Часть вторая 1 page

Весна вдруг вступила в свои права.

Она началась именно в то утро, когда, проезжая мимо неподвижной туши оленихи, по‑прежнему лежащей на разделительной полосе посреди шоссе, я увидела над ней черного грифа с блестящими перьями.

В первый момент мне почудилось, что у мертвого животного выросли крылья, при помощи которых оно пытается взлететь, и меня охватил ужас. Но затем я разглядела красную птичью голову и поняла, что это гриф. Вот тогда‑то, в не самую приятную минуту, на меня и обрушилась весна. Именно грифы – самые первые и верные провозвестники весны. Появление грифа на шоссе означало, что мертвое тело недостаточно оттаяло и стало пригодным для любителя падали.

Вслед за грифами вернулись и другие птицы, все сразу. По грязной траве, словно заводные игрушки, запрыгали дрозды. Каждый вечер на закате в небе проплывал широкий косяк крикливых гусей. В полях пошли бродить канадские журавли, похожие на доисторических динозавров, – они передвигались медленно, наклоняясь к самой земле, как будто что‑то потеряли. И множество других птиц – я понятия не имела, как они называются и куда исчезают на зиму, знала лишь, что они улетали за тысячи миль, оставляя нас на всю зиму, а теперь вот вернулись.

Опять появились тени.

От телеграфных столбов – длинные кресты, растопыренные вдоль дороги. От деревьев, все еще голых, – кривые узоры на стенах домов. Даже я отбрасывала тень – по утрам передо мной шествовала длинная фигура в сером балахоне, из‑под которого торчали носки туфель, а на закате преследовала еще одна – волочащаяся по земле, будто надвое перерубленная темнотой. За сто двадцать долларов в неделю я нашла квартирку гостиничного типа в жилом комплексе «Розовые сады», прямо напротив колледжа, где могла ночевать по понедельникам и средам. Я привезла туда кофеварку, две чашки, две тарелки, две миски, две ложки, две вилки, два ножа и пару полотенец. Кухня досталась мне вместе с мебелью – небольшим круглым обеденным столом и двумя стульями. Джон принес мне матрас – я решила, что обойдусь без кровати, – и старательно разложил его на твердом полу.

Оказалось, что спать на нем ничуть не хуже, чем на ортопедической кровати с функцией исправления осанки, купленной за две тысячи долларов и служившей нам с Джоном постелью дома.

Реальный Брем Смит напоминал персонаж, созданный моим воображением, но очень приблизительно. Он действительно воплощал собой предмет мечтаний, но в несколько измененной форме. Въехав в мастерскую факультета автомеханики, я моментально догадалась, кто из толпившихся вокруг мужчин (с инструментами, какими‑то раскрашенными железяками, ломиками или хромированными деталями в руках) – Брем Смит. И поняла, что видела его сотни раз – на факультетских собраниях, в кафе, в библиотеке, в книжном магазине.

У него были темные глаза, черные волосы, спортивное тело, но выглядел он импозантнее и умнее, чем придуманный мною образ, словно моя юношеская фантазия воплотилась в более совершенном виде. Вместо вымышленного гиганта шести футов ростом я увидела мужчину всего на пару дюймов выше меня, который, несмотря на развитую мускулатуру, казался слишком стройным и даже элегантным, чтобы заниматься физическим трудом.

Сталкиваясь с ним на территории колледжа, я ошибочно принимала его за преподавателя черчения или программиста. Без сомнения, красивый мужчина, но совсем не того типа, который, по моим представлениям, был способен день напролет копаться в моторах и писать преподавательницам английского языка тайные любовные записки, полные потаенной страсти.

И все‑таки, едва увидев его, я поняла.

Конечно же.

Он и есть мой поклонник.

Он улыбнулся, когда я заезжала в мастерскую, как будто только меня и ждал.

– Ну наконец‑то, – сказал он, когда я опустила окно. – Гроза оленей.

Я раскрыла рот с намерением что‑нибудь ответить, но не смогла выдавить из себя ни звука. Единственное, на что меня хватило, это таращиться на него.

У него были абсолютно ровные и белые зубы, а глаза такой глубины, что в них было страшно заглядывать – не глаза, а бездонная пропасть. Сильный подбородок и аккуратно подстриженные бородка и усы вполне соответствовали образу выдуманного мной героя, но чистые изящные руки с длинными музыкальными пальцами решительно не вписывались в схему. Он носил золотые часы. Еще мне показалось, в вырезе черной футболки блеснула золотая цепочка. Когда он улыбался, на правой щеке появлялась очаровательная ямочка.

– Глушите мотор, миссис Сеймор. Попробуем разобраться, что там у вас с ней.

В тот же день, только немного позже, после того как радиаторную решетку сняли, выправили и поставили на место, предварительно счистив с нее последние волоски светлого меха, после того как отзвучали шутки парней о сосисках из оленины и о том, не следует ли мне, прежде чем снова идти на оленя, подождать начала охотничьего сезона, – я пошла проверить свой почтовый ящик. Теперь я ждала письма от человека, в существование которого поверила, от того, к кому могла прикоснуться, просто протянув руку, от мужчины, в чьи объятия могла при желании угодить.

«Вы так красивы, что я бы решился на все, только чтобы вы стали моей».

Из‑за внезапной слабости в коленях, поползшей вверх, вдоль позвоночника, мне пришлось опереться о почтовый ящик.

Я убрала записку в сумку.

Пошла к себе в кабинет, сняла телефонную трубку, попросила оператора колледжа соединить меня с голосовой почтой Брема Смита и оставила сообщение следующего содержания:

– «Спасибо… – Тут мое дыхание прервалось, а голос задрожал, вынуждая меня сделать глубокий вдох. – Мне хотелось бы угостить вас чашкой кофе. В удобное для вас время. В качестве благодарности».

Дерзкая, запоздалая мысль – я оставила ему свой служебный номер телефона.

Затем наступили выходные. В субботу к нам пришла Сью со своими близнецами. Я не видела ее с того самого дня, когда у себя в кабинете поделилась с ней догадкой о том, что автором записок мог быть Брем Смит. Она мне не звонила, а я была слишком занята, чтобы самой с ней связаться. Но за годы нашей дружбы мы, бывало, не общались неделями, даже месяцами. Дела наваливались или возникали какие‑нибудь трения. Ни она, ни я не хотели идти на открытый конфликт, и мы обе понимали: нужно время, чтобы невысказанное недовольство друг другом рассосалось само собой. Так и происходило: телефонный разговор, пара чашек кофе в кафе, и все возвращалось на круги своя.

Близнецы вытянулись и, как мне показалось, стали еще более необузданными, чем два месяца назад, когда я видела их на праздновании девятого дня рождения в игровом центре «Чак и Чиз».

– Привет, тетя Шерри! – хором гаркнули они и из машины Сью направились прямиком к пустырю в саду. Один из них немедленно схватил палку и полез на второго.

На Сью были брюки от тренировочного костюма и фирменная футболка с лейблом Государственного университета Мичигана, к которому моя подруга не имела никакого отношения. Она училась в Беркли, там, где сейчас был Чад. Студенткой калифорнийского колледжа она ровным счетом ничего не знала о Среднем Западе. («В двадцать лет, – говорила она, когда ее спрашивали, где она родилась и выросла, – я не смогла бы найти это место на карте, а теперь вот живу здесь дольше, чем где бы то ни было. Жизнь – странная штука».)

Джон зашел поздороваться, дружески похлопал Сью по спине, а затем объявил, что собирается в магазин компьютерных принадлежностей:

– Оставляю вас, леди, так что можете спокойно жаловаться друг другу на мужей.

– Спасибо, – шутливо ответила я.

Сью как‑то кисло улыбнулась и направилась на кухню.

– Боже мой! – шепнул он мне, убедившись, что Сью вне предела слышимости. – Она выглядит ужасно. И это еще мягко сказано.

– Дети утомляют, – сказала я. С пустыря до нас донесся жуткий крик – пронзительный воинственный вопль. С участка Хенслинов к нам забрел Куйо, и один из близнецов тут же зарылся лицом в грязную шерсть на собачьей шее.

– Вон, смотри, – добавила я, указывая на второго близнеца, лупившего длинной палкой по стволу дерева. – Ты бы тоже выглядел усталым.

Однако, теша свое самолюбие, я обрадовалась, что он отметил, как плохо она выглядит. В моем возрасте критические замечания в адрес внешности другой женщины воспринимаешь как неловкий комплимент, означающий, что я умудрилась найти в себе силы и не покатиться по наклонной плоскости. В молодости я всегда считала, что из нас двоих только Сью действительно красива. Блондинка из Калифорнии. Высокие скулы. Когда мы вместе ходили куда‑нибудь, мужчины вроде бы одинаково западали на нас, но все же первую скрипку всегда играла она. Длинные светлые волосы.

– Интересно, как это с парочкой таких буйных парней она ухитрилась разжиреть фунтов на шестьдесят?

– Понятия не имею, Джон. Стройной оставаться довольно трудно. И потом, не на шестьдесят.

– Ладно, на пятьдесят. Слава богу, моя женщина сохранила фигуру, – сказал он и вышел, шлепнув меня по попке.

Я откашлялась и сказала нарочно громко, чтобы Сью не подумала, что мы тут шепчемся о ней: – Купи батарейки к электрическому фонарику, ладно? Для моей квартиры, хорошо?

– Боишься без меня оставаться в темноте?

– Конечно, боюсь. Кроме того, у меня там что‑то застряло в мусорном ящике, и мне интересно, что это такое.

Мы поцеловались через порог. Джон нежно положил руку мне на шею и посмотрел в глаза.

– Я люблю тебя, – проговорила я.

– Я тоже тебя люблю, – ответил он.

На кухне Сью разложила на матовой поверхности стола какие‑то детали оливково‑зеленого цвета.

– Это – танк «Лего», – сказала она, когда я заглянула ей через плечо. – Обещала собрать, если они хотя бы час будут играть на улице и не подерутся.

Задача, впрочем, выглядела почти неосуществимой – то, что лежало на столе, столь мало походило на танк, что на его предполагаемую сборку не хватило бы не только часа, но и всего времени мира. К тому же Сью со своими распухшими пальцами и ногтями синеватого оттенка отнюдь не производила впечатления человека, способного справиться с такой работой. Мне вдруг припомнилось, как давным‑давно, будто в другой жизни, я что‑то собирала из пластмассовых деталей или ступала босыми ногами по обломкам игрушек в комнате Чада, на цыпочках пробираясь к нему среди ночи – поправить соскользнувшее одеяло или выключить магнитофон, из которого лилась колыбельная или музыка Моцарта. Тут же на меня накатила грусть. Я едва ли не физически ощутила утрату, словно мне ампутировали руку или ногу. Я знала, чего мне не хватает, – того трудноопределимого аромата, каким пахли волосики маленького Чада и который прочно поселился по всему дому. Как ни странно, одновременно я испытала и чувство облегчения, как будто прохладный ветерок, ворвавшийся через окно, вымел прочь скопившийся беспорядок, аккуратно расставив вещи по местам.

Я налила Сью чаю и поставила перед ней блюдо с шоколадным печеньем. Она взяла одно, подержала немного, не поднося ко рту, потом закатила глаза и сказала: «Вообще‑то я собиралась в этом году не есть сладости. Спасибо, Шерри». И откусила кусочек.

На короткое мгновение я задумалась, не убрать ли блюдо со стола.

Как должна поступить лучшая подруга? Сказать ей честно: «Слушай, ты в самом деле растолстела, и сладкое тебе ни к чему, тем более что лакомство предназначено для близнецов?» И предложить взамен яблоко? А я что вместо этого сказала? «Ладно, Сью, ты это заслужила. И вообще ты отлично выглядишь». А как она поступила бы на моем месте?

Мне кажется, она вела бы себя со мной честнее.

Когда я сделала свою первую «взрослую» стрижку, решив, что длинные волосы вышли из моды и особенно неуместны в качестве прически тридцатидвухлетней матери семейства из пригорода, Сью, увидев меня в местном магазине «Старбакс», на шаг отступила в шоке (а может, в ужасе).

– Боже мой, Шерри! – воскликнула она. – Это ужасно.

– Вот как? Большое спасибо, – ответила я, и мои глаза наполнились слезами. Я смотрела на нее сквозь их пелену, и мне казалось, что она стоит, держа в руках огромную чашку кофе со взбитыми сливками, не в нескольких футах, а по ту сторону полупрозрачной двери в душевую кабину.

– Ой! – воскликнула она. – Я не хотела.

Но она так никогда и не отказалась от своих слов. Не сказала, что новая стрижка подчеркивает мои достоинства, а первое впечатление было обманчивым. Менять мнения совсем не в стиле Сью. Она всегда говорит что думает.

Но на самом‑то деле, если разобраться, она ведь оказала мне услугу, открыв правду? Даже Джон в конце концов признался, что эта прическа немного меня старит, даже если мне пришлось изводить его расспросами целых две недели. Неудачная стрижка, что там говорить. И он посоветовал бы мне снова отрастить волосы. Я последовала его совету, и однажды, увидев в витрине свое отражение, восхитилась красотой собственных волос, и в тот же миг поняла, что стрижка была ужасной глупостью, а Сью открыла мне глаза. Я почувствовала к ней благодарность за то, что она не побоялась быть со мной честной.

Сейчас, глядя, как она одно за другим поглощает печенье, я думала вот о чем. Набери я столько же лишних килограммов, сколько набрала она, она отодвинула бы блюдо подальше от меня и прямо назвала бы меня толстой – то есть сделала бы то, на что я никогда не могла решиться.

Мы болтали на привычные темы. Колледж. Роберт Зет. Погода. Джон. (Сью никогда не высказывается по поводу Джона. Я на него жалуюсь – она слушает. Я его расхваливаю – она слушает.) Обсудили и Мека, ее мужа, которого я всегда защищала. Они много раз собирались разводиться, но, когда Сью намеревалась сделать последний решительный шаг (снимала квартиру и консультировалась с адвокатом), я неизменно ее отговаривала. «Не надо, Сью, – убеждала я. – Ни в коем случае не делай этого. Ты окажешься в одиночестве. И будешь скучать по нему намного сильнее, чем сейчас думаешь. И мальчики будут скучать. И Мек…»

По правде говоря, больше всего меня удручала мысль об одиночестве Мека.

Немногословный великан Мек – самый миролюбивый, покладистый и безобидный мужчина в мире.

Однажды я видела, как он рубил дерево, в слепой жажде жизни пустившее корни под фундаментом их дома, угрожая всей постройке. Он рубил, а по щекам у него катились слезы. Ему было уже под сорок, когда он женился на Сью, на шестом месяце беременной близнецами. На свадьбе он пел гулким баритоном бывшей школьной звезды (слишком громко и чуть фальшивя – «Восход, закат»), а его мать рыдала в церкви, в первом ряду.

Я и представить себе не могла, как Мек, работающий менеджером в вегетарианском ресторане, специализирующемся на блюдах из сырых продуктов («Что же они там подают? – любил шутить Джон. – Листья с водой?»), перенесет развод. Сью говорила мне, его демобилизовали из Корпуса мира уже спустя месяц, потому что в Африке открылось, что у него какое‑то хроническое заболевание ступней. За две недели они покрылись нарывами так, что он и шагу ступить не мог, затем в нарывы попала инфекция, и возникли опасения, что придется ампутировать ноги. До сих пор Мек даже в самую сырую и холодную погоду ходит исключительно в сандалиях фирмы «Биркенсток», надетых на толстые черные носки.

Сегодня мы почти не вспоминали Мека – не было повода. У мальчиков начались проблемы в школе, в основном из‑за озорства – им было трудно усидеть на месте, когда всему классу велели читать книгу. Мы всесторонне обсудили, стоит ли Сью с Меком настоять, чтобы близнецы и дальше посещали занятия таэквондо, хотя они их, судя по всему, ненавидели.

– Надо же им учиться дисциплине! – волновалась она. – От нас с Меком в этом смысле толку мало.

Я улыбнулась и повела плечами, не зная, что сказать. Когда Чаду было столько, сколько им сейчас, в нашем районе и слыхом не слыхивали ни про какое таэквондо.

Пока мы разговаривали, мальчишки без конца сновали туда‑сюда. На ходу жевали печенье, усеяв крошками весь пол вокруг стола. Время от времени с заднего двора до нас доносились пронзительные крики, но Сью не давала себе труда подняться, чтобы хоть выглянуть в окно. Обе мы безостановочно зевали. В какой‑то момент я встала потянуться, и тут Сью спросила:

– Шерри, я навожу на тебя дикую скуку?

– Нет, что ты! – воскликнула я и плюхнулась обратно.

– Да ладно, признайся честно. Я тебе смертельно наскучила, Шерри. И почему только ты вечно стараешься со всеми быть милой?

– Да ничего я не стараюсь! – возразила я, засмеялась от собственных слов и добавила: – Извини.

Сью тоже засмеялась.

– Вот видишь, – промолвила она. – Ты такая милая, что готова извиняться за то, что я нагоняю на тебя скуку. – Она взяла еще одно печенье и сказала уже серьезнее: – Ничего. Однажды твоя личина даст трещину, Шерри Сеймор, и все мы увидим твое истинное лицо.

Я в изумлении вытаращилась на нее и сказала:

– Если кто и видел мое истинное лицо, так это ты, Сью.

– Безусловно, – ответила она, дожевывая печенье и тут же сменила тему, заговорив сначала о своей матери, а потом об отце. Потом мы долго обсуждали проблемы, связанные с пожилыми родителями. Мальчишки верещали на улице, периодически громко гавкал Куйо. В ответ ему откуда‑то издалека залаял еще один пес, наверное запертый в саду за забором или прикованный цепью к стволу. Через полчаса или около того Сью посмотрела на свои часы и воскликнула:

– Ох, господи! Мне же надо в магазин, купить что‑нибудь к ужину!

Честно сказать, я нисколько не огорчилась.

Приму душ. Почитаю журнал. Не без удивления я поймала себя на мысли о том, что не возражала бы дождаться Джона из компьютерного магазина, отправиться в постель и заняться сексом. Когда, интересно, я в последний раз предвкушала подобное в субботний вечер? Я принялась сметать со стола крошки от печенья прежде, чем она успела подняться. Кажется, она посмотрела на меня довольно холодно, тогда я стряхнула над раковиной руки и повернулась к ней с самой теплой улыбкой, какую могла изобразить:

– Может, еще посидишь? Я так рада, что ты зашла.

– Нет, – ответила она, вставая и смахивая на пол крошки с коленей. – Нам пора домой.

– Точно пора? – еще раз спросила я.

– Точно, – твердо ответила она. Прошла в коридор, где оставила сумочку, и я не могла не заметить, что рубашка у нее на спине криво заправлена в брюки, открывая нависший над талией валик жира.

– Напомни мне забрать конструктор, – крикнула она.

– Хорошо.

Я сгребла детали, как до этого сгребала крошки. Танк она так и не собрала, и я сложила их в пластиковый пакет на молнии. Я протянула ей пакет, но она не спешила его забирать.

– Слушай, – попросила она. – А ты не могла бы собрать этот танк, а потом…

– Ой, нет, прости, – отказалась я. – Никогда этого не умела. Хочешь, перешлю его Чаду в Калифорнию? Он соберет и отправит обратно федеральным экспрессом.

– Да ладно, брось, – ответила Сью. – Это не твои заботы. – Она запихнула пакет в карман пальто, и мы некоторое время постояли, глядя друг другу в лицо.

– Я так рада, что ты зашла, – сказала я и тут же пожалела о своих словах, которые прозвучали вежливо и до ужаса фальшиво.

В таком тоне можно разговаривать с новым соседом, но уж никак не с женщиной, руку которой я сжимала мертвой хваткой, выталкивая из себя в наш мир младенца. (Джон упал в обморок, так что пришлось звать Сью, которая ждала в коридоре, на «скамейке запасных».) Моя неловкость, похоже, обидела Сью. Она ничего не ответила, просто крикнула мальчикам, которые устроились в гостиной перед телевизором, открутив звук на максимум, что им пора. Они привычно заныли, но прошмыгнули мимо нас и хлопнули дверцами машины раньше, чем мы добрались до крыльца.

На дворе и в самом деле пахло весной. Листья на деревьях еще не распустились, и трава не зазеленела, но все вокруг блестело и переливалось от влаги, готовясь к переменам. На дороге мычали коровы Хенслинов, и я услышала в их мычании радость и довольство. Все вокруг слилось в единую гармонию тепла, солнца и бесстрашно пробуждающейся жизни.

Мы ступили на крыльцо. С заднего сиденья машины раздавался сердитый голос одного из близнецов, заглушаемый птичьими трелями и мелодичным перезвоном музыкальных подвесок, которые я привязала к карнизу над гаражом.

– Черт, полдня проболтали, – сказала Сью, – а я даже не поинтересовалась, как ты.

Это была неправда, и она об этом прекрасно знала. Она ведь спрашивала у меня, как дела, и я ответила, что все в порядке. Сейчас она просто решила схитрить и спросить еще раз. В том, как она заглядывала мне в глаза, мне почудилось что‑то подозрительное, как будто она явилась ко мне исключительно в надежде что‑нибудь разнюхать и теперь, в последние секунды нашей встречи, все еще не отказалась от своей попытки.

Я равнодушно повела плечами:

– Ничего нового.

– А что насчет твоего поклонника?

– Никаких новостей, достойных упоминания, – солгала я.

– Твоя шея, – сказал Брем. – Она меня с ума сведет.

Он прикоснулся губами к пульсирующей жилке, а затем несколько долгих минут водил языком по кругу, прежде чем переместиться вверх, к уху, сдвинув волосы и впиваясь в кожу зубами.

– Я тебе говорил, – прошептал он, – что я – вампир?

Я попыталась рассмеяться, но звук больше походил на хриплый вздох. Одной рукой он расстегивал верхние пуговицы моей блузки, другой убирал волосы с шеи, толкая меня спиной на матрас. Язык и зубы прикасались к ямке под ухом до тех пор, пока я вся, от лба до кончиков ног, не покрылась пупырышками.

Гусиной кожей.

«Как будто кролик вспрыгнул к тебе на могилку», – говаривала в таких случаях моя бабушка.

Меня охватил озноб, и сразу стало жарко. Струйки пота, стекавшие по груди вниз, к животу, леденили.

Он прижался лицом к ложбинке между моих грудей, и я почувствовала на своей влажной коже его горячее дыхание. Он протянул руку и расстегнул бюстгальтер, затем скользящим движением руки провел по груди, взял в ладонь одну, внимательно осмотрел и прикоснулся к ней губами.

Он действительно называл себя вампиром.

Несколько дней назад, когда мы сидели в кафе и пили кофе, я спросила, откуда у него такое имя – Брем.

– Я – вампир, – ответил он.

Я улыбнулась.

В ярко освещенном зале мне было трудно заставить себя взглянуть в его бездонные синие глаза. Вокруг стоял гвалт – громыхали подносы, визгливо смеялись девчонки‑студентки. Из кухни доносился стук, как будто там кто‑то колотил ложкой по кастрюле. Кассир на бешеной скорости пробивал чеки на кофе и гамбургеры, стуча по клавишам аппарата, издававшего резкий металлический звук. Шум, грохот, суета – обстановка напоминала какое‑то бесовское празднество, какой‑то безумный карнавал, который того и гляди превратится в побоище. Сейчас, казалось мне, его участники затеют драку, отнимая друг у друга еду, затем под дикие вопли начнется оргия, а под занавес защелкают пули, рикошетя от стен.

– Ну надо же, – удивилась я. – Как странно. Значит, вас назвали в честь Брема Стокера?

– Да, – сказал он. – Хотите верьте, хотите нет. Матушка отличалась странностями, о чем нетрудно догадаться хотя бы потому, что назвала сына в честь Дракулы.

– Но почему?

Он барабанил пальцами по поверхности стола. На правой руке у него красовался серебряный браслет. В другой он держал пластиковый стаканчик, сжав его так, что тот прогнулся, хорошо хоть не лопнул.

– Она преподавала английский, – сказал он, кивая в мою сторону. – Как и вы. Только в школе. Ей нравился образ Дракулы. В свободное время она писала романы о вампирах.

– Да что вы?

– Правда, правда.

– Она их публиковала?

– Один напечатала. Дрянная книжонка в мягкой обложке. Больше не печатала.

– А вы их читали?

– Нет, – ответил он. – К тому времени, когда я достиг возраста, в котором интересуются подобными вещами, она уже умерла. И потом, меня это не слишком вдохновляло: моя покойная мать – любовница вампира. Знаете, как подростки воспринимают такие вещи. А теперь у меня даже нет этой чертовой книги.

– А как она называлась?

– «Кровавый любовник».

– Ого!

– Вот именно – «ого». Не сомневаюсь, что в книге полно любовных сцен. Вот вам еще одна причина, по которой семнадцатилетний парень не станет читать книгу, написанную его матерью.

– Вы правы, – заметила я. – Действительно не станет.

Он откинулся на спинку кресла.

Я отметила, что при относительно небольшом росте у него было длинное тело. Под футболкой угадывались твердые мышцы живота. Судя по сложению, он, наверное, занимался бегом. Полоска пота, проступившая на серой хлопковой ткани, проходила ровно по середине торса.

В помещении было тепло. Стояла первая неделя марта, но резкое потепление еще не успело вдохновить администрацию колледжа отключить отопление. В зале кафетерия с запотевших окон стекали струйки влаги. Посетители, почти весь день просидевшие в жарко натопленных кабинетах и аудиториях, спешили поскорее стянуть с себя все что можно. Свитера, пиджаки, колготки. Я даже сняла с себя нитку жемчуга, которая в этой жаре повисла на шее противной скользкой гирей.

– А теперь вы расскажите о себе, – попросил он.

Я задумалась. Мозг вдруг утратил гибкость мышления и даже способность памяти. Я пригласила его на чашку кофе якобы для того, чтобы отблагодарить за ремонт машины, но мы оба догадывались – я по его взгляду, а он – по моему смущению, по какой причине я ему позвонила и предложила встретиться.

– Ну ничего, – проговорил он, убедившись, что я не в состоянии выдавить из себя ни слова. – В следующий раз расскажете.

Поздним воскресным утром я взяла грабли и направилась в сад.

С первой же мартовской оттепелью я всегда старалась выгрести обнажившиеся из‑под стаявшего снега мертвые останки растений. Все знали, что зима еще вернется, еще будут дожди с ледяной крупой и метели, но сегодня термометр показывал шестьдесят градусов[6]. Ломкие ветки жимолости, засохшие хризантемы, погибшие лозы винограда, даже несколько бутонов шток‑розы, которые я забыла удалить осенью, коричневые и сморщенные, присохшие за зиму к цветоножке, с легкостью уступали натиску граблей, как будто смерть настигла их так давно, что они забыли про всякую связь с землей. Рукой в садовой перчатке я легонько дергала за стебли и извлекала их из почвы со звуком, похожим на сухой кашель, с вялыми безжизненными корнями, припорошенными грунтом. Я проработала несколько часов и вывезла семь полных тачек, сваливая их содержимое в кучу возле живой изгороди в углу двора. Завтра Джон ее сожжет. Мгновенно вспыхнет пламя, не оставив никаких доказательств существования растений, живших ровно одно лето и превращенных в светло‑серый пепел. Они бесследно исчезнут, как будто их никогда и не было.

Когда сад наконец очистился от прошлогоднего мусора, я смогла разглядеть маленькие зеленые стрелки тюльпанов, пробивавшихся вверх, к весеннему теплу, и несколько цветков подснежников, застенчиво склонивших освещенные солнцем головки. Я поминутно вспоминала Брема, его руки у меня на груди, его тело, лежащее на моем, и, чтобы успокоиться, мне приходилось опираться на грабли, иначе я бы упала. С заднего двора вышел Джон, затыкавший мячиками для гольфа кротовьи норы, и я рассеянно ему улыбнулась.

– О чем думаешь? – спросил он.

Я ничего не ответила.

– Юбка не слишком короткая? – спросила я.

Настало утро понедельника. За выходные мы успели заменить наружные стекла в окнах на москитные сетки, а прошлой ночью приоткрыли на пару сантиметров одно из окон в спальне.

Легкий ветерок, довольно холодный, но уже явно весенний, напоенный запахом листьев или чисто вымытых волос, врывался через узкую оконную щель, словно что‑то нашептывал.

Эту серебристую юбку я купила несколько лет назад, но надевала всего раз – на чаепитие для женской половины факультета, устроенное в доме преподавательницы гончарного искусства. Но даже там я, честно говоря, чувствовала себя неловко – хотя юбка всего‑то на какой‑нибудь дюйм поднималась над коленом и лет пятнадцать назад я сочла бы ее слишком длинной – в ту пору я носила такие короткие юбки, что в них было опасно садиться.

– Шутишь? – отозвался Джон.

Он обернулся ко мне от зеркала, перед которым завязывал узел галстука, внимательно разглядывая свое отражение. – Для тех, у кого такие ноги, не существует слишком коротких юбок.

Я провела руками по бедрам, разглаживая ткань:

– Спасибо.

– Твоему ухажеру понравится, – сказал он, вновь отворачиваясь к зеркалу. – Признайся, ты ведь ради него надеваешь на работу такую короткую юбку.

Он говорил игривым тоном, но я почувствовала, что пульс у меня участился.

В пятницу, вернувшись домой после ночи, накануне проведенной с Бремом на матрасе в моей новой квартире, я пребывала во власти оцепенения, как человек, слишком долго пролежавший в горячей ванне, полной розовых лепестков – размокших, шелковых, источающих сладкий аромат. Я тут же вспомнила, как миссис Хенслин, когда мы только переехали в этот дом, принесла нам ради знакомства пакет клубники. Я взяла пакет, поблагодарила за подарок, оставила его на заднем крыльце и совсем о нем забыла. Дело было в августе, так что к тому времени, когда я спохватилась и забрала пакет с крыльца, от ягод шел мощный дух – такой же, как от меня нынче ночью, когда я пришла домой, застав Джона в кресле с газетой в руках. Он меня ждал. Я так и не поняла, какое чувство меня охватило – стыд или страх. Я чувствовала себя подобно женщине, высланной из деревни, в которой прошла вся ее жизнь, и после долгого отсутствия вернувшейся в нее обратно. Что бы она там обнаружила?

Date: 2015-08-24; view: 294; Нарушение авторских прав