего над ее искалеченным телом, и Ричарда, стоически его утешающего, что едва не проехала единственный сигнал остановки и мрачно выслушала визг собственных тормозов.

Она все сама выдумала! Одно обнадеживало – ей удавалось неплохо скрывать свое смятение. В последние четыре дня она, возможно, была слегка рассеянной и отстраненной, но вела себя гораздо лучше, чем в феврале. Ей удавалось держать взаперти свои темные силы, значит, и у Ричарда могли быть соответствующие темные силы, которые он столь же успешно скрывал. Но надежда на это была слабой – так рассуждают только сумасшедшие, заплутавшие в своих мечтах.

Она изучала скудный ассортимент американского пива, предлагаемый кооперативным магазином в Фен‑Сити, – «Миллер», «Курс», «Будвайзер» – и пыталась сделать выбор. Держала в руке упаковку из шести банок, словно пытаясь предугадать, что будет, если она их все выпьет. Ричард сказал ей притормозить с выпивкой, ему было противно видеть ее пьяной. Она вернула упаковку на полку и потащилась в менее опасные отделы магазина, но сложно планировать ужин, если тебя тошнит. Она вернулась к пиву – как птичка, насвистывающая один и тот же мотив. Банки были разрисованы по‑разному, но все содержали одно и то же слабоалкогольное бюджетное пиво. Можно было доехать до Гранд‑Рэпидс и купить нормальное вино. Можно было ничего не покупать и вернуться домой. Но что тогда будет? Сомнения утомили ее: она предчувствовала, что любой выбор не принесет достаточно удовольствия или облегчения, чтобы оправдать это мучительное сердцебиение. Другими словами, она понимала, что это такое – несчастье. И все же теперь автор завидует Патти, стоящей в кооперативном магазине Фен‑Сити и наивно полагающей, что дно уже достигнуто, что все так или иначе разрешится в следующие пять дней.

Ее паралич привлек внимание юной щекастой кассирши. Патти послала ей безумную улыбку и пошла за завернутым в полиэтилен цыпленком, пятью уродливыми картофелинами и вялым луком‑пореем. Тяжко будет вынести эту муку трезвой, подумала она, но пьяной будет еще хуже.

– Я зажарю цыпленка, – сообщила она Ричарду, вернувшись домой. Опилки осели на его волосах и бровях, прилипли к широкому потному лбу.

– Прекрасно.

– Отличная веранда! Очень красиво. Как думаешь, сколько тебе осталось?

– Примерно пару дней.

– Если тебе пора в Нью‑Йорк, мы с Уолтером можем и сами закончить. Ты же вроде хотел вернуться к этому времени.

– Хотелось бы закончить, – сказал он. – Это пара дней, не больше. Или тебе хочется остаться одной?

– Остаться одной?

– Ну, в смысле, тут же шумно.

– Нет‑нет, я люблю строительный шум. Почему‑то успокаивает.

– За исключением соседского.

– Ну, это другое, этих соседей я ненавижу.

– Ясно.

– Я, пожалуй, займусь цыпленком.

Видимо, голос ее подвел, потому что Ричард слегка нахмурился:

– Все нормально?

– Нет‑нет, все отлично. Я люблю сюда приезжать. Люблю это место. Это лучшее место в мире. Проблемы никуда не деваются, сам понимаешь. Но мне нравится здесь просыпаться. Дышать этим воздухом.

– Я имел в виду – ты не против, что я здесь? Все нормально?

– Что ты! Боже мой. Не против, конечно. Ты же знаешь, как Уолтер тебя любит. Мы с тобой так долго дружим, но так мало говорили. Отличная возможность. Но ты действительно можешь ехать, если тебе нужно в Нью‑Йорк. Я же привыкла жить тут одна. Все в порядке.

Потребовалось довольно много времени, чтобы довести эту речь до конца. Затем последовала краткая пауза.

– Я просто пытаюсь понять, что ты говоришь на самом деле, – сказал Ричард. – Хочешь ты меня тут или нет.

– Боже, – сказал она. – Я же только об этом и говорю, нет? Я же сказала.

Она видела, что его терпение, отпущенное на Патти, на женщин, заканчивается. Он поднял с пола тяжелую доску:

– Закончу здесь и поплаваю.

– Там холодно.

– С каждым днем чуть‑чуть теплей.

Вернувшись домой, она позавидовала Уолтеру – тот мог сказать Ричарду, что любит его, и не желать при этом ничего разрушительного, всего лишь взаимной любви. Как все просто у мужчин! Она же чувствовала себя неподвижной жирной паучихой, которая год за годом выжидает и плетет свою сухую паутину. Внезапно ей стали понятны былые чувства девочек из колледжа, которых возмущала непринужденность обращения Уолтера с Ричардом и раздражало его назойливое присутствие. На мгновение она увидела Уолтера глазами Элизы.

Может быть, и мне придется, может быть, может быть, повторяла она себе, ополаскивая цыпленка, и тут же уверяла себя, что вовсе не это имела в виду. С озера донесся плеск, и она увидела, как Ричард плывет из тени деревьев к золоту пополуденного солнца. Если он и правда ненавидел солнце, как утверждал в своей старой песне, нелегко ему приходилось в северной Миннесоте в июне. Дни длились так долго, что казалось удивительным, что у солнца не кончается топливо. Что оно все горит и горит. Она поддалась искушению ухватить себя между ног, попробовать воду и отшатнуться, вместо того чтобы тоже пойти плавать. Я жива? У меня есть тело?

Картофелины были нарезаны странными линиями и напоминали какую‑то геометрическую головоломку.

Ричард принял душ и вошел на кухню в старой футболке без надписей – пару десятилетий назад она была ярко‑красной. Волосы ненадолго покорились и, как в молодости, сияли черным блеском.

– Ты изменилась с зимы, – заметил он.

– Нет.

– То есть – нет? У тебя другая прическа, и ты отлично выглядишь.

– Да ладно, другая. Совсем чуть‑чуть другая.

– И наверное, чуть‑чуть поправилась.

– Нет. Ну, немножко.

– Тебе идет. Так лучше, чем совсем тощей.

– Это ты пытаешься изящно намекнуть, что я разжирела?

Он закрыл глаза и скорчил гримасу, словно пытаясь взять себя в руки. Затем открыл глаза и поинтересовался:

– Откуда все это дерьмо?

– А?

– Ты хочешь, чтобы я уехал? В этом дело? Ты все время так себя странно ведешь, что мне кажется, что я тебя достал.

Жареный цыпленок пах знакомо – что‑то такое ей раньше доводилось есть. Она помыла и вытерла руки, порылась в недоделанном шкафчике и нашла там бутылку кулинарного хереса, всю в строительной пыли. Она налила херес в стакан и села на стол.

– Честно? Рядом с тобой я нервничаю.

– Не надо.

– Ничего не могу поделать.

– У тебя нет причин.

Этого ей слышать как раз не хотелось.

– Я только стаканчик выпью, – сказала она.

– Ты что‑то путаешь. Мне плевать, сколько ты пьешь.

Она кивнула.

– О’кей. Приятно знать.

– Ты все это время хотела выпить? Е‑мое. Пей.

– Я и пью.

– Странная ты. Это комплимент, если что.

– Принимается.

– Уолтеру очень повезло.

– Вот тут нестыковка. Он, кажется, уже так не считает.

– Считает, уж поверь мне.

Она потрясла головой:

– Я хотела сказать, что мои странности вряд ли ему нравятся. Хорошие странности ему по душе, но плохие – не особенно, а именно они ему в основном и достаются в последнее время. Я хочу сказать – есть своя ирония в том, что ты как раз не против плохих странностей, но ты не мой муж.

– Тебе бы не понравилось быть мой женой.

– Это был бы кошмар. Наслышана.

– Очень жаль, что наслышана. Хотя ничего удивительного.

– Уолтер мне все рассказывает.

– Разумеется.

На озере утка крякала о чем‑то своем. Утиные гнезда скрывались в зарослях тростника у дальнего берега.

– А Уолтер тебе рассказывал, что я порезала Блейку шины?

Ричард приподнял бровь, и Патти рассказала ему всю историю.

– Вот это да! – с восхищением выдохнул он.

– Ужас какой‑то, да?

– А Уолтер знает?

– Хм. Хороший вопрос.

– Я так понимаю, ты ему не все рассказываешь.

– Господи, Ричард, да я ему вообще ничего не рассказываю.

– А зря. Может статься, что он знает о тебе гораздо больше, чем ты думаешь.

Она набрала полную грудь воздуха и поинтересовалась, что же такого Уолтер о ней знает.

– Он знает, что ты несчастлива, – сказал Ричард.

– Ну, тут особой проницательности не нужно. Что еще?

– Он знает, что ты винишь его в том, что Джоуи уехал.

– Ах, это, – сказала она. – Это я ему более‑менее говорила. Не считается.

– Ладно. Может, ты мне тогда расскажешь? Чего не знает о тебе Уолтер – если не считать, что ты потрошитель шин?

Размышляя над ответом, Патти вдруг ощутила пустоту своей жизни, пустоту своего гнезда и бессмысленность существования – теперь, когда дети разлетелись кто куда. Херес нагнал на нее тоску.

– Спой мне, пока я накрываю на стол. Споешь?

– Не знаю, – сказал Ричард. – Это как‑то странно.

– Почему?

– Не знаю. Просто ужасно странно.

– Ты же певец. Ты всю жизнь поешь.

– Мне казалось, что тебе не особо нравятся мои песни.

– Спой мне «Темную сторону бара». Мне она нравится.

Он вздохнул, опустил голову, скрестил на груди руки и, казалось, заснул.

– Что такое?

– Я, наверное, уеду завтра, если ты не против.

– Ладно.

– Там работы дня на два, не больше. Верандой уже можно пользоваться.

– Ладно. – Она встала и поставила стакан из‑под хереса в раковину. – Можно все же узнать, почему? Мне нравится, что ты здесь.

– Так будет лучше.

– Ладно. Как хочешь. Цыпленку еще готовиться минут десять, так что можно накрывать на стол.

Он не двинулся с места. Последовала пауза.

– Эту песню написала Молли. Я не имел права ее записывать. Это было свинство с моей стороны. Продуманное, расчетливое свинство.

– Очень печальная и красивая песня. А как надо было поступить? Забыть ее?

– Ну да. Не использовать. Это было бы правильно.

– Мне очень жаль. Вы так долго были вместе.

– Ну, и были, и не были.

– Я знаю. Но все же.

Он размышлял о чем‑то, пока она накрывала на стол, мешала салат и резала цыпленка. Патти казалось, что она не голодна, но, съев первый кусочек, она вспомнила, что не ела со вчерашнего вечера, а проснулась в пять утра. Ричард тоже принялся за еду, молча. До определенного момента молчание было многозначительным и волнующим, а потом вдруг стало утомительным, неловким. Она убрала со стола, выбросила объедки, помыла посуду и увидела, что Ричард вышел на террасу покурить. Солнце наконец село, но было еще светло. Да, подумала она, лучше ему уехать. Лучше, лучше, лучше.

Она вышла к нему.

– Пойду прилягу и почитаю.

Ричард кивнул.

– Хорошо. Увидимся утром.

– Вечера здесь такие долгие, – сказала она. – Свет не хочет уходить.

– Здесь было здорово. Спасибо вам.

– Это все Уолтер. Мне не пришло в голову тебя пригласить.

– Он тебе доверяет, – заметил Ричард. – Доверься ему, и все будет хорошо.

– Может быть. Может, и нет.

– Ты не хочешь с ним быть?

Это был хороший вопрос.

– Не хочу его терять, если ты об этом. Я не думаю о расставании. Я чуть ли не дни считаю, когда Джоуи наконец надоедят Монаганы. Ему еще год учиться.

– Это ты к чему?

– К тому, что я до сих пор страшно привязана к своей семье.

– И правильно. Это хорошая семья.

– Точно. Так что до завтра.

– Патти.

Он затушил сигарету в памятной датской рождественской мисочке (принадлежавшей Дороти), которую назначил пепельницей.

– Я не хочу быть человеком, который разрушит брак моего лучшего друга.

– Боже! Нет, конечно! – Она чуть ли не плакала от разочарования. – Ричард, что я такого сказала? Я сказала, что иду спать, и «до завтра»! Все! Я сказала, что люблю свою семью. Больше ничего.

Он нетерпеливо и скептически взглянул на нее.

– Правда!

– Конечно, – сказал он. – Я ничего такого не имел в виду. Просто пытался понять, откуда такое напряжение. Ты, наверное, помнишь, что у нас уже была подобная беседа.

– Да, я помню.

– Так что я решил, что лучше уж озвучить это, чем промолчать.

– Хорошо. Ценю это. Ты хороший друг. И ты совершенно не должен уезжать из‑за меня. Тебе нечего бояться. Нет нужды убегать.

– Спасибо. Я все же уеду.

– Хорошо.

И она отправилась в постель Дороти, в которой спал Ричард, пока они с Уолтером не приехали и не выставили его оттуда. Прохладный воздух шел из углов, где он прятался на протяжении дня, но в окнах по‑прежнему мерцали синие сумерки. Это был свет мечты, безумия, и он отказывался уходить. Она включила лампу, чтобы не видеть его. Борцы сопротивления разоблачены! Пришла пора расплаты! Лежа во фланелевой пижаме, она прокручивала в голове все, что говорила за последние часы, и стыдилась каждого слова. Она слышала мелодичное эхо в туалете, когда Ричард опорожнял мочевой пузырь, а затем плеск воды, пение труб и урчание водяного насоса. Просто чтобы передохнуть от себя, она схватила «Войну и мир» и долго читала.

Автор задается вопросом, как повернулись бы события, если бы она не прочла тогда страниц, на которых Наташа Ростова, очевидно предназначенная доброму любящему Пьеру, вдруг влюбляется в его крутого приятеля – князя Андрея. Патти этого не ожидала. Потеря Пьера становилась очевидной, как катастрофа в замедленной съемке. Возможно, события все равно пошли бы тем же путем, но эти страницы произвели на нее чуть ли не психоделический эффект. Она читала до глубокой ночи, пожирая глазами даже главы о войне, и, выключив свет, с облегчением обнаружила, что сумерки наконец‑то ушли.

Через какое‑то время, когда еще не рассвело, она, не просыпаясь, встала, направилась в комнату Ричарда и свернулась рядом с ним в постели. Было холодно, и она теснее прижалась к нему.

– Патти, – сказал он. Но она потрясла во сне головой, отказываясь просыпаться. Во сне она была весьма настойчива. Она обвилась вокруг него, прижимаясь к нему лицом и чувствуя, что может накрыть его целиком.

– Патти.

– М‑м.

– Если ты спишь, просыпайся.

– Нет, я сплю… Не буди меня.

Его член стремился вырваться из трусов. Она потерлась о него животом.

– Извини, – сказал он, изгибаясь, чтобы не касаться ее. – Проснись.

– Не буди меня. Просто трахни.

– Господи.

Он попытался отодвинуться, но она поползла за ним. Он схватил ее за запястья.

– Я, знаешь ли, вижу, в сознании человек или нет.

– М‑м, – сказала она, расстегивая пижаму. – Мы оба спим. Нам снятся прекрасные сны.

– Да, но по утрам люди просыпаются и вспоминают, что им снилось.

– Да, но это всего лишь сны… Мне снится сон. Я засыпаю. И ты засыпай. Мы оба уснем… а потом я уйду.

Способность произносить подобные речи, а наутро отчетливо их помнить, разумеется, ставит под сомнение крепость сна Патти. Но автор настаивает, что она предала Уолтера, позволив его лучшему другу вломиться в нее, в бессознательном состоянии. Может, дело было в том, что она чересчур усердно жмурила глаза, изображая пресловутого страуса, а может, в том, что в ее памяти не сохранилось воспоминаний о каком‑нибудь особенном удовольствии, только абстрактное осознание того, что дело сделано, – как бы там ни было, если автор в порядке мысленного эксперимента представляет, что в середине процесса вдруг зазвонил телефон, состояние, в котором она представляет себя после этого звонка, есть пробуждение. А значит, раз телефон не звонил, она спала.

Очнулась она, лишь когда все было позади, после чего в некоторой тревоге торопливо переместилась в собственную кровать. Следующее, что она помнит, – свет в окне. Слышно было, как Ричард встает и писает в туалете. Она напряглась, анализируя издаваемые им звуки, – пакует ли он вещи или вновь берется за работу. Похоже было, что он вернулся к работе! Набравшись храбрости, она вышла из своего укрытия и обнаружила его стоящим на коленях за домом, разбирающим кучу досок. Солнце неярко светило из‑за мглистой пленки облаков. Перемена погоды принесла с собой рябь на поверхность озера. Не приукрашенные солнечными лучами, деревья выглядели поредевшими и какими‑то пустыми.

– Доброе утро! – сказала Патти.

– Доброе, – ответил Ричард, не подымая глаз.

– Ты уже завтракал? Позавтракаем? Тебе сделать яичницу?

– Я выпил кофе, спасибо.

– Я поджарю тебе яичницу.

Он встал, уперся руками в бедра и принялся осматривать доски, по‑прежнему не поднимая взгляда.

– Я привожу все в порядок, чтобы Уолтеру было легче в этом ориентироваться.

– Ясно.

– Мне понадобится пара часов, чтобы сложить вещи. Так что не обращай на меня внимания.

– Хорошо. Помощь нужна?

Он потряс головой.

– А как насчет завтрака?

На это не последовало никакой реакции.

Перед ее мысленным взором всплыл очень отчетливый, как в пауэр‑пойнтовской презентации, список имен, расположенных в порядке уменьшения хорошести их носителей. Возглавлял этот список Уолтер, почти сразу за ним следовала Джессика, ниже, с большим отрывом, шли Джоуи и Ричард. В самом подвале в полном одиночестве разместилось ее собственное имя, уродливое и одинокое.

Она забрала кофе в свою комнату и слушала оттуда стук заколачиваемых гвоздей и позвякивание инструментов в ящиках. Чуть позже она рискнула спросить, не хочет ли Ричард задержаться и пообедать. Он нехотя согласился. Она была слишком напугана, чтобы ей захотелось плакать, поэтому просто поставила вариться яйца для яичного салата. Ее план, или надежда, или мечта – насколько она могла позволить себе что‑то планировать или на что‑то надеяться – заключались в том, что Ричард забудет о намерении уехать и этой ночью у нее вновь случится приступ лунатизма, а на следующий день между ними вновь образуется приятная недоговоренность, а следующей ночью она снова побудет лунатиком, а потом Ричард погрузит свои вещи на грузовик и уедет в Нью‑Йорк, а она когда‑нибудь будет вспоминать необычайно живые сны на Безымянном озере и гадать, были ли то сны или явь. Этот план (или надежда, или мечта) терпел сокрушительный крах. Новый план предполагал полное забвение событий прошлой ночи – как будто ничего и не было.

Чего новый план точно не подразумевал, так это недоеденного обеда, отброшенных в сторону джинсов и больно оттянутых трусов от купальника. При свете дня в здравом уме и твердой памяти Ричард вколачивал ее, к полному ее восторгу, в оклеенную невинными обоями стену бывшей гостиной Дороти. На стене не осталось никаких следов, и все же с тех пор это место отчетливо выделялось на стене. Оно было своеобразной точкой отсчета в бесконечно меняющейся вселенной с ее переменчивым прошлым. Это пятно молчаливо соседствовало с Патти и Уолтером на протяжении выходных, которые они впоследствии проводили здесь наедине. Это был первый настоящий секс в ее жизни. Настоящее откровение. Тут‑то она и погибла, хотя на осознание этого ушло еще некоторое время.

– Итак, – сказала она, сидя на полу и упираясь затылком в то место, где только что были ее ягодицы. – Это было интересно.

Ричард вновь натянул штаны и бесцельно мерял комнату шагами.

– Если ты не против, я бы покурил в доме.

– Думаю, в данных обстоятельствах ты можешь себе это позволить.

Погода окончательно испортилось, и из всех щелей дул холодный ветер. Птицы умолкли, и озеро казалось заброшенным. Природа ждала потепления.

– Зачем тебе купальник? – спросил Ричард, прикуривая.

Патти рассмеялась:

– Я собиралась поплавать после твоего отъезда.

– Там же мороз.

– Ну немножко.

– Небольшое умерщвление плоти.

– Именно.

Холодный ветер и дым сигарет Ричарда смешивались подобно счастью и сожалению. Патти вновь начала беспричинно хихикать. Затем она придумала, чем его развеселить.

– Шахматы тебе не даются, но в остальном тебе нет равных!

– Заткнись, – сказал Ричард.

Ей не удалось распознать его интонацию, и, боясь, что он сердится, она изо всех сил старалась не смеяться. Усевшись на журнальный столик, Ричард яростно курил.

– Этого больше не будет, – сказал он.

У нее вновь вырвался смешок.

– Может, еще пару раз, а потом уж точно больше не будет.

– И к чему это приведет?

– К удовлетворению желания, и все.

– По моему опыту, все не так просто.

– Видимо, мне следует положиться на твой опыт. Своего‑то у меня нет.

– Либо мы это немедленно прекращаем, либо ты уходишь от Уолтера. Поскольку второе невозможно, мы все это прекращаем.

– Или же мы можем продолжать в том же духе, а я ему ничего не скажу.

– Я так не хочу. А ты?

– Больше всего на свете он любит тебя и меня.

– И Джессику.

– Меня утешает, что она всю жизнь будет ненавидеть меня и поддерживать его, – сказала Патти. – Всегда будет на его стороне.

– Ему не это нужно. И я не собираюсь так поступать.

При мысли о Джессике Патти вновь рассмеялась. Она была очень хорошей, болезненно серьезной и чрезмерно здравомыслящей девочкой, которую возмущали беспомощность матери и жестокость брата, но это возмущение вызывало только смех. Патти очень нравилась Джессика, и она отчаянно боялась утратить ее доброе мнение о себе. Но добродетельное негодование дочери страшно ее веселило. Это отчасти помогало им находить общий язык, к тому же Джессика была слишком поглощена своей серьезностью, чтобы обижаться.

– Слушай, а ты не гей? – спросила она Ричарда.

– Уместный вопрос.

– Не знаю. Иногда бабники словно пытаются что‑то доказать себе. Что‑то опровергнуть. И мне кажется, что счастье Уолтера тебе важнее моего.

– Уж поверь мне. Целоваться с ним мне не хочется.

– Да нет, я понимаю. Но все‑таки. Ты ведь наверняка вскоре устал бы от меня. Мне будет сорок пять, ты посмотришь на меня голую и спросишь себя: а нужно ли мне это? Вряд ли! А от Уолтера ты никогда не устанешь, потому что тебе даже целоваться с ним не хочется. Вы просто можете всегда быть вместе.

– Это уже Лоуренс какой‑то, – нетерпеливо сказал Ричард.

– Очередной автор, которого мне надо прочесть.

– Или не надо.

Она потерла свои усталые глаза, изможденный рот. Как бы то ни было, она была счастлива, что все так вышло.

– У тебя просто золотые руки, – сказал она, вновь начиная хихикать.

Ричард вновь зашагал по комнате.

– Попробуй не смеяться, а? Постарайся.

– Ричард, это наше время. У нас есть пара дней, и мы либо используем их, либо нет. Они все равно вскоре кончатся.

– Я ошибся, – сказал он. – Я не подумал. Мне надо было уехать вчера утром.

– Да, я была бы почти рада, если бы так и сделал. Но часть меня – очень важная часть – была бы опечалена.

– Ты мне нравишься, – сказал он. – И мне хорошо с тобой. И я счастлив, что Уолтер с тобой, – ты именно такой человек. Я думал, что могу задержаться на пару дней. Но это была ошибка.

– Добро пожаловать в мой мир. Мир ошибок.

– Я же не знал, что ты ходишь во сне.

Она расхохоталась:

– Отличная была идея, а?

– Господи, да заткнись ты. Бесит.

– А мне плевать. Что ты мне сделаешь? Взбесишься еще больше и уйдешь.

Он взглянул на нее, улыбнулся – и комнату осветило солнце (в переносном смысле). Он все‑таки был очень хорош собой.

– Ты мне действительно нравишься, – сказал он. – Очень. И всегда нравилась.

– Взаимно.

– Я хотел, чтобы ты была счастлива. Понимаешь? Я думал, что ты достойна Уолтера.

– И потому ты ушел той ночью в Чикаго.

– В Нью‑Йорке ничего не вышло бы. Все бы плохо кончилось.

– Ну, если ты так считаешь.

– Да, я так считаю.

Патти кивнула.

– Так ты хотел переспать со мной тогда.

– Да. Очень. Но не просто переспать. Говорить с тобой. Слушать тебя. Вот в чем разница.

– Хм, приятно слышать. Вычеркну это из своего списка переживаний двадцатилетней давности.

Ричард зажег очередную сигарету, и они посидели в молчании, разделяемые дешевым старым восточным ковром Дороти. Деревья вздыхали – это напоминала о себе осень, никогда не покидающая северной Миннесоты.

– Тяжело, – сказала Патти наконец.

– Да.

– Тяжелее, чем я думала.

– Да.

– Лучше бы я не ходила во сне.

– Да.

Она заплакала, думая о Уолтере. За эти годы они так редко разлучались, что у нее ни разу не было шанса соскучиться по нему и вновь оценить его – так, как она скучала по нему и ценила его теперь. Так началось ужасное смятение сердца, от которого автор страдает до сих пор. Суть проблемы была ясна уже тогда, на Безымянном озере, в застывшем пасмурном свете. Она влюбилась в единственного человека на земле, который любил и берег Уолтера так же, как она сама; любой другой попытался бы настроить ее против него. Еще тяжелее было думать об ответственности, которую она ощущала за Ричарда: Уолтер был всем в его жизни, и его преданность Уолтеру была одной из немногих вещей помимо музыки, которые делали его человеком. И все это она поставила под угрозу, ослепленная сном и эгоизмом. Она воспользовалась Ричардом – сложным и уязвимым человеком, который тем не менее пытался навести хоть какой‑то порядок в своей жизни. И она плакала о Ричарде, но даже больше о Уолтере и о себе, несчастной и запутавшейся.

– Плакать полезно, – сказал Ричард. – Хотя я не пробовал.

– Начав, сложно остановиться, – всхлипнула Патти. Вдруг ей стало холодно и дурно. Она обняла широкие теплые плечи Ричарда, они легли на восточный ковер, и так прошел этот серый день.

Всего три раза. Раз, два, три. Один раз во сне, второй – яростно, а третий – по полной программе. Три: жалкое маленькое число. В свои сорок с лишним лет автор провела немало времени за подсчетами, но больше трех у нее никогда не получалось. Вместе они решили, что ему лучше уехать. Усталые, удрученные, они быстро решили, что ему лучше уехать прямо сейчас, пока они не увязли по уши, а потом они по отдельности подумают и примут трезвое, взвешенное решение, и если оно окажется отрицательным, им будет гораздо больнее вдвоем, чем поодиночке.

Приняв это решение, Патти встала и с изумлением обнаружила, что веранда и деревья вымокли. Дождь был таким легким, что она не слышала стука капель по крыше, таким мелким, что не стекал по водосточной трубе. Она натянула красную линялую футболку и спросила Ричарда, можно ли оставить ее себе.

– Зачем тебе?

– Она пахнет тобой.

– Это чаще считают недостатком.

– Мне просто хочется, чтобы у меня было что‑нибудь твое.

– Ладно. Надеюсь, что у тебя останется только майка.

– Мне сорок два, – сказала она. – Чтобы забеременеть, мне понадобится двадцать тысяч долларов. Прости, что обломала.

– Я горжусь отсутствием отпрысков. Не подведи.

– Один из немногих плюсов того, что нам уже не двадцать один. Должны ведь быть какие‑то плюсы?

И так далее. Все было очень славно и дружелюбно, и она вдруг сказала, что у него нет никаких предлогов, чтобы отказаться от пары песен. Он достал банджо и принялся перебирать струны, пока она делала сэндвичи и заворачивала их в фольгу.

– Может, останешься на ночь и поедешь с утра? – спросила она.

Он улыбнулся, как бы отказываясь удостаивать ответом подобный вопрос.

– Серьезно, – сказала она. – Идет дождь, скоро стемнеет.

– Без шансов, – ответил он. – Прости. Тебе нельзя доверять. Придется тебе с этим жить.

– Ха‑ха, – сказала она. – Почему ты не поешь? Я хочу тебя послушать.

Чтобы угодить ей, он спел «Тенистую рощу». Вопреки всем ожиданиям, Ричард отлично пел, а размеры его грудной клетки позволили бы ему сдуть весь дом.

– Ясно, – сказала Патти, когда он допел. – Так мне ничуть не легче.

Но если уж музыкант взялся за свое любимое дело, его сложно уговорить остановиться. Ричард настроил гитару и спел три песни в стиле кантри – «Ореховый сюрприз» позже записал их для своего альбома «Безымянное озеро». Большинство текстов представляли собой бессвязный набор слов и впоследствии были заменены, но Патти так трогало и восхищало пение Ричарда, особенно в ее любимом стиле кантри, что в середине третьей песни она закричала:

Date: 2015-09-02; view: 260; Нарушение авторских прав