X. Рефлекс цели

В разделе о наследственных механизмах, стимулирующих интеллекту­альную активность мы подробнейшим образом остановились на огромной роли для проявления повышенной, сверхнормальной интеллектуальной ак­тивности (гениальности, высокой творческой продуктивности) нескольких наследственных (гормональных, биохимических) факторов: гиперурикемии (или подагры), синдрома Марфана и синдрома Морриса. Нашей задачей прежде всего было показать колоссальное влияние биологических, эндоген­ных, внутренних «допингов» на реализацию сверхмощной интеллектуальной, эмоциональной и творческой продуктивности гениев. Однако совершенно немыслимо предположить, что мозг, например, гениального подагрика или сверходаренного циклотимика изначально, структурно отличался бы от мозга обычного человека. Он как бы лишь функционирует более возбужденно, бо­лее стимулирование, более целеустремленно. Но разве стимул должен обяза­тельно исходить от химического возбудителя? Разве таким стимулом не мо­жет быть личная творческая настроенность? Разве таким стимулом не может быть среда? Например, кружок людей, объединенных общими интересами, призванием, школой, направлением, идеей? Следовательно, наш нормаль­ный, «обыкновенный», «заурядный» человеческий мозг потенциально спосо­бен справляться с громадными задачами. Недостает лишь стимула?

Нет, одного лишь стимула еще недостаточно – ни эндогенного, ни экзогенного. Человек, по-видимому, способен на все, но не ко всему. И если, по-суворовски, «каждый солдат должен знать свой маневр», то «по-генетически», каждый человек должен знать свой талант. При том, чем раньше – тем лучше. Иначе индивидуальный путь не определится и не воз­никнет главное, то, что И.П.Павлов обозначил термином «рефлекс цели», то есть целеустремленность, нацеленность, беззаветное стремление к решению поставленной задачи. Импрессинг, которому мы посвятили так много места в предыдущем разделе, собственно говоря, и является тем моментом, который «формирует», указывает, проявляет цель.

«Цель – это средовая переменная, которая вносит новый смысл в массу как будто бы противоречивых данных о культурной изменчивости раз­вития интеллекта, а эта средовая переменная в то же время вырастает из но­вого множества эмпирических данных». Именно цель, намерение является основой действий, чем-то более, нежели возможностью, чем-то менее, чем принуждением. Неврологические исследования Гринфилда (1971) привели его к выводу о правильности наблюдений бихевиористов: люди могут быть «телеологическими машинами», то есть действовать гораздо более эффектив­но именно благодаря установленной цели.

Гринфилд показал резкое различие в быстроте обучения двух–трехлетних детей таким понятиям, освоение которых вело к цели, и таким, которые к цели (решению задачи) не вели: «Суть в том, что люди, по-видимому, учат то, что им нужно знать для достижения цели, поставленной средой, то есть учатся в том случае, если цель дает необходимую информаци­онную обратную связь для инструментального поведения». Но существо дела в том, что в зависимости от ситуации главной целью ребенка или подростка могут оказаться очень разные вещи – из-за общих внутренних установок и активно или пассивно избираемой господствующей, значащей среды. Целью может быть как умение метко плевать на максимальное расстояние, как уме­ние посмелее и половчее похулиганить, покуражиться, отстоять свою лич­ность от покушающихся или даже не покушающихся на ее права родителей, так и решение математической задачи, понимание и знание поэзии, уеди­ненное чтение очередного романа, обретение друга или подруги.

Наличие той или иной цели или задачи может носить чисто возрас­тной характер и не иметь особого прогностического значения. Существенно то, что именно на достижении той или иной цели нередко сосредотачивается масса усилий. Добиться смены цели нелегко, тем более, что существующие истинные цели не обязательно осознаются или декларируются.

Мотивированность изучения чего-то или «обучения», «целевая струк­тура» среды необычайна важна для развития интеллекта, при этом постоян­ные неудачи при попытке достижения поставленной цели могут стать (и ста­новятся) очень серьезной помехой для развития интеллекта. Это приводит к сознанию бессилия, к переносу ответственности на внешний мир, к сниже­нию критичности при анализе причин неудач. К решению проблем неудач­ник начинает подходить с позиций «авось», тогда как анализ связи его собст­венного поведения с результатом, то есть с неудачей, – слабеет, равно как слабеет и стремление предвидеть результат. Исход приложенных усилий на­чинает рассматриваться как результат случайности.

«Но если люди обычно учат средства, необходимые для достижения желательных целей, то прекращение анализа связи средств с конечным ре­зультатом приводит также к прекращению изучения. Таким образом, неуспех планов индивида из-за каких-либо социальных или личных причин не только уничтожает побуждение к учению, но и губит структурные условия, позво­ляющие учиться».

Гринфилд иллюстрирует свои положения ссылкой на отчет американ­ской группы исследователей, из которого явствует, что «отношение к школь­ному обучению как у белых, так и у черных детей зависело не от каких-либо объективных условий, как, например, биография ученика, качество препода­вания и т.д., а преимущественно от того, сознавал и ощущал ли ребенок, что его дальнейшая судьба зависит от образования. В результате дети, которые постоянно терпели неудачи в своих попытках чего-либо достичь, переставали считать школу тем необходимым этапом, прохождение которого является средством достижения цели».

Это же относится и к влиянию матери на развитие ребенка. Чем больше мать четырехлетнего ребенка считает себя зависящей от внешних ус­ловий, тем больше шансов у ребенка иметь низкий показатель интеллекта, и тем вероятнее он получал плохие отметки в шести-семилетнем возрасте. Осо­бенно опасны в этом отношении следствия урбанизации: дошкольники-горожане получают гораздо меньше знаний о разнообразии мира, чем дошкольники в селах, и это губительно отражается на развитии сознательности, ответственности и инициативы, особенно в необеспеченных семьях

Развитие детей страдает от отсутствия целенаправленной деятельности. И здесь очень важны наблюдения Зиглера и Баттерфилда (1969), по которым одни лишь мотивационные факторы могут поднять показатель суммарного интеллекта детей из детских садов на 10 единиц. Следовательно, задача пе­дагогов – создавать ситуации, в которых ребенок с малых лет чувствует, что именно от него лично зависит достижение той цели, которую он себе поста­вит, или ему поставят.

Однако в современных школах реально стоящие перед детьми цели становятся все более отдаленными от сиюминутной задачи. «В индустриаль­ном, техническом обществе цепи, ведущие от средства к цели, становятся столь длинными, а средства столь обобщенными и, по видимости, столь от­даленными от конкретной цели, что последняя легко теряется из виду. Дей­ствительно, слишком отдаленные конечные цели легко забываются вообще». В связи с этой констатацией, Гринфилд возлагает надежды на реорганизацию образования, которое теснее свяжет обучение с соответствующими целями

Иными словами, исследования в области экзогенных, средовых факто­ров развития интеллектуальных способностей ребенка приводят к признанию решающей роли интенсивности мотивации и целеполагания, в связи с чем именно этот аспект воспитания должен стать одним из центральных с самого раннего возраста.

Не исключено, что прежде всего интенсивностью мотивации обуслов­лена пробивная сила подростков, юношей и девушек, рано познавших нужду и унижения, в частности, массы молодых людей, приехавших в Америку в волнах эмиграцииxix века, и направивших все свои силы на единственную цель – добиться своего места в новой стране. В зависимости от содержания цели следовала «канализация» деятельности – предпринимательство, получе­ние образования, творческая активность или – гангстеризм, мафия, уголов­щина.

Сопоставление результатов раннего тестирования, школьных и уни­верситетских успехов с последующей отдачей в любых областях творчества показало, что при коэффициенте интеллекта свыше 110 творческая отдача почти одинакова при различных высотах его (130 – талант, 160 – гениаль­ная одаренность). И это понятно. Под итоговым коэффициентом интеллек­та 110 может скрываться бездарность в одних отношениях, деловитость в других или равномерно повышенная универсальная, но не слишком высо­кая одаренность. Решать будет не суммарная одаренность, а целенаправ­ленность, и следовательно – увлеченность, которая, кстати, нередко вспы­хивает в том направлении, в котором наиболее одарен индивид. Напряжен­ность работы интеллекта подскажет, в чем он себя может полнее всего про­явить.

Поразительная умственная энергия проявляется при наличии реф­лекса цели, при упорной мысли однодумов в любой подлинно творческой школе – научной, живописной, скульптурной, литературно-поэтической. Интенсивную умственную деятельность может возбудить не только често­любие, жажда власти, жажда богатства, почета, политического или сексуального успеха, не только гордость и тщеславие, но и любовь, сострадание, душевное благородство и десятки других альтруистических стимулов.

Обратимся к тому, как целеполагание и мотивация деятельности про­являлась в творчестве известных и общепризнанных гениев. Из анализа их биографий видно, что необычайная напряженность труда, полная самоотдача в достижении цели, максимально проявленный «рефлекс цели» были совер­шенно необходимы для реализации, для «выхода» и «отдачи» даже в случаях огромной одаренности.

По словам Ньютона, он пришел к закону всемирного тяготения лишь в результате непрерывного, неотрывного, сосредоточенного размышления над этим вопросом.

Менделеев трое суток размышлял над закономерностями свойств эле­ментов, до того как они у него «сошлись в таблицу».

Дарвин, разрабатывая эволюционное учение, дошел до того, что много лет сознательно отстранял от себя все книги и мысли, не относящиеся к теме его исследования.

Но ясно, что никакое напряжение мысли не создаст крупных ценно­стей, если отсутствует соответствующая комбинация наследственно детерми­нированных способностей.

Однако, как сказал Гете:

Что унаследовал от предков

Сам заслужи, чтобы владеть.

Невероятная, целеустремленная тяга к деятельности во что бы то ни стало, более чем что-либо другое характерна для выдающихся людей.

Вероятно, она-то и заставила Наполеона, когда он в качестве друга казненных Робеспьеров остался не у дел, предложить свои услуги русскому царю. Есть версия, что Наполеон вернулся с Эльбы во Францию на «сто дней» после того, как он все возможное на островке уже переделал. Стремле­ние к самопроявлению вовсе не всегда удел лишь безвольных Николаев Кавалеровых. Источником необычайного по своей силе стремления к обрете­нию желанной цели вовсе не всегда является только зависть, честолюбие или желание обрести брачное оперение в любой его форме.

Хорошо известно, что большинство подлинно выдающихся людей об­ладало весьма ограниченным, узким честолюбием, не стремилось ни к вла­сти, ни к блеску, да и в брачном оперении не нуждалось. Наоборот, для них характерна необычайная концентрированность на внутреннем содержании задачи и чрезвычайная напряженность мышления, отвлеченного от всего внешнего. Именно такую сосредоточенность обыватели зачастую принимают за признак ненормальности гениев.

Очень легко подвести под паранойю то упорство, с которым гений движется к своей цели. Лишь один пример: после выхода из печати книги «Мир как воля и представление», великий философ Артур Шопенгауэр 16 лет терпеливо ждет какого-либо отклика на нее. Затем он узнает от издателя, что тот продал тираж никем не покупаемой книги по цене старой бумага, то есть сдал в макулатуру. После этого сообщения Шопенгауэр начинает писать вто­рую часть своей книги.

Паранойяльными можно счесть и те ценностные параметры, те ценно­стные координаты, которыми руководствуется гений. Гендель о временах своей нищей молодости пишет: «Когда я сидел за своим старым, изъеденным червями клавиром, то не завидовал ни одному королю в его счастье».

Когда Демокрит заявил, что ради нового открытия он отказался бы от персидского трона, это не было пустой фразой, хотя трон этот ему никто не предлагал. А Эмпедокл и Гераклит действительно отказались от царских тро­нов.

Вагнер, нищий, одинокий, записывает: «Ничто не может меня по-настоящему огорчить, ничто не может потрясти. Мое существование совсем не связано с временем и пространством. Я знаю, что буду еще жить, покуда мне надо творить, поэтому я не забочусь о жизни, а творю».

Голодающий немецкий драматург Кристиан Хеббель пишет: «Если бы мне предоставили сейчас на выбор написать пьесу, которая пройдет сегодня по всем сценам мира и будет признана всеми критическими кафедрами, но через столетие будет осуждена на забвение, или же написать достойную дра­му, которую современники будут топтать ногами и которая при моей жизни никогда не получит признания, но затем будет коронована, я ни секунды не колебался бы в выборе».

Параноидным можно счесть и отношение гения к окружающему: Мо­пассан горестно признается в том, что для него все становится предметом писательского наблюдения и самонаблюдения.

Леонардо да Винчи, работая в течение четырех лет, не мог закончить свою «Тайную вечерю», потому что в своих блужданиях среди преступных кварталов города никак не мог найти подходящую голову для прообраза Иу­ды Искариота.

Они осуществляют свою задачу неотступно, их не могут остановить никакие препятствия. Рембрандт, постигнув истину и величие простых ста­рых людей, неустанно пишет их, и только их, почти нищенствуя, хотя воз­врат к прежней манере письма сразу обогатил бы его.

Иллюстративна судьба великого английского математика Рамануджана (1887–1920), который на первом курсе Кунбакономского колледжа получил специальную стипендию за особые успехи, но, отдавая все свое время собст­венным математическим исследованиям, так и застрял на первом курсе, а за­тем был исключен из колледжа и при следующей своей попытке поступить туда через 6 лет провалился.

Из воспоминаний Рамачандра Рао, основателя Индийского матема­тического общества: «В комнату вошел юноша, довольно полный, небри­тый и в несколько растерзанном виде, держа в руке потрепанную запис­ную книжку; во всем его облике замечательными были только глаза – казалось, что они светились. Он был невыразимо беден. Он убежал из Кумбаконома в Мадрас, чтобы найти досуг для занятий математикой. Он ничего другого не хотел, не искал ни признания, ни почестей. Он искал досуга, т.е. просил, чтобы его обеспечили простейшей пищей без затраты сил с его стороны, чтобы он мог продолжать свои мечтания. Он открыл свою записную книжку и начал объяснять некоторые свои открытия. Я сразу же увидел, что имею дело с чем-то необычным. Я недостаточно много знал, чтобы понять его. Я попросил его прийти еще раз и он при­шел. Во второй раз он понял, что я мало знаю и показал мне несколько более простых результатов. Но и эти результаты далеко выходили за пре­делы известных мне книг и я уже не сомневался в том, что он – замеча­тельный математик. Я был покорен и спросил его, чего же он хочет от меня. Он ответил, что он просит немного денег, чтобы существовать и за­ниматься своими исследованиями».

Как пишет В.Левин (1968) в своей книге об этом индийском гении, «Рамануджан имел в своем распоряжении только пару старых элементарных учебников и могучий математический гений». В результате начавшейся за­тем переписки Рамануджана с крупнейшими английскими математиками, он получил с 1 мая 1913 года от Мадрасского университета специальную стипендию в 45 рупий в месяц на 2 года. В 1918 г. он был избран членом Английского королевского общества, но в 1920 умер от туберкулеза. Как впоследствии писал Томас Харди, «судьба Рамануджана – худший извест­ный мне пример вреда, который может быть причинен малоэффективной и негибкой системой образования. Требовалось так мало, всего 60 фунтов стерлингов в год на протяжении 5 лет и эпизодического общения с людьми, имеющими настоящие знания и немного воображения, а мир получил бы еще одного из величайших своих математиков. При том Рамануджан был человеком, в обществе которого вы могли получить интеллектуальное удо­вольствие, с которым вы могли за чашкой чая беседовать о политике или математике, умного человека, который кроме того, был еще и великим математиком».

Рассказанную историю Рамануджана можно, конечно, толковать произвольно. Поэтому нужно подчеркнуть значение последнего из заме­чаний: Рамануджан не был «идиотом–ученым», он не был личностью, общая бездарность которой вызвала гипертрофированное развитие един­ственной способности. Нет, это был человек, у которого наряду с общей одаренностью был еще и специальный талант, и одержимость, совпадав­шая по направленности с этим талантом. Точнее – это был гений. Мож­но, однако, вопрос поставить иначе: реализовался ли бы его гений без одержимости? Надо мысленно представить себе голодную, нищую Индию перед Первой мировой войной. Юноша попадает в колледж и за успехи получает стипендию. «Нормальный» и даже просто даровитый человек стал бы учиться всему, что положено, и переходить с курса на курс. Но гений, которым владеет непобедимый рефлекс цели, оказывается на это неспособным. Он должен всего себя отдать математическим исследовани­ям. В результате – нищета. Он одарен достаточно разносторонне, он умен, но одержим, т.е. у него свои собственные господствующие над его жизнью ценностные параметры. В 26 лет к нему приходит некоторая из­вестность, в 31 год его математическая гениальность получает величайшее признание – избрание в члены Королевского общества. Через 2 года он умирает от туберкулеза – почти несомненного следствия многолетней нищеты и лишений.

Но есть и обратные примеры. Гете, Рафаэль, Микеланджело, Веласкес, Тициан, Рубенс, достигнув славы и богатства, не захлебываются в них, но продолжают служить своему делу. Кун-Феликс (Kuhn-Foelix A., 1968) со­вершенно прав, утверждая, что гений – это вовсе не результат навязанного извне труда, наоборот: гений сам порождает труд, внутренне вынужденный, постоянный, свойственный великим ученым. Во главе этой плеяды – Галилей, который решил, что лучше остаться живым и работать дальше втайне, чем погибать из-за глупцов.

Иногда цель, к которой призван гений, не сразу оказывается увиден­ной, вернее – «провиденной». Куда только не заносило будущих гениев не­понимание области своей наибольшей отдачи, незнание своей точки, своего рычага: Лессинг изучал теологию и медицину, поэт Клейст – физику и фи­лософию, поэт Ленау – пожалуй, все, что угодно. Андерсен – математику, Мольер, Шуман и Сезанн – право, Ницше – филологию, Шопенгауэр – естественный науки, Собинов – юриспруденцию, Чехов, Булгаков – меди­цину, Ван Гог – миссионерство, Гоген – банковское дело. Но зато, найдя свою дорогу, как упорно шли они по ней до конца!

Примеры обратного рода мы приводили ранее и знаем, как часто у ге­ния непостижимо рано проявляется нечто стержневое, и как стойко он удер­живается на своем призвании.

Высказывания всех великих людей о себе содержат и сознание своего величия, и сознание своего ничтожества. Именно это противоречие и являет­ся тем бичом, который не оставляет их ни на минуту в покое, подвигает на все новые подвиги труда. Обыденному сознанию это раздвоение личности очень легко подвести, точнее подтянуть, в случае надобности, под шизофре­нию, равно как и целеустремленность обозвать паранойей или назвать «сверхценной идеей».

А.Эйнштейн («Физика и реальность») пишет: «Наше мышление про­текает, в основном, минуя символы (слова), и к тому же протекает бессозна­тельно».

Но какая концентрация мысли и воли нужна для того, чтобы бессоз­нательно, без символов, решать проблемы эйнштейновского уровня? Какая сила художественного напряжения нужна Данте для выбора точных, единст­венных слов, для дара одухотворяющей детализации, из-за которой мы верим в правдивость образа или стиха?

Одной из самых загадочных сторон творчества многих философов, математиков, натуралистов, художников, поэтов и писателей является их реализм, точнее сверхреализм. Все внешнее впечатления существуют для них лишь в качестве отправных пунктов для перерабатывающего абстраги­рования, экстрагирования, идеализирования, деформирования.

Деформация, утрировка, подчеркивание характерного, цветовые контрасты, отход от натурализма, собственное видение – почти обяза­тельны. Можно стоять на позициях романтизма или даже ортодоксальнейшего социалистического реализма, но задача настоящего философа, ученого, художника одна – извлечь из внешних явлений их внутреннюю суть, их формулу, закономерность. А это значит, ни много, ни мало, – раскрыть идею.

Но раскрыть идею – это значит отвлечься от реальности. Ж.-Ж.Руссо: «Мне не только трудно высказать свои представления, мне трудно даже их воспринять».

Таков был и Клейст, и Гельдерлин. Домье вообще не мог работать с моделью или с природой. Микеланджело и Эль-Греко сознательно создава­ли отклонения от реального, они никогда не портретировали, а создавали символы. Достаточно одного взгляда на «Моисея», чтобы в этом убедиться.

Некоторые высказывания и справки.

Бернанд де Клерво провел целый день на лошади, двигаясь вдоль Же­невского озера. Когда его спросили, как ему понравилось озеро, он ответил, что ни о каком озере ничего не знает.

Торкватто Тассо: «Если я не могу создавать песни и поэмы, жизнь те­ряет для меня всякую ценность».

Георг Лихтенберг: «Чтение и писание так же важны для меня, как пища и питье».

Вольтер: «Работать – значит знать, как радоваться».

Рихард Вагнер: «Я продолжаю заниматься композицией так, как если бы всю жизнь не хотел заниматься чем-либо другим».

Бах, умирая, диктует хорал.

Ван Гог, чувствуя приближение психоза, пишет, что именно его при­ближение понуждает его работать серьезнее: «Так опасность заставляет шах­тера поскорее покончить с заданием».

Демосфен сказал о Филиппе Македонском: «Чтобы захватить корону и власть, он пожертвовал глазом, получил перелом ключицы, ранения руки и обеих ног. Он пожертвовал бы Фортуне любую часть тела, которую она бы пожелала, чтобы хоть остаткам досталась честь и слава».

Наполеон по поводу Суворова: «Что можно сказать о полководце, одиннадцать атак которого отбиты, и который все же атакует в двенадцатый раз».

Король шведский Карл XII заявил, что решил лишить курфюрста Сак­сонского польской короны, даже если на это уйдет полтораста лет.

Целеустремленность, одержимость гения, необычность его ценностных координат не укладывается в голове у обывателя. Личность его представляет­ся демонической, потому что, не жалея себя, он не жалеет и других, он их даже не понимает, как Наполеон не мог понять, что его маршалы и генералы – не Наполеоны.

Но, как пишет Тюрк о гениальных людях действия (Александре Македонском, Цезаре, Наполеоне): «Внешне кажется, что эти гении с полным отсутствием сомнений осуществляли свою волю и с величайшей энергией стремились к максимальной власти. Но в действительности эти гении, с одной стороны, обладали самым острым реальным, трезвым по­ниманием действительности, положения дела, а с другой стороны, цели­ком жили в идеях и самым бесстрашным образом целиком бросались в борьбу за осуществление своих замыслов, полностью, безраздельно захва­тывавших их. И эти идеи были высшей, наиболее полной сущностью их личности».

Об Александре Македонском Ранке пишет: «Его влечения были на­правлены на осуществление столетия назад начатой борьбы, на которой ба­зируется дальнейшее универсальное развитие человечества».

Нам все время приходится подчеркивать фактор целеустремленно­сти, рефлекс цели. Но само собой разумеется, что это порождает гениаль­ность только при наличии больших дарований. Необычайная емкость памя­ти Наполеона общеизвестна. И он, и Фридрих II, и Суворов были «между прочим», образованнейшими людьми своей эры, все трое обладали необы­чайной быстротой мышления, блестящими, почти фантастическими комбинаторными способностями. Но что это дало бы без поразительной целеуст­ремленности?

«Гуляка праздный», «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон» – Пушкин не только держал в голове весь словарь русского язы­ка, но и не останавливался ни перед какими усилиями для того, чтобы до­вести каждую строку, каждую строфу до предельного совершенства, а по­этическая интуиция не избавляла его от необходимости пересмотра огром­ного количества вариантов, как ясно показывают черновики, хотя они, ве­роятно, отражают лишь малую долю забракованного еще задолго до пере­носа на бумагу.

Непрерывно, напряженно мыслящий гений Маккиавели, Достоев­ский, Кафка становятся провидцами. Эти примеры банальны. Но вот Микеланджело:

Из новой эры – новые химеры.

За будущее чувствую я стыд.

Иная, может быть, святая вера

Опять всего святого нас лишит.

Чем отличаются гении от «обыкновенных людей», даже от очень ода­ренных, но все-таки обыкновенных людей?

«Стремление к конформности, к потребностям жизни превращает ка­жущегося гениальным ребенка и, конечно же, одареннейшего по таланту, в среднего человека, что и отличает его от истинного гения. Последний не поддается, а идет вперед в направлении своего предназначения. У кажущего­ся гения отсутствует призыв к наивысшему, и он следует мирскими путями» (Gemant A.,1961).

Потенциально безмерно могущество нормального человеческого мозга. Но свой гений человечество также растрачивает безмерно из-за не вовремя или неправильно поставленной цели, которая одна только, родив­шаяся и осознанная, может явиться мощнейшим стимулом интеллекта и воли.

Мы уже отмечали на первый взгляд парадоксальный факт: если мозг чуть лучше среднего, уже не так уж и важна величина арифметической суммы способностей. Спектр способностей человека почти беспределен, а число профессий – более 40 тысяч. Следовательно, трудно найти человека (не считая психически больных и умственно отсталых), который не обладал бы потенциально кругом дарований, чрезвычайно важных для той или иной профессии, и превращающих ее в творческую. Решающее значение приобретает напряженность его работы, то есть «рефлекс цели». Решает наличие «доминанты Ухтомского», которая постоянно переключает наше сознание на свои каналы, заставляет искать выход своим силам, способностям, стремлению к деятельности.