Коридор 3 page

– Слона возьмем, – говорит Сергей, – напечатаем. А тебя фотокорреспондентом – нет.

– Давай, я еще что-нибудь поснимаю....

Ну, давай же, давай...

– Занимайся своими пленками...

Девяносто второй год. Наташа занимается своими пленками, а на Красной площади зарубежные артисты дают концерт в пользу чернобыльских детей. «Коммерсантъ» аккредитовал десятерых журналистов, снимают даже с воздуха – с вертолета. А Наташа со старым отцовским фотоаппаратом стоит в толпе зрителей, слушает, смотрит, ждет своей удачи. Где она? Может быть, порхает над толпой? Или машет ей рукой: «Наташа, иди сюда!»

Фотокорреспондент газеты подзывает ее к себе. Проталкиваясь через потные плечи, она напрягается, вспоминает, как его зовут. Имена не откладывались, не записывались, не помнились.

– А ты что здесь делаешь?

– Да вот пришла послушать... Можешь меня за кулисы провести?

– Забирай мою аккредитацию, я уже ухожу, – он снял с шеи бейдж, отдал Наташе.

За оцеплением и за кулисами ее ждала удача, да, она была там. Наташа сразу узнала ее. Мини-юбки, черные колготки, шпильки, фиолетовая помада и меркантильность в глазах, подведенных густыми стрелками – так может выглядеть только удача на концерте зарубежных звезд в пользу чернобыльских детей. Так выглядели девушки, сбившиеся в стайку мини-юбок, – русские, красивые. Так выглядела сама Наташа – русская, красивая, в мини-юбке.

Она пристроилась удаче в хвост. Пошла за девушками к автобусу. Села в самом конце.

– А ты новенькая? – спросила одна, прилепляя жвачку к словам.

– А ты думала, старенькая? – ответила Наташа, тоже причмокивая, хотя жвачки у нее во рту не было. Вытянула ногу в черных капроновых чулках. Бежевые туфли на каблуках тридцать пятого размера. Ступня у нее маленькая, как копытце. Нога – красивая, как у Деми Мур. Ну, не старенькая же.

– Куда едем? – спросила Наташа.

– К Москве-реке. На корабле с зарубежными гостями поплывем, – ответила девушка через жвачку.

Удача полетела совсем низко. Можно было протянуть руку. Наташа протянула.

На корабле звезды ели, пили, сажали девушек на колени, лили шампанское рекой, оно пенилось, как вода Москва-реки, разрезанная носом корабля. Наташа вылила свой бокал в воду – «Пей, Москва, а я на работе не пью. Были розы, теперь бери шампанское – на». С корабля Москва показала ей свой третий лик. Теперь она была Moscow – икристой, игристой, доступной в любое время суток, отбросившей конечные ветки и оставив себе только центр, круглое такое местечко – теплое, насиженное, влажное от желаний иностранцев. Она была девушкой средних лет, готовой в любой момент уйти в жир или в худой сок. Все зависит от тебя. В общем, Moscow была проституткой, но не для всех.

Они хотели ущипнуть ее за мини-юбку. Ни-ни! Жестами раздевали ее. Не Москву, Наташу, хотя сейчас для них – для иностранцев – Наташа была Москвой.

– Д-давай! Д-давай! – говорили, давя на букву «д» английским акцентом.

– Че надо? – спрашивала Наташа у соседних миниюбок.

– Сиськи, говорит, ему покажи!

– Сорри, – по-русски перекатывала Наташа во рту двойное «р». – Ай донт спик инглиш, мистер. Пошел ты в жопу, коз-з-зел вонючий! Все равно ни хуя не понимаешь.

Старый отцовский фотоаппарат работал. Никто не обращал внимания – мини-юбка снимает на память, когда ей еще перепадет туда-сюда на корабле с шампанским и иностранцами по Москве-реке.

Следующий день. Guardian и «Коммерсантъ» публикуют ее фотографии, много фотографий, почти на каждой странице. Штатные фотографы предупреждают: «Ты на нашу территорию не суйся», а ей кажется, что она крепко держит удачу и никогда в жизни ей еще так не везло. С удачей, зажатой под мышкой, она заходит к начальнику фотослужбы.

– Сереж, ну, возьми ты меня фотокорреспондентом...

– Наташа, я столько раз тебе говорил: нет у тебя того, что нужно фотокорреспонденту...

Он отрывается от просмотрового столика. На нем уже новая съемка. В ежедневной газете, где люди, слова и фотографии поставлены на поток, сегодня – это уже вчера, удача улетает быстрее птицы.

– Что нужно для того, чтобы стать фотокорреспондентом?

– Во-первых, нужна своя профессиональная аппаратура. У тебя ее нет.

– Я куплю аппаратуру.

– Ты знаешь, сколько она стоит?

– Заработаю. Что нужно еще?

– А еще нужно быть мужчиной, – он наклонился над просмотровым столиком, подсвечивавшим негативы. Время не ждет – в ежедневной газете оно быстрее птицы. – Иди, займись своими пленками...

– Почему мужчиной?

– Нужно носить тяжелую аппаратуру, ездить на войну, регулярно получать по морде. Ты спроси у наших ребят, сколько раз им камеру били...

– Неужели нет ни одной женщины фотокорреспондента? – спрашивает она.

– В России нет, – задумался он, не отрываясь от негативов. – Хотя, пожалуй, одна есть, но по ней не разберешь – мужик она или баба...

– Аппаратуру я куплю, – проговорила Наташа, чувствуя во рту вкус колбасы и водки. – А ситуацию с тем, что женщина не может быть фотокорреспондентом, я... изменю...

– Ха-ха-ха...

Значит, шпалы класть, на стройке работать – это можно. Шпалы – значит, вполне себе женское занятие. А войну снимать – исключительно мужское, потому что мужчины – они крутые. Это они в России так придумали... А вот хрен вам!

– Сами занимайтесь своими пленками!

В девяносто втором ответ на вопрос «Где заработать денег?» отсылал только в одном направлении – на рынок. Азербайджанцы в Лужниках предлагали поработать «Машей» или «Наташей» на их «точках». Несложные подсчеты в уме – стоимость аппаратуры, поделенная на зарплату на рынке, плюс моральное унижение за «Наташу», достававшееся по низкой цене, и ей никогда не стать фотокорреспондентом.

Первая зима на рынке отличалась ото всех прежних московских зим. Сильнее всего мерзли пальцы на руках, но она все равно обрезала перчатки, чтобы удобней было считать деньги. Это была тяжелая работа, и каждое утро, просыпаясь в четыре утра от визга будильника, который врывался в сон исправно – ни минутой позже, она, болтая растворимый кофе в кружке на общей темной кухне, думала о том, что все глубже забирается в жопу Москвы, а профессия фоторепортера отходит все дальше на задний план, как линия горизонта на фотографии.

На рынке у нее была своя точка. Она сама себе стала и «Наташей», и азербайджанцем. У нее хватало сил, чтобы таскать тяжелые тюки с ширпортербом вьетнамского качества. Хватит сил и на то, чтобы поднять сумку с аппаратурой. Когда-нибудь...

Два года на рынке ее удача была птицей Феникс – то сжигала себя в костре из заработанных Наташей купюр, то снова возрождалась из кучи вьетнамского тряпья. Столько раз ее обманывали, обворовывали, делали из нее дуру, мечта вытягивала ее.

Купив аппаратуру за границей в девяносто четвертом, она ровно пять дней искала работу. На каждый день приходилось по одной редакции.

– Аппаратура у тебя хорошая, стеклышки к ней – классные, но ты – женщина...

На пятый день Москва уступила. Может, под натиском Наташиной настырности, а может, предчувствовала начало войны в стране, первым городом которой была.

Газета «Независимая» не зависела от стереотипов – ей было все равно, женщина Наташа или мужчина. На пятый день ее взяли на работу. А через год началась война.

Москва встала перед ней в твидовом костюме, вся худосочная такая. В бинокль смотрела, как Наташа вывязывает петли своей красной шапки.

– Да что тебя тянет туда – в самое пекло? – спросила она, негромко прочистив горло, не отнимая бинокля от глаз.

– Я наивна и глупа, – ответила ей Наташа, тоже не отрывая глаз от спиц и петель. – Мне кажется, то, что там происходит... Так не должно быть... Я не знаю, как по-другому передать свое возмущение. Я думаю так – буду фотографировать, и все изменится. Люди просят помочь... И как же так?! Я ведь могу... Могу достать пленных. Я всем им нужна – и пленным, и чеченцам. Я – почтальон и Дон Кихот. Сама все знаю про ветряные мельницы. Так ведь я глупая, наивная... Вот ты смотришь в бинокль на меня, поры мои видишь на носу расширенные, корни волос некрашеные, а того не видишь, что там, на войне, я все это от души делаю...

– Вот ответь мне, – рафинированная Москва поправила юбку, швом съехавшую на бок. Она была умна – эта сторона Москвы, умела вести умные разговоры, давить интеллектом. – Как ни крути, – сказала она, еще покрутив на костлявых бедрах интеллигентную юбку, – а ты небескорыстна, Наталья Ивановна. Война сделалась для тебя средством самораскрытия. Цинично звучит? А правда всегда цинична. Ты хотела покончить с собой старой, а там – найти себя новую. Все время рвешься кому-то что-то доказать. Я давно разглядела в тебе этот механизм, позволяющий невозможное сделать возможным...

– Это только говорят – невозможно-невозможно. А на самом деле все элементарно... – Наташа оторвалась от вязки. – Хочешь я тебе, Москва, берет свяжу – под твой твидовый костюмчик. Зря ты ко мне вот такая умная, в Лужники не приходила, я б тебя приодела... Немодная ты какая-то, Москва Ивановна...

– Медведева, зубы мне не заговаривай, – Москва по-прежнему смотрела на нее в бинокль. – Я дам тебе денег на следующую поездку. Но при одном условии – объясни мне, зачем ты туда ездишь? Чем тебя не устраиваю я – трехликая, худая и толстая?

– Не знаю я, – задумалась Наташа. – Сама себя постоянно спрашиваю – на хуя?

Москва брезгливо поморщилась. Даже отступила от Наташи на полшажка – так аккуратненько и интеллигентно. Не любила нецензурных выражений.

– Думай! – сказала она в бинокль. – Отвечай или не видать тебе никаких денег. Будешь здесь сидеть, шапки вязать, а не интервью у Дудаева брать... Кстати, он мне не симпатичен – этот офицер, интеллигент в первом поколении... Думай и отвечай: почему ты ездишь туда?

– Потому что... потому что... – Наташа наморщила лоб, –...потому что там началась война!!! Все элементарно – потому что там началась война...

Она затянула последнюю петлю на шапке, и ей позвонили из «Огонька».

– Езжай, – сказала Москва, уходя, и помахала зеленому хвосту поезда свободной от бинокля рукой.

Больше Наташу никто не провожал.

Она снова ехала. На этот раз, чтобы доказать себе и другим – она может то, что в данный момент не удается другим. Она – фоторепортер, культурная масса, мастер. Ей не придется всю жизнь жевать жвачку обиды, запивать горечью и жалеть о том, что не было сделано.

Первый блокпост на пути из Назрани в Шали. Они всегда одинаковые, будто близнецы – шлагбаум, небольшая укрепленная будка. И таксист дальше не едет.

Три дня. Всего на три дня она уезжала в Москву, а деревья уже выстрелили почками, стояли беззащитно-зеленые, как Наташа в юности. А в Москве, когда она уезжала, шел холодный дождь. Она заняла сто долларов – пусть будут, пригодятся. Теперь она еще и должна.

Проехал бы кто-нибудь на Шали. Она следила за машинами, проезжающими под поднятой рукой шлагбаума. Забиты под завязку. Везут в багажниках сникерсы и сигареты на продажу. Работы в республике не было, но торговали. Вернее, торговали потому, что работы не было. На еду всегда спрос.

– Тебе куда?

Они любят джипы. Мужчины. А чеченские – еще больше. Больших, черных, железных монстров. Смешно, но, видя, как припарковываются такие машины, она ждала появления из их железных недр горы мускулов, темных очков и стриженых затылков – под стать средству передвижения. Джипу – джипово.

Высунулась лысая голова. Гладкая, почти глянцевая, как бока машины. Брить уже не надо. Очков не было. Комплекцию – не разглядеть.

– Мне в Шали.

– Садись, подброшу.

Сумку закинула на заднее сиденье. Вскарабкалась на высокую подножку спереди. Может, не возьмет денег за проезд. Зачем ему – обладателю такой горы дорого металла кучка ее жалких рублей, выданных бухгалтерией под расписку?

Откинулась на кожаное кресло. Пахнет дорогой кожей. Они ехали над остальными – «жигулями», «ладами», редкими иномарками. Этот конь был выше всех.

Полтора века назад по этим, тогда не асфальтированным, каменистым дорогам били копыта, поднимая коричневую пыль. Рукоятки кинжалов сдержанно отливали серебром, посылая остроребрых зайчиков в глаза поравнявшихся с конем путников. Чей конь выше? Сильнее ногами? Чей зайчик быстрее бьет в цель? Проезжай мимо, не будем тягаться. У каждого свой конец дороги.

Асфальт. Старый кинжал висит на стене. Украсил собою ковер. Тупая сталь посылает тусклых зайчиков, когда на нее упадет свет из раскрытой двери, но пули быстрей. Конь умер и воскрес железным. Не цокает по дорогам. Молчит. Буксует. Или тихо шуршит шинами по асфальту. Только всадник остался прежним – проезжай мимо или хочешь потягаться?

– Журналист?

Наташа встретилась с водянисто-голубым взглядом. Твердым, такого не ждешь от воды. Она задержалась на его подбородке, массивном, с глубокой ямочкой. В нее можно воткнуть мизинец, подумала она.

– Да... – ответила она, предчувствуя тяжелый разговор.

Усмехается. Зачем она села в его машину? Надо было ждать кого-то попроще, на «жигулях», без тяжелых камней во рту и в глазах.

– Или ФСБ? – едва касается руля, ведет плавно, легко. Высокая посадка или долгий навык? На Наташу не смотрит. Твердо уперся глазами в дорогу. На ее колене волос больше, чем на его голове.

– Что ФСБ? – спрашивает она.

– Или ты из ФСБ? – чуть поворачивается к ней, в глаза больше не смотрит. Скулы очерчены четко.

– Я же вам сказала, я из журнала.

– Аккредитацию покажи...

– А вы кто?

– Покажи аккредитацию, – на одной ноте говорит, интонация не скачет.

– У меня нет аккредитации, есть только письмо из редакции. Могу показать...

Аккредитации нет. Слишком много бумаг и времени уходит на то, чтобы получить ее в Министерстве обороны. Легче приехать вот так – без аккредитации, с одним только листком, на котором за печатью главного редактора написано – просьба оказывать содействие нашему сотруднику такому-то.

Наташа потянулась за сумкой. Не достала.

– Остановите, мне надо взять сумку. Письмо – в ней.

Какое-то чувство – уже не шестое, а седьмое или восьмое – подсказывает ей: делай, как говорит.

Он не смотрит на нее. Ему неинтересно. Все знает сам. Желваки твердые. Все в нем твердое, даже его молчание.

– Журналист, что ты думаешь об этой войне? – поворачивается. Ободки век – оранжевые.

– Я не думаю, просто снимаю.

От таких разговоров надо уходить. Совсем не дело обсуждать политические вопросы с первым встречным. Так же опасно, как поздним вечером в метро после футбольного матча, когда к тебе подходят фанаты, без внешних признаков, отличающих болельщиков одной команды от болельщиков другой, и, сощурившись, задают вопрос: «Спартак – чемпион? Или Динамо?». А ты не фанат и даже не любитель, попробуй угадай, не промахнись.

– Я ничего не думаю, – осторожно говорит она.

– Вас в ФСБ не учат правильно на вопросы отвечать?

– В ФСБ, может, учат, меня не учили.

– Значит, ты за войну?

– Я – против. Против любой войны, – поспешила добавить она. – Честно, я не хочу говорить о войне. Давайте я вам лучше расскажу о композиции в фотографии.

– А я не хочу говорить о композиции. Зачем ты здесь?

– Снимаю...

– Что снимаешь?

– Все, что вижу.

– Нравится?

– Что нравится?

– То, что видишь.

– Нет...

– Что конкретно тебе не нравится?

– Вы меня допрашиваете?

– Считай, что так.

– Кто вы? Как вас зовут?

– Тебе этого знать не полагается. Так что конкретно тебе не нравится?

– Самые обычные вещи – боль, смерть, горе, – отвечает она. Если этот лысый ждет от нее банальностей, вот они – пусть получит.

– Но ты же их снимаешь... – он не упрекает, не осуждает, его голос звучит равномерным маятником.

– А вы предпочли бы, чтобы это вообще никто не снимал?

– Зачем ты это снимаешь?

– За тем, что меня это трогает!

– Трогает, говоришь... Кому ты служишь?

– Я обслуживаю действительность... – она делает упор на слово «обслуживаю». Похожее слово, но совсем не то, что «служить».

– Ха-ха-ха, – негромко и нерадостно смеется он и обрывает свой смех следующим вопросом: – Тебе нас жалко?

– Мне жалко всех!

– Но мы же волки, дикари. Мы – не люди. Зачем нас жалеть? Нам не больно. Нашим женщинам и детям не больно. Мы – из другого теста. Мы не умеем страдать. Страдают только у вас в России, волкам этого не дано, – из его голоса прорывается сдерживаемое рычание.

– Вы так ненавидите русских, – качает головой Наташа, глядя на дорогу. – Многие в России против этой войны. Но когда войны начинаются, президенты не спрашивают у нас, рядовых граждан, разрешения.

– Я расскажу тебе историю. Дорога долгая, послушай. Двадцать четвертого февраля тысяча девятьсот сорок четвертого года моя бабушка по матери поехала на рынок покупать свадебное платье – завтра игралась ее свадьба. Родителей у бабушки не было, только семилетний брат. Вечером зашла тетя. «Пошли, – говорит, – Зарема, к соседке приехала женщина, которая гадает на камнях. Пусть бросит для тебя, посмотрим, счастливая ты будешь в чужой семье или нет». Они пошли, женщина бросила камни. «Не быть завтра твоей свадьбе, – сказала она бабушке, – тебя ждет долгая дорога». «Только деньги зря потратили, – ругалась тетя. – Как свадьбе не быть? Это невозможно. Завтра уже свадьба. Наболтала...»

Он крутил руль, мягко, как будто тот был продолжением его рук. Дорога уходила в гору. История тянулась за ней. Наташа внимательно слушала. Представляла все в картинках – гладкая галька ложится дальней дорогой на бревенчатом полу, тускло светит керосиновая лампа – уже вечер, на стене поблескивает рукоять старого кинжала, девушка темным февральским вечером примеряет на себя предсказание вместо свадебного платья.

– Зашли домой. Легли спать, – продолжает лысый. – А под утро, в четыре часа, стук в дверь. Военные – русские солдаты. «Чашка, ложка и пять минут на сборы», – говорят они. Женщины не поверили. А их на улицу выводят. Снег идет. В грузовик посадили. Бабушка пальто накинуть успела. Младший брат умер в вагоне, когда поезд прибыл в Казахстан. Сапог у бабушки уже не было – обменяла на хлеб по дороге. Она обмотала ноги тряпками и понесла брата по глубокому снегу хоронить. «Не ходи, – говорили ей. – Умрешь по дороге». Пальто отдала двум казахам, чтобы выкопали могилу... Чашка, ложка и пять минут на сборы... – повторяет он в конце и спрашивает: – Скажи, за что нам вас любить?

– Не надо нас любить, – подумав, отвечает Наташа. – Но и ненавидеть не надо.

– Когда бабушка умирала десять лет назад, припомнила молодого русского солдата. В ту ночь он помог ей забраться в кузов. Сказал: «Посмотри в последний раз на свою родину». И заплакал. Слеза упала на его штык и покатилась по нему...

Картинки – еще и еще. Девушка идет через вьюгу, завихрения казахстанской зимы. Длинные темные косы закручиваются в спирали, вырастают над головой черными ветвями. А зима зовет: «Остановись, замерзни, стань деревом посреди моей вьюги». Слеза капает на тусклый штык, ползет по нему, оставляя ледяную бороздку – попрощайтесь, больше вы не увидитесь... Жаль, что ей никогда не снять этих кадров.

– Я могу тебе чем-то помочь? – неожиданно спрашивает лысый.

– Я приехала, чтобы взять интервью у Дудаева...

– Ха-ха-ха. У кого? У Дудаева? Губа у тебя не дура. Ха-ха-ха...

Наташа смотрит, как дергается его подбородок на металлических креплениях, прыгает ямка – вверх-вниз. Смех железными слитками сыплется ей на колени. Смех робота, такой же монотонный, как и вся его речь. У него в груди за железным каркасом ребер играет пластинка, на которую записан этот обезжизненный смех. И бабушкина история – тоже.

– Ты знаешь, где его искать? – оборвал он поток смеха, набычился или наволчился.

– Нет. А вы знаете?

– И я не знаю, – коротко бросил он, не поворачиваясь.

Когда-то и он был ребенком. Лежал в люльке. Мать рассказывала ему сказки. Над люлькой вились они и песни колыбельные. Но Наташа не могла представить его ребенком, не получалось. Казалось, таким он и родился – лысым, железным, с дырявым подбородком. Появился на свет вместе со своим джипом, который был дан ему при рождении, как остальным даются руки, ноги, сердце и диафрагма.

Она давно заметила, люди цветут в разное время. Кто-то рождается для того, чтобы недолго побыть блондинистым малышом, а позже превращается в сального подростка, из него – в рано полысевшую неприметную тень, давно увядшую, не пахнущую, которая доживает свою сухую жизнь сухоцветом в вазе. Он цвел недолго – в раннем детстве. Другие перескакивают через детство, юность, средний возраст и становятся представительными пятидесятилетними мужчинами с залысинами над тугим лбом, и никто не помнит, какими они были до того, были ли они до того. Отказывалось воображение, не хотело возвращать в детство атамана Косова, а с ним – генерала Трошева. Были ли они маленькими мальчиками? Или зрели в большом яйце до пятидесяти лет? Как этот человек зрел и лысел в черном металлическом джипе, затвердевал внутри его железной оболочки.

– Вам, правда, никогда не бывает больно? – спрашивает она.

– Больно? Многие из нас постоянно живут с болью. Ты хочешь спросить, почему мы такие жестокие... Когда боль не уходит, пилит без конца, а лекарства тебе не дают, уровень агрессии повышается. Особенно у мужчин... Ха... ха... ха...

Шали. Весна взяла перерыв – летели они, разгоняя вернувшихся с севера птиц. Сейчас начнется. Бабок с семечками не было видно. Ни одной. Город притих. Из подвалов не доносилось ни звука.

– Беги! – приказал лысый.

Наташа выпрыгнула из машины, схватила с заднего сиденья сумку, хлопнула дверцей и остановилась, оглядываясь по сторонам. Город был пуст.

– Беги!

Что было сил побежала, слыша, как за спиной разворачивается джип. До комендатуры бежать далеко. Где ей спрятаться? Все двери на запоре. Крышки погребов не пропустят стук в дверь. Да и кто сейчас поспешит отворять ее незваному гостю?

Шалинское телевидение! Дернула дверь на себя. Открыта.

– Есть здесь кто-нибудь?!

Прислушалась. Тихо...

– Есть здесь кто-нибудь?!!

Тишина за секунды до обстрела всегда была какой-то особенной, обеззвученной до конца. Может быть, такой ее делало нервное напряжение.

– Есть кто?!!

Всё вздрогнуло. Они прилетели. Началось. Земля дергалась, отбивая удары. Свистело и ухало. Стекла в окнах звенели. Наташа ухватилась за дверной проем.

– Мама! – закричала она.

– Кто там?! – донеслось откуда-то снизу.

– Это я!

– Кто – ты?!

– Н-наташа!

– Спускайся в подвал!

Узкая, покрытая цементом лестница в конце короткого коридора привела в подвал. Ильяс и Ширапутдин сидели на железной кровати, между ними лежала тетрадь, они рисовали на ней крестики-нолики. Наташа ввалилась шумно. Сумку бросила на пол.

– Подвиньтесь! – втиснулась между ними.

Телевизионщики отпрянули. Чинно пристроились с краю. Ильяс обхватил железную спинку рукой, чтобы не съезжать по матрасу к середине кровати. Чужой женщины здесь касаться нельзя.

– Когда приехала? – спрашивает Ильяс.

– Сегодня, – Наташа спрятала лицо в ладонях – заслонилась от обстрела, еще бы уши заткнуть, чтобы свиста не было слышно. – Приехала, а бабок с семечками не-ту-у-у, и никого не-ту-у-у-у...

– А ты семечек хочешь? – подмигивает Ширапутдин. – Сбегать?

Кровать дрожит, кажется, в ее дутых ножках гудит рой пчел. С потолка сыплется труха. Там, наверху, разыгрывается что-то невероятное. И не дай бог сейчас оказаться наверху. Или это сам Бог устроил репетицию конца света?

– Мамочки-и-и-и, – Наташа жмется к Ильясу, к его чеченскому свитеру, пахнущему недорогим одеколоном.

– Эй-эй, близко не прислоняйся, – отталкивает он ее. – Потом жениться на тебе придется.

– Некогда мне-е-е...

– Чего некогда?

– Жениться мне некогда-а-а. Я на работе-е-е... Мамочки-и-и-и...

– Ты успокойся, – Ширапутдин взъерошил свои черные, с мелкой проседью волосы. – Ты что, не слышишь? Это же авиационные бомбы... Что ты так испугалась?

– А что, от авиационных не умирают? – Она отнимает руки от лица.

– Это он к тому, – объясняет Ильяс, – что если конкретно в нас такая попадет, то больно не будет...

– Ма-моч-ки-и-и-и...

И-и-и-у-у-дж!

– Недолет, – прислушиваясь и подняв палец вверх, говорит Ильяс.

И-и-и-у-у-дж!

– Перелет, – качает головой Ширапутдин.

Эту нотку иронии она давно уловила в голосах чеченских мужчин. Коснешься мизинцем струны, от нее отлетит легкий звук – тонкая нотка, едва уловимая для чужого уха. Они были пафосны – чеченские мужчины. Любили подтрунивать, поигрывать на ироничной струнке, когда вокруг было страшно. Они хотели походить на увешенных бицепсами Рембо из американских блокбастеров, которые, напоровшись лбом на дуло пистолета, расставляли ноги по ширине плеч, усмехались металлокерамической выдержкой и длинно сплевывали шуткой. Но чеченцы трунили в ином стиле – едва касались иронии, а струна, на которую та была натянута, могла лопнуть в любой момент. С неприятным звуком, разумеется.

– А как... там... ваш... религиозный фанатик... поживает? – выбивает зубами она.

– Этот придурок с кассетой, что ли? – откликается Ильяс. – Он умер.

– Как умер?! – вскидывается Наташа. – Погиб под обстрелом?!

– Нет, его расстреляли, – спокойно говорит Ильяс. – Ну что, Ширапутдин, сыграем еще? Наташа, хочешь в «Города»? Или в крестики-нолики хочешь?

– За что? – тихо спрашивает она.

– Провокатор, – коротко бросает Ширапутдин, рисуя на листе решетку для крестиков-ноликов.

– Это из-за меня и той кассеты?

– Там было много чего. Мы все это вместе сложили. Он много вещей делал нехороших. Включая тебя тоже...

– Короче, мы тогда не знали, что на той кассете записано. Сами не думали, что так получится... Извини...

Они замолчали. Только тишина свистела и взрывалась. Обстрел длился два часа. Недолет... перелет... Наташа надела на голову красную шапочку, накрылась сверху курткой – смастерила себе тряпичный домик, спряталась под пологом иллюзии и сидела, понемногу раскачиваясь. Так делают дети из детских домов – накидывают на голову одеяло и раскачиваются под ним – под крышей дома, которого нет, в колыбельке, которая не приходит в движение от прикосновения женской руки, ведь ее нет – ни женщины, ни руки, ни колыбельки. Как нет и самого дома. Все это – подсознательное, детское. Но иллюзия спасает от страха и взрослых, и детей.

– Ты зачем вообще снимаешь? – спросил Ильяс. – Кому нужна твоя фотография, когда все можно увидеть по телевизору? Даже здесь в Чечне у всех есть видеокамеры. Зачем ты выбрала такую ненужную профессию? – Он погладил свою камеру, лежащую у ног на полу. – Фотография умирает. Или уже умерла.

– Снимок – это то, что заставит людей вспомнить, когда ситуация забудется, – забубнила Наташа из-под куртки. – Охота им рыться в видеопленках...

– Охота им разглядывать твои бумажки. Я тебе могу сказать, на что такие бумажки будут нужны через несколько лет. Только обижать тебя не хочу...

– Фотография – это искусство, а искусство – вечно, – слова выходили из-под куртки приглушенными.

– Какое искусство без звука и без движения? Не смеши меня ради Аллаха. Кино – это искусство.

– Без звука и без движения... Ха! – Наташа скинула с головы куртку. – Да ты просто ничего в фотографии не понимаешь! На снимке еще как видно движение. Каждый снимок пахнет и имеет свой вкус! Ну, например... Ты есть сейчас хочешь?

– Клянусь Аллахом, с утра сегодня не ел, – Ильяс пощупал живот.

– А я тебе сейчас покажу снимок, на котором еда. И ты ее захочешь сожрать прямо с бумагой. Понял? Вот это хороший снимок. А не захочешь, тогда плохой. Что ты мне – камера, камера... Я снимаю историю, и моя история ценней, чем твоя – телевизионная.

– О-хо-хо-хо-хо! Ширапутдин! Ты это слышал?! – Ильяс перегибается к коллеге через Наташу, и они оба громко хохочут.

– О-хо-хо-хо-хо-хо...

– На вот тебе ручку, – Ширапутдин протянул ей шариковую ручку, которой рисовал крестики. – На, и сними ее так, чтобы мне захотелось взять ее с твоего снимка в руки и писать.

– Ручку надо расположить, – Наташа кладет ручку на тетрадь, – вот так или вот так, – передвигает ее по листу. – Смотри, вот если с этого ракурса взять... Короче, нужно, чтобы было красиво. Зрителю плевать, как и когда ты снимал. Стреляют в фотографа или нет – это никого не волнует. Не волнуют приемы, свет, цвет. Зрителя заботит одно – красиво или некрасиво. Понятно? Фотография – это театр, это литература. Она никогда не умрет...

– Вчера мы ездили в лагерь беженцев в Ингушетию. Скажи же, Ширапутдин? – Ильяс снова перегнулся к коллеге. – Мы там сняли целую кассету, несколько сюжетов, короче. Люди рассказывали, что с ними произошло, как было, где было... А ты? Что ты там сделаешь со своим немым фотоаппаратом?

– Мой фотоаппарат не немой! – Она сорвала с головы красную шапочку – сделалось жарко. – В том-то и дело, нужно так снять, чтобы не нужны были словесные объяснения – что, где, да почему. Я снимала беженцев! Специально приехала в четыре утра, ждала восхода солнца, зарева розового! И все получилось таким... таким объемным, серо-розовым – предметы, люди и их слова... Или взять, к примеру, дерево! Боковой свет очень красивый, а можно дерево и против солнца снимать, если силуэт нужен... Все зависит от того, что ты хочешь зрителю сказать!