Кордова, 1506 г

В 1506 г. Кордова находилась в когтях инквизитора Диего Родригеса Лусеро. Инквизитор Лусеро был известен как «Эль‑Тенебреро» – «Носитель Тьмы»[291]. Его способ ведения процедуры расследования кратко изложен одним из тех, кто подал на него жалобу в высший совет – Супрему. «Лусеро хотел заняться любовью с женой Юлиана Тригероса, и он забрал ее, потому что они сопротивлялись. Ее муж, который был „старым христианином“, решил добиться справедливости у короля Фердинанда, и Фердинанд подтвердил, что его дело правое. Он отправил Тригероса в Севилью, к великому инквизитору Диего Деза.

Тригерос прибыл в Кордову в среду для продолжения разбирательства своего дела, а в субботу на следующей неделе его сожгли. Лусеро содержал его жену как свою любовницу.

В другом случае, так как дочь Диего Селемина оказалась исключительно красивой, ее родители и муж не хотели отдавать ее. Поэтому Лусеро сжег всех троих. А в настоящее время у него от нее есть ребенок, ибо инквизитор держал ее в течение длительного времени в алказаре как любовницу»[292].

Жаловались и аристократические семьи города. Они писали ко двору, что Лусеро и его приспешники придумали ужасную ложь против многих самых выдающихся христиан города и окружающих районов. Невиновных обвиняли в том, что они были еретиками; заключенных вынуждали давать показания против них.

Но страдала не только аристократия. Обвинения выдвигались против монахов и монахинь, а также против простого люда. Более того, все эти лживые и вводящие в заблуждения показания получены под пытками[293].

В 1507 г. власти Кордовы пошли еще дальше. Они написали королю Фердинанду о том, что дьявол привык класть гнилые яблоки среди хороших. В инквизиции, где «работа была самой святой, появились демоны во плоти»[294]. Инквизитор, говорили они, набрал столько свидетелей из числа заключенных в его тюрьме, сколько смог. Он добился их неохотного согласия в результате применения пыток и угроз. Кроме того, Лусеро не давал еды тем, кто отказывался сотрудничать с ним. Из 500 его заключенных, как утверждали власти, 150 не поддались на угрозы. Их сожгли, но до костра они прошли перед огромным собором, перестроенным из мечети, с кляпами во рту, чтобы нельзя было выкрикнуть правду о том, что происходило перед сожжением.

Преподобный инквизитор Лусеро был, очевидно, ястребом, а не голубем. У него имелся девиз: «Дайте мне еврея, и я отдам вам его сожженным»[295].

Бывшего школьного учителя из пустынного района Алмери, его назначили инквизитором в Гранаде в 1500 г. Он назвал ее «Иудеа‑ла‑Пекуэнна», «маленьким еврейским кварталом». Инквизитор потребовал закрыть городские ворота и сжечь всех жителей‑еретиков. Во время его пребывания на этом посту в руках инквизиции в Гранаде умерли около восьмидесяти человек[296].

В 1502 г. Лусеро назначили в Кордову для улучшения положения дел с трибуналом, состоявшим из недостойных судей, последовавших примеру инквизитора Педро де Гуирала. Последнего обвинили в 1499 г. в получении взяток от семей обвиняемых[297].

Первый серьезный историк инквизиции Лоренте, имевший доступ к документам, которые позднее были утрачены, сообщал: в эти годы в Андалузии погибло 2592 человека, еще 829 сожжены символически (в изображении), а 32 952 еретиков возвращены в лоно церкви[298]. Понятно, что Лусеро получил свое прозвище «Носитель Тьмы» не просто так.

* * *

Процесс над конверсо Жуаном де Кордова Мембреку – один из самых сомнительных судов, проведенных Лусеро в те годы.

Мембреку арестовали в 1502 г. Раб с Золотого Берега Мина[299]обвинил его в том, что по понедельникам и четвергам у него в доме проводится тайная синагога, что он соблюдает все иудейские религиозные праздники и носит одежду, соответствующую каждому из праздников. Как говорилось, в проповедях собравшимся конверсос, верным своей религии, Мембреку обещал, что всех их возьмут в землю обетованную, где верных ждут баснословные богатства. По пути туда они переправятся через молочную реку, а затем через обычную воду, где нужно искупаться, чтобы вернуть молодость – все станут выглядеть на двадцать пять лет. Затем пророк Илья поведет странников вперед. Когда он появится, суша задрожит, исчезнут солнце и луна, а небеса разверзнутся, море покраснеет от крови, деревья засохнут, на землю обрушится камнепад. Все конверсос, одетые с головы до ног в белое, покинут землю, а все христиане обратятся в иудаизм и присоединятся к ним.

В процессе над Мембреку любопытно то, что во времена, когда простой намек на упоминание еврейства в Испании мог привести к сожжению на костре, на суде выступили все девяносто три свидетеля его еретических деяний. И все до единого в точности повторили перед судом одну и ту же историю о его «тайной» синагоге и проповедях. Либо Мембреку был самым откровенным человеком в мире, либо у него имелось некое стремление к смерти. Или же это стремление в большей (а точнее, в меньшей) степени было характерно для девяносто трех обвинителей, обменивающихся взглядами с инквизиторами во время дачи показаний.

Мембреку даже доказал на суде, что он находился за сотни миль от Кордовы во время совершаемых «преступлений», которые ему вменялись. Но это не имело никакого значения. Его нашли виновным и «освободили», передав светским властям. В 1504 г. осужденного сожгли на костре[300].

Пародии, подобные этой, показывают, насколько в действительности были распространены злоупотребления властью для ареста и допросов, предоставленной инквизиции. В Кордове ропот становился все громче. Епископ Катании (Сицилия) отправил официального представителя, чтобы расследовать жалобы. Некоторые свидетели признались, что давали ложные показания. Лусеро и его чиновники задавали им наводящие вопросы, говорили они. А если люди отказывались от показаний, их пытали и запугивали всевозможными ужасающими угрозами. Всех этих заключенных (многие из них были совсем еще детьми) заставляли затем наизусть учить еврейские молитвы. Этим молитвам их обучали евреи, обращенные в христианство. Такие познания требовались в качестве «доказательства развращения» со стороны обвиняемых.

Заключенные рассказали: их настолько терроризировали угрозой пыток, что в тюрьме они занимались лишь тем, что учили наизусть эти молитвы[301].

Так что тюрьмы, которые, как предполагалось, должны охранять чистоту католической веры, оглашались звуками древнееврейского языка.

Извилистые улицы Кордовы, сохранившие наследие исламского прошлого, стали свидетелями скандала. Когда Лусеро и его чиновники поняли, что об их деятельности доложили вышестоящему начальству, они поспешили провести новое аутодафе. При этом инквизиторы сожгли большинство из тех, кого они ранее пытали, заставляя давать ложные свидетельские показания для обвинения в ереси других[302].

Инквизиторское расследование дела Лусеро, когда оно наконец‑то началось после жалоб властей Кордовы, оказалось слишком запоздалым. Хотя высшее руководство теперь уже знало, как применялись пытки для получения ложных свидетельских показаний, как использовались эти показания для обвинения огромного количества невиновных людей, нельзя было запретить использование пыток инквизицией. Ведь пытки – древнее орудие государства, никто не собрался от них отказываться…

Такие хорошо документированные эксцессы и крайности, допущенные инквизиторами (например, Лусеро), предоставляли высшему инквизиторскому совету (Супреме) веские доказательства судебных ошибок, возникающих из‑за применения пыток. Но в течение первых 150 лет после введения инквизиции никогда не возникало никакого вопроса о несовместимости пыток с цивилизованным обществом, их неуместности и даже о простой контрпродуктивности. В средневековой Кастилии и Португалии пытки использовались ежедневно в уголовных судах. Поэтому их применение испанской и португальской инквизицией не считалось чем‑то особенным.

Пытки неразрывно связаны с иберийской системой судопроизводства. Даже ужас перед аутодафе необходимо рассматривать в контексте наказаний того времени. Тех, кто был приговорен к смерти английской юридической системой в XVI веке, могли выпотрошить или кастрировать, пока они еще были живы, а уж после отсечь им голову[303].

Все это позволило ряду авторов утверждать: зло от применения пыток инквизицией преувеличено. Утверждалось, что пытки были просто особенностью, характерной для того времени. Говорилось, что инквизиция «не торопилась применять пытки», а гражданские суды оказывались намного страшнее инквизиторских процессов по их применению. Кроме того, меры физического воздействия редко применялись приблизительно после 1500 г.[304]

Правда, инквизиторы могли проявить снисходительность к тем, кого они пытали. Во время инквизиторских судов в Валенсии над морисками в 1597 г. несколько человек освободили от пыток и «подвергли допросу», учитывая их возраст или немощность[305].

Безусловно, следует помнить и о любопытном феномене осуждения этого вопроса прошлого на основе более цивилизованных ценностей настоящего. Но факт заключается в том, что инквизиторские пытки (о чем свидетельствуют и данные из Валенсии) продолжались и после 1500 г. Они сделались более жестокими, чем в гражданских судах.

Например, в 1596 г. в Валенсии половину всех морисков, которые покаялись, пытали или же угрожали им пытками[306]. В Толедо в 1590 г. один мориск, Алонсо де Салас, сапожник, занимавшийся ремонтом обуви, умер в пыточной камере[307]. Почти 85 процентов морисков, против которых было проведено расследование инквизицией в Валенсии в период с 1580 по 1610 гг., пытали (почти 79 процентов из них – в Сарагосе)[308].

Угроза пыток часто приводила к признательным показаниям – например, в Сьюдад‑Реале в 1483 г. (см. главу 1). Это приводило и к самоубийствам[309]. Один из морисков заявил, что «что пытки инквизиции заставили его сказать то, что инквизиторы хотели услышать… Он испытывал перед инквизиторами такой страх, который намного превышал ужас перед всеми демонами ада, а Бог на небесах не имел такой власти, которой обладали они»[310].

Более того, в XVI и XVII вв. страдали не только одни мориски. Во всей Португалии (в том числе в Эворе) пытали четверть тех, кого обвинили в содомии, включая двенадцатилетнего мальчика, изнасилованного сводным братом. Его истязали за совершенное «преступление», пытками вынудив дать признательные показания[311].

Пытка была просто одним из аспектов судебного процесса, но не таким, которые множество людей считают отвратительным. Даже напротив, ее рассматривали в качестве полезного способа получения правдивых показаний.

Однако современники часто думали, что использование пыток инквизицией было значительно более суровым, чем в светских судах. Это продемонстрировало дело Лусеро и протесты из Кордовы. Летописец Эрнандо де Пулгар, секретарь католических королей, отметил: пытки, применяемые инквизицией, считались практически очень жестокими. Советник инквизиции, теолог и епископ Самора Диего де Симанкас (умер в 1564 г.) доказывал: инквизиторы должны чаще использовать пытки, чем остальные судьи, поскольку ересь запрятана глубоко, ее трудно доказать[312].

В 1578 г. Франсиско Пенья отметил, что пытку инквизиторы зачастую использовали с самого начала, не ожидая получения других доказательств, хотя ее традиционно полагалась применять иначе (см. введение)[313]. В других документах отмечалось: если для средневековой инквизиции перед переходом к пыткам были необходимы два доказательства, то в Испании «пытки стали совершенно произвольными. Судьи могли приказать применять их в любое удобное для них время»[314].

Более того, физическое воздействие отличалось в испанской инквизиции не только философией применения. Гражданского судью наказывали, если в результате пыток заключенный умирал, терял конечность или другой орган. С инквизиторами дела обстояли по‑другому[315]. Существующее правило объясняет, почему гражданские судьи иногда не решались налагать самые суровые виды наказаний на обвиняемых[316]. Зато инквизиторам предоставлялось большее количество форм пыток[317].

Пытки с самых различных точек зрения стали важным оружием в арсенале инквизиции. Так обстояло, по меньшей мере, еще и в первой половине XVII века.

При использовании в соответствии с правилами инквизиции (но не произвольно, в манере Лусеро), пытку применяли к жертве в точно обусловленных обстоятельствах. Когда доказательство казалось веским, но не решающим, имелись основания подозревать, что признание не стало полным, заключенным давался шанс «очистить от греха» показания.

Поэтому пытки часто применяли к тем, кто уже сделал признание в своих «грехах», но оставались подозрения, что утаены имена подельников. После того как удавалось услышать одно имя, его использовали в качестве доказательства того, что, вероятно, утаиваются и другие имена. А значит, пытки могли продолжаться очень долго.

Существовало два главных инструмента пыток – дыба и вода. Имелось большое количество их вариантов. Для пытки на дыбе заключенному связывали руки на спине. Пытаемые, поднятые с пола, оставались в подвешенном положении на радость инквизиторам, словно зарезанные кролики, подвешенные, чтобы вытекала кровь. Время от времени их бросали на пол с небольшого расстояния.

Если заключенные не давали «правильных» ответов, то к ним иногда прикрепляли грузы, чтобы боль в суставах стала еще сильнее, а веревки на вывернутых запястьях врезались болезненнее и глубже.

Применение воды нашло более широкое распространение. Заключенного помещали на жесткое ложе (потро), помещая голову ниже ног. Горло и лоб надежно закрепляли металлической лентой. Конечности привязывали к потро веревками, которые врезались в плоть, а остальные веревки обвивали жгутами вокруг тела. Рот принудительно открывали, в горло вливали воду.

Не имея возможности дышать из‑за воды в горле и чрезмерно раздутого живота, жертва задыхалась, ловила воздух ртом. А инквизиторы терпеливо требовали, чтобы была произнесена «правда».

Со временем методы пыток совершенствовались. К началу XVII века к пытке с помощью потро добавили трампа – отверстия в столе, куда просовывали ноги заключенного, крепко привязывая к столу. Деревянный стержень с намотанной веревкой помещали внизу под отверстием. Ноги пропускали через крошечные отверстия с помощью этой веревки, прикрепленной к пальцам и к щиколотке.

Каждый раз, когда веревку обматывали вокруг щиколотки, сделав один виток, она натягивалась, а ноги заключенного протаскивали дальше через отверстие.

Пять витков веревки вокруг щиколотки считали суровым наказанием. Но в Латинской Америке часто применяли эту пытку, делая семь и даже восемь витков. Некоторых морисков пытали, делая десять и более витков[318].

Пабло Гарсиа, секретарь высшего совета (Супремы) в Мадриде, детально описал инструкции в 1591 г., давая советы, как инквизиторам следует выполнять процесс пытки какого‑либо заключенного. Такой человек, как писал Гарсиа, должен получить предупреждение, в котором ему сообщают: он подозревается в том, что не сказал всю правду, а улики по этому делу показали ученым людям, находящимся в ясном сознании, что следует применять пытки.

Пытка, как полагали, сможет вызвать покаяние.

Затем Гарсиа сообщает, что инквизиторы должны читать следующую формулу перед началом пытки:

«Во имя Иисуса Христа!

Внимательно рассмотрев улики и аспекты данного дела, мы получили основания подозревать заключенного и установили, что можем назначить ему допрос с пристрастием, а значит, с пытками, которым заключенный будет подвергаться в течение такого времени, которое мы сочтем необходимым, чтобы он сказал нам правду относительно обвинений, выдвинутых против него. И в дополнение мы заявляем, что если заключенный умрет, получит травмы, пострадает от сильного кровотечения или во время пытки лишится конечности, это его вина и ответственность, а не наша, потому что это он отказывается говорить правду».

Очистив этим свою совесть, инквизиторы приказывали доставить заключенного в пыточную камеру. Здесь палач, на лице которого была маска, оставляющая открытыми только глаза, назначал инструмент пытки. Как правило, для освещения использовали фонари. Инквизиторы занимали места и готовились к допросу. Вновь требовали, чтобы арестованный сказал правду.

Гарсия утверждал, что инквизиторы должны были напомнить: они не хотят видеть ужасные страдания, хотя по обыкновению к ним и необходимо приступить.

Гарсия предписывал инквизиторам обратить особое внимание на то, чтобы все записывалось по возможности с наибольшей точностью: как заключенного полностью раздели, как ему связали руки, как его обмотали веревками, как потребовали положить его на потро со связанными ногами, головой и руками, как приказали наложить на него жгуты, как затягивали их, указывая в каком месте – на ноге, на мышце, на позвоночнике, на руках и т. д. Следовало фиксировать, что ему говорили на каждом из этих этапов, «дабы все происходящее было записано подробно и без всяких пропусков»[319].

Такое внимание к деталям в представлении инквизиторов обеспечивало полную прозрачность перед Господом Богом, а одновременно раскрывало неупомянутую истину: пытка должна была фиксироваться с такой предельной точностью, чтобы произвести соответствующее впечатление на официальных представителей и на самих преступников. Безусловно, в том и была одна из причин стремления властей обеспечить подробное описание любого аспекта каждого процесса пытки. В религии, где иконография пытки видна ежедневно по изображениям на кресте, страдания от боли могут воплотиться в реальность.

Страшно подумать, насколько быстро эти ужасающие процедуры стали частью «цивилизованного общества». Стоит лишь вспомнить об огромном аутодафе 1649 г. в городе Мехико и панегирики летописца Боканегра «милосердным» расследованиям инквизитора Маньоски (см. введение). Боканегра рассматривал эти события как нормальные. После более 150 лет, прошедших с того времени, они стали казаться именно такими.

И действительно, инквизиторские пытки давно стали рутинными для Мексики. Когда Франсиске де Карвахал, племяннице Альвару де Лэана из города Могадору[320], в 1589 г. приказали пройти в пыточную камеру, она крикнула: «Убейте меня, казните с помощью гарроты по возможности быстрее, но не раздевайте меня совсем, не срамите!» Затем она добавила: «Я честная женщина и вдова, я не смогу жить с этим дальше в мире и в месте, наполненном святостью!»

Но инквизиторы, разумеется, не обратили никакого внимания на это, сорвали с нее одежды так, что Франсиска Карвахал пыталась прикрывать свою грудь руками. «Все порочно! Порочно все! – рыдала она. – Этот ужас следует считать отпущением моих грехов»[321].

Инквизиторы, обученные не поддаваться на подобные просьбы, вопреки взглядам Боканегра, были далеко не миролюбивыми людьми. Пытая своих заключенных, чтобы те признались в своих идеалах, а также для победы над воображаемыми врагами, они выказывали отсутствие гуманности у них самих. Применение пыток, чтобы обезопасить фантазии о желательном для них посмертии, превратилось в зеркало, куда следовало бы посмотреться всему обществу, чтобы понять масштабы разрастающегося заболевания.