Свободные рынки стимулируют конкуренцию 3 page

– Спасибо, что остались, – сказал он Берглундам. – Я знаю, что вам завтра рано вставать.

– Было круто! Ты великолепен! – воскликнула Патти.

– Серьезно, это ваш лучший альбом, – сказал Уолтер. – Потрясающие песни. Еще один большой шаг вперед.

– Ага.

Ричард рассеянно шарил взглядом по клубу, выискивая кого‑нибудь из «Больных из Челси». Разумеется, одна из девушек еще не ушла. Не заурядная хорошенькая басистка, на которую поставила бы Патти, но высокая барабанщица с кислым и недовольным лицом – гораздо более очевидная кандидатура, если вдуматься.

– Мне тут еще надо поговорить кое с кем, – сказал Ричард. – Вы же, наверное, сразу домой, но можем пойти куда‑нибудь вместе, если хотите.

– Нет‑нет, иди, – сказал Уолтер.

– Была рада послушать тебя, Ричард. – Патти дружелюбно коснулась его плеча и проследила за ним взглядом, пока он направлялся к кислой барабанщице.

Пока они ехали в Рэмзи‑Хилл на своем «вольво», Уолтер разглагольствовал о достоинствах альбома и поносил упадок вкусов американской публики, валом валящей на концерты Дэйва Мэтьюса, но даже не подозревающей о существовании Ричарда Каца.

– Извини, – вмешалась Патти. – Можешь напомнить, чем плох Дэйв Мэтьюс?

– Всем, – решительно ответил Уолтер. – Кроме техники.

– Да, точно.

– Хуже всего банальные слова. «Дайте свободу, йе, йе, йе, не могу жить без свободы, йе, йе, йе». И так в каждой песне.

Патти рассмеялась.

– Как ты думаешь, переспит Ричард с той девушкой?

– По крайней мере попробует, – сказал Уолтер. – И у него получится.

– Выступали они так себе. Те девушки.

– Да уж. Если Ричард с ней и переспит, то не из уважения к ее таланту.

Дома, проверив детей, она надела майку на лямочках и коротенькие хлопковые шорты и забралась к Уолтеру под одеяло. Это был необычный поступок, но, по счастью, не настолько неслыханный, чтобы спровоцировать лишние вопросы; и Уолтеру не требовалось дополнительного приглашения. Сенсации не было, просто маленький ночной сюрприз, и все же, оглядываясь назад, автор склоняется к тому, что это был пик их совместной жизни. Или, вернее, финал: это был последний раз, когда она чувствовала спокойствие и надежность их брака. Ее близость к Уолтеру в клубе, их взаимное тепло, радость от общения со старым другом, а потом – редкий случай – внезапное желание почувствовать Уолтера внутри себя: с их браком все было в порядке. Казалось, что не существует причин, чтобы что‑то пошло не так, казалось, что все будет только лучше и лучше.

Несколько недель спустя у Дороти случился приступ. Патти, чувствуя, что звучит совсем как собственная мать, твердила Уолтеру, что в больнице о ней недостаточно заботятся, и ее правота трагическим образом подтвердилась, когда у Дороти одновременно отказали несколько органов и она умерла. Уолтер оплакивал потерю матери и ее неудавшуюся жизнь, но его горе было приглушено тем фактом, что ее смерть явилась своего рода облегчением и освобождением для него – теперь Уолтер не был за нее в ответе, и основная связь с Миннесотой была прервана. Патти удивляло ее собственное всепоглощающее горе. Как и Уолтер, Дороти всегда считала ее хорошим человеком, и Патти было жаль, что даже для столь великодушной женщины не было сделано исключения из правила, гласящего, что смерть застает человека в одиночестве. Милая Дороти, всю свою жизнь доверявшая людям, прошла через врата смерти, никем не сопровождаемая, и это разрывало сердце Патти.

Конечно, она жалела себя саму: так всегда бывает, когда люди оплакивают чью‑то одинокую смерть. На похоронах она была в состоянии, которое, как надеется автор, хотя бы частично оправдывает ее реакцию на сообщение о том, что соседская дочь, Конни Монаган, открыла на Джоуи сексуальную охоту. Длительное перечисление ошибок, сделанных после этого сообщения, расширило бы этот и без того непомерно длинный документ до невероятных размеров. Автор до сих пор так стыдится своего поведения, что не может приступить к последовательному изложению событий тех дней. После того как вы в три часа ночи подобрались к соседскому пикапу с садовым ножом и порезали его шины, признание своей невменяемости оправдает вас с точки зрения закона. Но с точки зрения морали?

Сторона защиты. Патти с самого начала пыталась объяснить Уолтеру, какая она на самом деле. Она говорила ему, что с ней что‑то не так.

Сторона обвинения. Уолтер проявлял должную осмотрительность. Это Патти выследила его и набросилась на него в Хиббинге.

Сторона защиты. Но она же пыталась стать лучше, вести достойную жизнь! К тому же она все бросила и изо всех сил старалась быть отличной матерью и хозяйкой.

Сторона обвинения. Ею двигали дурные побуждения. Она соревновалась с матерью и сестрами. Она хотела, чтобы ее дети стали им живым упреком.

Сторона защиты. Она любила своих детей!

Сторона обвинения. Джессику она любила в разумных пределах, но Джоуи – чрезмерно. Она осознавала, что делает, но продолжала в том же духе, потому что злилась на Уолтера за то, что он не был тем, кто был нужен ей на самом деле, и потому что у нее дурной характер и она считала, что заслуживает компенсации за то, что ее, звезду и победительницу, поглотило домашнее хозяйство.

Сторона защиты. Но ведь любовь сильнее нас. Не ее вина, что Джоуи приносил ей столько счастья.

Сторона обвинения. Это ее вина. Нельзя беспорядочно любить печенье и мороженое, а потом утверждать, что не ваша вина, что вы весите триста фунтов.

Сторона защиты. Она же не знала! Она думала, что поступает правильно, давая своим детям любовь и заботу, которой ей самой недодали в детстве.

Сторона обвинения. Она прекрасно все знала, потому что Уолтер много раз ей это говорил.

Сторона защиты. Но как можно верить Уолтеру? Она думала, что должна защищать Джоуи и быть «добрым полицейским», потому что Уолтер был «злым полицейским».

Сторона обвинения. Проблема крылась не в отношениях Уолтера и Джоуи, а в отношениях Уолтера и Патти, и она прекрасно это понимала.

Сторона защиты. Она любит Уолтера!

Сторона обвинения. Все улики доказывают обратное.

Сторона защиты. Значит, Уолтер тоже ее не любит. Он любит не настоящую Патти, а ее ложный образ.

Сторона обвинения. Все было бы прекрасно, если бы это было правдой. К сожалению для Патти, он женился на ней не вопреки тому, кто она есть, а именно поэтому. Хорошие люди не всегда влюбляются в хороших.

Сторона защиты. Нечестно утверждать, что она его не любит!

Сторона обвинения. Если она не может взять себя в руки, какая разница, любит она его или нет.

Уолтер знал, что Патти порезала шины этого омерзительного грузовика, принадлежащего их омерзительным соседям. Они никогда не обсуждали этот случай, но он знал. Она поняла это по тому, что они никогда не обсуждали этот случай. В ту зиму их сосед Блейк строил омерзительную пристройку к дому своей омерзительной подружки, омерзительной матери Кэрол Монаган, а Патти приобрела привычку каждый вечер выпивать не меньше бутылки вина, чтобы затем просыпаться посреди ночи, обливаясь потом и дрожа от страха и бешенства, и с колотящимся сердцем, как лунатик, бродить по первому этажу. Своим бессмысленным самодовольством Блейк напоминал обезумевшей от недосыпа Патти обвинителя, заставившего Билла Клинтона солгать по поводу Моники Левински, и бессмысленных самодовольных членов конгресса, выдвинувших против него обвинение. Билл Клинтон принадлежал к числу тех редких политиков, которых Патти не считала лицемерами, тех, кто не притворялся Мистером Чистюлей, – и она была одной из миллиона американок, которые не раздумывая переспали бы с ним. Нападение на те омерзительные шины было малой долей того, на что она готова была пойти в поддержку президента. Это, разумеется, не искупляет вины Патти, но все же проливает свет на состояние ее рассудка.

Сторона защиты. Еще больше ее раздражал тот факт, что Джоуи той зимой притворялся, что восхищается Блейком. Джоуи был слишком умен, чтобы искренне им восхищаться, но переходный возраст заставлял его тянуться именно к тому, что Патти больше всего ненавидела, чтобы отдалиться от нее. Возможно, учитывая миллион ошибок, которые Патти допустила в своем слепом обожании, она заслужила такое отношение, но в тот момент ей совершенно не казалось, что она заслужила что‑то подобное. Ей казалось, что ее вытянули кнутом по лицу. Джоуи несколько раз доводил ее, и тогда она теряла над собой контроль и чувствовала, что может наговорить ему непоправимых гадостей. Безопаснее было изливать свою боль и злость на третьих лиц, к примеру на Блейка и Уолтера.

Она не считала себя алкоголиком. Она не была алкоголиком. Она просто начинала походить на своего отца, который иногда напивался, чтобы забыть о своей семейке. Когда‑то Уолтеру нравилось, что она любит, уложив детей, выпить бокал‑другой вина. Он говорил, что его с детства тошнило от запаха алкоголя, но он простил этот запах и полюбил его в ее дыхании, потому что он любил ее дыхание, потому что оно шло из ее глубин, а он любил ее глубины. Раньше он говорил ей подобные вещи, и ее окрыляли подобные признания, хотя она не могла на них ответить. Но постепенно бокал‑другой превратился в шесть, семь, восемь бокалов, и все изменилось. Уолтер хотел, чтобы вечерами она была трезвой и могла выслушать перечень моральных дефектов их сына, а ей не хотелось быть трезвой и выслушивать все это. Это был не алкоголизм, а самозащита.

И именно в этом заключалась серьезная промашка Уолтера: он не мог смириться с тем, что Джоуи не похож на него. Если бы Джоуи нравилось быть ребенком, если бы Джоуи хотел, чтобы отец учил его всему, если бы Джоуи стеснялся девочек, не умел врать, вставал на сторону слабых, любил природу и плевал на деньги – они с Уолтером были бы лучшими друзьями. Но Джоуи с годами становился все больше похож на Ричарда Каца – ему не требовалось прилагать никаких усилий, чтобы быть крутым, он был неизменно уверен в себе, полностью сосредоточен на достижении своей цели, невосприимчив к поучениям и не страшился девочек, – и Уолтер возлагал вину за свое раздражение и разочарование сыном на Патти. Пятнадцать лет он умолял ее стать на его сторону в деле воспитания Джоуи, помочь ему усилить домашний запрет на видеоигры, чрезмерное увлечение телевизором и унижающую женщин музыку, но Патти ничего не могла с собой поделать – она любила Джоуи таким, какой он был. Она восхищалась его изобретательностью в обходе запретов: он казался ей удивительным ребенком. Трудолюбивый отличник, пользуется популярностью в школе, необычайно предприимчив. Возможно, если бы она воспитывала его в одиночку, она уделяла бы больше внимания его воспитанию. Но эту задачу взял на себя Уолтер, а она позволила себе считать, что они с сыном – лучшие друзья. Она выслушивала его ядовитые рассказы о нелюбимых учителях, пересказывала ему все грязные сплетни и, сидя на его постели, обхватив колени руками, смешила его всеми мыслимыми способами, не щадя при этом даже Уолтера. Она не чувствовала, что предает Уолтера, когда они с Джоуи хохотали над его странностями – нелюбовью к алкоголю, привычке даже в метель ездить на работу на велосипеде, неумением отваживать зануд, ненавистью к кошкам, нелюбовью к бумажным полотенцам и пристрастием к заумным пьесам. Она научилась любить эти его качества или по крайней мере находить их забавными и хотела, чтобы Джоуи увидел Уолтера ее глазами. Или же это надуманная причина, потому что, если быть до конца честной, на самом деле ей просто хотелось добиться восхищения Джоуи.

Она не понимала, как он может быть всей душой предан соседской девчонке. Она думала, что эта мелкая подлая проныра, Конни Монаган, лишь ненадолго наложила на него свою грязную лапку. Серьезность угрозы, исходящей от Монаганов, дошла до нее катастрофически поздно, и за те месяцы, что она недооценивала серьезность чувств Джоуи к этой девочке – полагая, что достаточно будет выставить Конни и высмеять ее пошлую мамашу и ее тупоголового дружка, и вскоре Джоуи сам будет смеяться над ними, – ей удалось перечеркнуть пятнадцать лет стараний быть хорошей матерью. Патти облажалась по полной программе, после чего постепенно съехала с катушек. У них с Уолтером происходили ужасающие скандалы, в ходе которых он обвинял ее в том, что она сделала Джоуи неуправляемым, а она не могла ничего сказать в свою защиту, потому что не хотела озвучивать свое нездоровое убеждение в том, что именно Уолтер разрушил их с сыном дружбу. Тем, что он спал с ней в одной постели, был ее мужем и призывал ее встать на сторону взрослых, он убедил Джоуи в том, что Патти тоже принадлежит к вражескому лагерю. Из‑за этого она ненавидела Уолтера, ненавидела их брак, а Джоуи переехал к Монаганам и заставил своих родителей заплатить горькими слезами за их ошибки.

Хотя это – всего лишь конспективное изложение событий, автор уже сказала гораздо больше, чем собиралась сказать на эту тему, и теперь будет храбро продолжать.

Достоинство одинокой жизни заключается в том, что можно слушать любую музыку, какую хочется, и Патти слушала кантри, при звуках которого Джоуи бился в конвульсиях отвращения и который Уолтер, воспитанный на радио в колледже, переносил лишь частично, в виде винтажного плейлиста из Патси Клайн, Хэнка Уильямса, Роя Орбисона и Джонни Кэша. Патти любила этих певцов, но Гарта Брукса и Dixie Chicks она любила не меньше. Как только Уолтер уходил по утрам на работу, она выкручивала регулятор громкости до уровня, несовместимого с мыслями, и с головой уходила в чужие драмы – они были похожи на ее собственную драму и тем утешали, но отличались от нее и потому забавляли. Патти всегда вслушивалась в слова песен – Уолтер давно перестал пытаться заинтересовать ее Лигети[42]и Yo La Tengo, – и ей никогда не надоедали неверные мужчины, сильные духом женщины и несгибаемая сила человеческого духа.

Тем временем Ричард основал новую группу под названием «Ореховый сюрприз» – суммарный возраст трех его юных напарников не намного превышал его собственный. Он, возможно, попробовал бы добиться еще чего‑нибудь с «Травмами» и продолжил бы выстреливать наугад все новыми и новыми альбомами, но этому помешало странное происшествие, которое могло случиться только с Эррерой, его давним другом и басистом. Из‑за вечной взбалмошности и неорганизованности Эрреры Ричард рядом с ним казался просто солидным джентльменом в сером фланелевом костюме. Решив, что Джерси‑Сити чересчур буржуазен (!) и недостаточно депрессивен, Эррера переехал в Бриджпорт, штат Коннектикут, и поселился в местных трущобах. Как‑то раз он отправился в Хартфорд, на встречу с Ральфом Нейдером и другими представителями Партии зеленых. Там он организовал шоу под названием «Допплерпус»: он и семеро его приятелей сидели на щупальцах гигантского осьминога, установленного на карнавальной платформе, и исполняли заунывные мелодии на электрогитарах: их мотало туда‑сюда, и звук искажался самым причудливым образом. Подружка Эрреры позже утверждала, что шоу было «потрясающее» и «толпы народу», пришедшие на встречу, были «потрясены». Когда Эррера упаковывал вещи, его грузовик внезапно тронулся с места и покатился вниз с холма. Эррера помчался вслед за грузовиком, ухватился за руль, грузовик круто повернул и врезался в кирпичную стену, причем Эррера оказался между грузовиком и стеной. После этого он, однако, завершил упаковку вещей и, кашляя кровью, уехал обратно в Бриджпорт, где его подружка еле успела привезти его живым в больницу, – у него был разрыв селезенки, перелом ключицы и пять сломанных ребер, одно из которых пробило легкое. Это происшествие вкупе с неудачей последнего альбома Ричард счел знаком свыше, а поскольку без музыки он жить не мог, он объединил усилия со своим юным фанатом, игравшим на сногсшибательной стил‑гитаре, и на свет появился «Ореховый сюрприз».

Личная жизнь Ричарда протекала немногим лучше, чем у Патти с Уолтером. В последнем туре «Травм» он потерял несколько тысяч долларов, после чего «одолжил» примерно столько же на покрытие медицинских расходов незастрахованному Эррере. Как он пожаловался Уолтеру по телефону, дома у него тоже было не все ладно. В последние двадцать лет его изрядно выручала большая квартира в Джерси‑Сити, за которую он платил практически номинально. Как‑то раз Уолтер, будучи в Нью‑Йорке, заглянул к нему в гости, после чего доложил, что весь холл в квартире Ричарда завален старым оборудованием, матрасами и запчастями для пикапа, а во внутреннем дворе валяются материалы, оставшиеся со времен его работы на стройке. Но главный плюс квартиры заключался в том, что прямо под ней, в подвале, находилась комната, где «Травмы» могли репетировать (а потом и записываться), не слишком беспокоя остальных жильцов. Ричард всегда старался поддерживать с ними хорошие отношения, но после разрыва с Молли допустил роковую ошибку, закрутив с одной из соседок роман.

В то время это не казалось ошибкой никому, кроме Уолтера, который считал, что собаку съел на опознавании гнильцы в отношениях друга с женщинами. Когда Ричард по телефону заявил, что пора ему оставить детские глупости и завести прочные отношения со взрослой женщиной, в мозгу Уолтера зазвенели предупредительные звоночки. Взрослой женщиной оказалась пуэрториканка по имени Элли Посада. Ей было под сорок, и у нее было двое детей – их отец водил лимузин и умер от разрыва сердца, когда его автомобиль сломался на Пуласки‑скайвей. (Патти знала: хотя Ричард с удовольствием перетрахал кучу девочек, серьезные отношения он завязывал только со своими ровесницами или даже с дамами постарше.) Элли работала в страховом агентстве и жила на одной лестничной площадке с Ричардом. Почти что год Ричард бодро докладывал Уолтеру, как неожиданно они нашли общий язык с ее детьми, как приятно возвращаться домой к Элли, и что он не наедался так с той поры, когда они вместе жили в общежитии, и (вот тут Уолтер по‑настоящему встревожился) какая интересная, оказывается, штука – страховой бизнес. Уолтер сказал Патти, что весь этот якобы счастливый год голос Ричарда звучал как‑то абстрактно, как‑то теоретически, как‑то отдаленно, а потому он не удивился, когда Ричардова натура взяла над ним верх. «Ореховый сюрприз» оказался еще более интересной штукой, чем страховой бизнес, а тощие подружки его музыкантов – не такими уж и скучными. В вопросах ограничительного постельного контракта Элли настаивала на строгом соблюдении конституции, и вскоре Ричард уже побаивался возвращаться домой, потому что там его подкарауливала Элли. Через некоторое время она подговорила остальных жильцов пожаловаться на беспардонный захват коммунальных помещений, и ранее не проявлявшийся домовладелец послал ему пачку гневных заказных писем, после чего Ричард в свои сорок четыре оказался на улице в середине зимы с вычерпанными досуха кредитками и счетом на триста долларов за хранение своего барахла.

Это был звездный час Уолтера. Он, как настоящий старший брат, предложил Ричарду бесплатное жилье, чтобы тот мог сосредоточиться на своих песнях и подзаработать, пока Уолтер приводит в порядок его дела. От Дороти Уолтер унаследовал прелестный домик на озере вблизи Гранд‑Рэпидс и все время собирался отремонтировать его, но, перейдя из «3М» в фонд охраны природы, отчаялся найти на это время. Ричарду было предложено пожить в этом доме, взяться за переделку кухни, а когда стает снег – пристроить к дому террасу с видом на озеро. Он мог работать по собственному расписанию, получать тридцать долларов в час и не платить за отопление и электричество. Ричарду не из чего было выбирать, к тому же (как он позже с трогательной прямотой сообщил Патти) он считал Берглундов своей семьей, и поэтому, поразмышляв всего один день, он принял приглашение. Для Уолтера эта уступка была очередным сладостным подтверждением любви Ричарда. Для Патти все это было крайне несвоевременно.

По дороге на север Ричард на одну ночь заехал в Сент‑Пол на своей старенькой «тойоте», загруженной под завязку. Он приехал в три часа дня, и Патти уже начала пить, из‑за чего не проявила должного гостеприимства. Уолтер готовил обед, пока она пила за троих. Они словно ждали приезда старого друга, чтобы вывалить на него противоречащие версии того, почему Джоуи не обедает с ними, а играет в аэрохоккей с соседским болваном правых взглядов. Сбитый с толку Ричард то и дело бегал на улицу, чтобы покурить и набраться сил перед очередной порцией берглундовских проблем.

– Все будет хорошо, – сказал он, вернувшись в очередной раз. – Вы отличные родители. Так бывает, ну, когда ребенок – яркая личность. Мучительный поиск себя. Нужно время, чтобы все устаканилось.

– Боже, – сказала Патти. – Ты когда это так поумнел?

– Ричард принадлежит к числу тех чудиков, которые до сих пор читают книги и размышляют о всяком, – заметил Уолтер.

– Точно. В отличие от меня! – Она повернулась к Ричарду. – Порой случается, что я не читаю все‑все книжки, которые он мне подсовывает. Иногда я, как бы это сказать, упускаю некоторые из них. Он на это и намекает. На мою тупость.

Ричард смерил ее тяжелым взглядом.

– Хватит пить, – сказал он.

С тем же успехом он мог бы дать ей под дых. Неодобрение Уолтера толкало ее на худшие и худшие поступки, но Ричард своей репликой словно выставил ее на всеобщее обозрение – жалкую, инфантильную.

– Патти нелегко приходится, – тихо сказал Уолтер, будто предупреждая Ричарда, что он по неизвестным причинам до сих пор на ее стороне.

– По мне, пей сколько влезет. Просто если ты хочешь, чтобы парень вернулся домой, неплохо бы навести тут порядок.

– Я даже не уверен, что хочу, чтобы он вернулся, – сказал Уолтер. – Приятно передохнуть от его хамства.

– Давайте‑ка посмотрим, – вмешалась Патти. – У Джоуи поиск себя, у Уолтера передышка, а что же у Патти? Что же ей остается? Только вино. Так? Патти остается вино.

– Ого, мы себя жалеем?

– Ради бога! – воскликнул Уолтер.

Ужасно было смотреть на себя глазами Ричарда и видеть, во что она превращается. На расстоянии в тысячу двести миль легко было посмеиваться над любовными приключениями Ричарда, его мальчишеством и тщетными попытками оставить позади детские глупости, чувствуя, что в Рэмзи‑Хилл живут куда более по‑взрослому. Но вот он стоит в ее кухне – поразительно высокий, романтически седеющий и с годами все более напоминающий Каддафи, – и она чувствует себя эгоистичной девочкой, которая заперлась в своем хорошеньком домике. Она сбежала из своей инфантильной семьи только для того, чтобы самой оставаться ребенком. Работы у нее нет, дети куда взрослее ее самой, даже секса почти нет. Ей было стыдно, какой он ее видит. Все эти годы она сберегала воспоминания об их маленьком путешествии в укромном уголке сердца, чтобы оно зрело, как вино, и то, что так и не произошло между ней и Ричардом, продолжало жить и стареть вместе с ними. Природа несбывшегося со временем менялась в своей запечатанной бутылке, но не портилась, что успокаивало: Распутный Ричард Кац однажды предложил ей переехать с ним в Нью‑Йорк, и она отказалась. А теперь она понимала, что на самом деле все было совсем не так. Ей сорок два, и она пьет.

Патти встала, стараясь не шататься, и вылила в раковину наполовину опустошенную бутылку. Она поставила стакан в раковину и сказала, что пойдет наверх и приляжет, а мальчики пусть обедают без нее.

– Патти, – сказал Уолтер.

– Все в порядке. Правда, все нормально. Я просто слишком много выпила. Спущусь попозже. Извини, Ричард. Ужасно рада тебя видеть. Я просто немножко не в себе.

Хотя она любила их дом на озере и одно время неделями жила там в одиночестве, она ни разу не побывала там в ту весну, когда там жил Ричард. Уолтер несколько раз уезжал туда на выходные и помогал ему с ремонтом, но Патти стеснялась. Она оставалась дома и приводила себя в форму: последовала совету Ричарда насчет выпивки, снова занялась бегом, снова стала есть, набрала достаточно веса, чтобы разгладить самые глубокие морщины на лице, и вновь стала адекватно оценивать свою внешность, чего не делала, укрывшись в своем воображаемом мирке. Она не меняла свой облик в том числе и потому, что их ненавистная соседка Кэрол Монаган полностью сменила имидж, когда завела своего жиголо. Патти презирала Кэрол, но все же взяла себя в руки и последовала ее примеру. Обрезала свой хвостик, покрасилась в салоне и постриглась соответственно возрасту. Стала чаще видеться с друзьями по баскетболу, которые говорили ей, как она похорошела.

Ричард намеревался вернуться на восток к концу мая, но это был Ричард, а потому он все еще трудился над верандой, когда в середине июня Патти решила провести несколько недель на природе. Уолтер провел с ними четыре дня, после чего уехал на элитную деньговыжимательную рыбалку, которую организовал главный спонсор охраны природы у себя в Саскачеване. Чтобы загладить свое зимнее поведение, Патти была само гостеприимство – пока Ричард и Уолтер пилили и строгали на заднем дворе, она готовила восхитительные обеды. Остальное время она с гордостью не пила. Пока мужчины играли в шахматы, она сидела в любимом кресле Дороти, читая «Войну и мир» – книгу, которую ей давно рекомендовал Уолтер. К счастью, Уолтер играл в шахматы лучше, чем Ричард, но тот не сдавался и требовал играть снова и снова, а Патти знала, что Уолтеру нелегко дается победа – он напрягал все умственные силы и потом часами не мог уснуть.

– Опять ты толпишься в середине, – буркнул Ричард. – Вечно занимаешь всю середину поля. Бесит.

– Люблю потолпиться в серединке, – согласился Уолтер – в голосе его звенела тщательно скрываемая радость от предчувствия победы.

– Дико бесит.

– Потому что работает.

– Работает потому, что мне не хватает опыта, чтобы помешать тебе.

– Ты очень интересно играешь. Никогда не знаешь, чего ожидать.

– И вечно проигрываю.

Дни были долгими и ясными, ночи – неожиданно холодными. Патти любила раннее северное лето – оно напоминало ей о первых днях в Хиббинге. Похрустывающий воздух, сырая земля, запах хвои, утро ее жизни. Она чувствовала, что никогда не была моложе, чем в двадцать один год. Казалось, что ее уэстчестерское детство случилось позже, когда она была уже более умудренной. Внутри дома стоял приятный слабый запах плесени, напоминающий о Дороти. В оттаявшем озере, которое Джоуи и Патти нарекли Безымянным, плавали хвойные иглы и кора и отражались легкие светлые облака. Летом листва скрывала единственный дом в округе, в котором некие Лунднеры проводили выходные и весь август. Между домом Берглундов и озером располагался травянистый холмик, на котором росли несколько старых берез, и, когда солнце или ветерок отпугивали комаров, Патти часами лежала там с книгой, чувствуя, что весь мир где‑то далеко, – если не считать редких самолетов в небе и еще более редких автомобилей, проезжающих по грунтовой дороге.

Накануне отъезда Уолтера ее сердце начало стучать сильнее. Оно просто взяло и заколотилось. На следующее утро, когда она отвезла Уолтера на аэродром Гранд‑Рэпидс, вернулась домой и принялась готовить блины, сердце забилось так сильно, что она уронила на пол яйцо. Прежде чем встать на колени и вымыть пол, она оперлась на стол и сделала несколько глубоких вдохов. Уолтер должен был когда‑нибудь завершить отделку кухни, но Ричард должен был вначале сделать стяжку под плиточный пол, а этого еще не произошло. Зато, как он сказал, ему удалось освоить игру на банджо.

Когда Ричард вывалился из спальни, одетый в джинсы и футболку, сообщающую миру, что ее хозяин поддерживает субкоманданте Маркоса и освобождение штата Чьяпас, было еще рано, хотя солнце уже четыре часа как взошло.

– Гречневые блины? – весело предложила Патти.

– Отлично.

– Если хочешь, могу сделать яичницу.

– Предпочитаю блины.

– Могу пожарить бекон.

– А вот от бекона не откажусь.

– О’кей. Блины и бекон.

Если сердце Ричарда и колотилось, он виду не подавал. Патти наблюдала за тем, как он уминает две стопки блинов, изящно управляясь вилкой – она знала, что этому Уолтер научил его на первом курсе.

– Что делаешь днем? – спросил он без видимого интереса.

– Хм. Пока не думала. Ничего! У меня же каникулы. Утром буду лениться, а потом сделаю тебе обед.

Он кивнул и вновь принялся за блины, а она поняла, что все эти фантазии не имеют ни малейшего отношения к реальности. Она отправилась в туалет и сидела там на закрытом унитазе, пока не услышала, что Ричард вышел из дома и взялся за дело. В первых утренних звуках, сигнализирующих, что кто‑то принялся за работу, есть что‑то ужасающе грустное, как будто тишине больно от того, что ее нарушают. Первая минута рабочего дня напоминает обо всех остальных минутах, из которых складывается день, а размышлять о минутах как об отдельных единицах очень вредно. Лишь когда остальные минуты присоединятся к первой, голой и потерянной, день входит в свой безопасный дневной ритм. Патти дождалась этого момента, прежде чем покинуть уборную.

Она захватила «Войну и мир» и направилась на свой травянистый холмик, смутно надеясь, как когда‑то, поразить его своим кругом чтения, но тут же увязла в главе, где говорилось о войне, и принялась бесконечно перечитывать одну и ту же страницу. Голосистая птичка, чье имя, вопреки стараниям Уолтера, она никак не могла запомнить, – то ли таволга, то ли иволга – привыкла к присутствию Патти и запела, сидя на дереве прямо над ней. Песенка была как навязчивая идея, которую птичка никак не могла выбросить из своей крошечной головы.