Часть первая 5 page. Преданность Джона казалась такой незыблемой, что я совершенно не представляла себе, как он, подобно всем прочим мужчинам планеты

Преданность Джона казалась такой незыблемой, что я совершенно не представляла себе, как он, подобно всем прочим мужчинам планеты, провожает глазами девушку в шортах и бикини, в летний день выставляющую напоказ голую спину, бедра и ноги, – оправдываясь перед собой, что он не нарочно, он просто едет мимо в машине.

Смотрел ли он когда‑нибудь на другую женщину?

Смотрит ли сегодня?

И если нет, то какова цена такой верности?

Или тот, кто хранит преданность, сам за нее и расплачивается?

А может, платить по счетам предстоит объекту этой преданности – то есть мне? Может, цена верности – двадцать лет брака с красивым, невероятно привлекательным мужчиной, брака без конфликтов и риска, без тайн и сюрпризов? Я ведь всегда заранее знала, что ответит Джон, когда спрашивала, любит ли он меня. Я всегда знала, что, возвращаясь под вечер домой, после напряженного трудового дня, посвященного созданию очередной компьютерной программы («Обожаю свое дело» – это единственное, что он говорил о своей работе, и единственное, что я о ней знала), он войдет в дверь и скажет: «Привет, Шерри? Ты дома?»

Или, если я возвращалась позже его, будет ждать меня, сидя в кресле с газетой в руках.

Но прошлой ночью он на мгновение, когда входил в меня сзади и грубо хватал руками мою грудь, превратился в того незнакомца, каким хотел стать.

Да, наверное именно незнакомцем он и хотел для меня стать («Как думаешь, ты бы чувствовала то же самое, если бы тебя трахал твой механик?»). Очевидно, после всех этих лет я больше не таю для него в себе никаких загадок, впрочем, как и он для меня. Может, поэтому он и возбудился, глядя на меня глазами незнакомца, представляя этого незнакомца внутри меня?

Кажусь ли я ему такой же надежной (и скучной), каким кажется мне он?

Должно ли мне польстить или оскорбить то, что он так возбужден вниманием, оказываемым мне другим мужчиной?

Я снова надела шелковое платье – несмотря на свирепствовавший холодный восточный ветер. Собираясь на работу, я ощущала его ледяные потоки, задувавшие через оконные щели. Стекла так и дребезжали в рамах.

Благодаря вчерашнему потеплению и солнцу оживилась муха, до того безжизненно валявшаяся между рамами. (Или я что‑то перепутала? Разве такое возможно? Разве мухи впадают в спячку? Воскресают после смерти?) Сегодня утром, когда я очнулась от сна, она суетливо жужжала, неистово бросаясь всем телом на наружное стекло. Но пока я принимала душ, поднялся этот сумасшедший ветер, явно свидетельствовавший о приближении холодного фронта, так что муха стала постепенно затихать, а, когда я удосужилась раздвинуть шторы, и вовсе прекратила свои атаки на оконные стекла и медленно и уныло копошилась в мусоре, за зиму скопившемся на подоконнике. К тому времени, когда я полностью оделась, она снова казалась мертвой.

Весна выглянула на один миг, а затем отступила, но я все равно категорически настроилась на весеннее платье. Я дрожала в нем, когда разогревала машину. Мотор так промерз, что скрежетал и проворачивался, будто бы раздумывал, стоит ли заводиться и есть ли смысл в такой холод трогаться с места. Но все‑таки завелся, а вскоре заработала и печка, через воздушные клапаны пуская мне в лицо струи горячего воздуха с запахом пыли, накопленной за многие пройденные мили – спидометр показывал 72735 – и изливавшейся на меня вместе с теплом.

Я переключилась на классическую радиостанцию, но услышала вовсе не классическую музыку. Передавали нечто вроде современной симфонии: бездушное пиликанье скрипок, прерываемое дисгармоничными аккордами синтезаторов.

Серый иней на мертвой траве.

И на его фоне – голые черные деревья.

Снег подтаял ровно настолько, чтобы обнажить обочины, заваленные пакетами из‑под фастфуда и пачками от сигарет.

Апрель нередко выдается суровым, а уж март – всегда самый грязный в году месяц. Месяц мусора.

Белые тона превращаются в пепельные, а затем и вовсе исчезают, открывая взору груды всякой дряни, всю зиму лежавшей под снегом. И никаких признаков весны – листьев или цветов, – способных отвлечь внимание от этих громоздящихся повсюду куч. Это, конечно, наш собственный мусор, но почему‑то он производит впечатление отбросов, в огромном количестве скопившихся в результате природных катаклизмов.

На скоростной автостраде машина влилась в общий поток, и я, как всегда, включилась в ее привычный ритм – под колесами разворачивалась гладкая лента асфальта, автомобили летели вперед, перестраиваясь с полосы на полосу и пропуская меня.

Я превратилась в объект среди других объектов. В частицу движения. Управление машиной не занимало мысли – я слишком давно вожу, – так что я стала думать о нем.

О Бреме Смите.

Интересно, я видела его хотя бы раз?

Не уверена.

Я напряглась, перебирая в памяти обрывки воспоминаний. Когда это было? Год, два года назад? Мужчина в желто‑зеленой футболке, похожий на бронзовую скульптуру, едва увиденный боковым зрением, это он и есть? Если только эта картинка не плод моего воображения.

Ладно, не важно.

После того как Гарретт упомянул за ужином его имя, прошел всего час‑другой, а его образ, сложившийся у меня в мозгу на основе собственных воспоминаний и обрывочных сведений, услышанных от других, уже обрел запах (дубовой древесины и машинного масла), и руки, и тембр. Затем, пока я убирала тарелки, вытирала их бумажными полотенцами, прежде чем засунуть в посудомоечную машину, смахивала губкой крошки со стола, пока стояла под душем – горячим, прогревающим до костей, – пока занималась с Джоном любовью, этот образ не шел у меня из головы. В долгие часы, проведенные без сна, я прислушивалась к его иллюзорному голосу, произносящему мое имя, и продолжала его слушать, пока убирала утром постель, натягивала простыни в цветочек, накладывала макияж и стоя над кухонной раковиной запихивала в себя овсянку. Все это время я беспрестанно думала о нем, понимая, как это глупо. Я сама себя ругала за эти мысли. Ты ведь даже не уверена, что это он.

Но, даже если это и в самом деле он, все равно ты о нем ничего не знаешь.

Честно говоря, теперь, когда я в своем шелковом платье мчалась по шоссе со скоростью восемьдесят миль в час, для меня уже не имело никакого значения, кто такой реальный Брем Смит.

Он превратился в образ, детально разработанный моим воображением.

Он непременно должен смеяться глубоким горловым смехом, иметь крупные, но не грубые руки, немного запачканные маслом во время работы. Выпирающие костяшки пальцев, мозолистые ладони. Моложе меня, но вполне зрелый мужчина. Крепкое тело. Он должен пахнуть землей и мылом. Занятия любовью с ним должны возбуждать и пугать. Мужчина, который пишет любовные послания абсолютно незнакомой женщине, не может не быть рабом страстей, следовательно, донжуаном. Я бы никогда не смогла ему полностью доверять.

Но разве я хочу ему доверять?

Нет.

Чего же тогда я от него хочу?

Думаю, что на самом деле я хочу спросить его, правда ли это.

Когда он писал: «Будь моей» – именно это он и имел в виду?

Неужели я отношусь к типу женщин, которые вызывают подобный интерес?

У мужчины много моложе?

Мужчины, похожего на тебя?

Я представила, как задаю ему этот вопрос и как он мне отвечает (да), как его руки двигаются от моей шеи к плечу, а затем к груди, как он склоняется ко мне, произнося «да», шепча на ухо мое имя (Cherie[4]), как от него веет горячей пылью автомобильной печки и жаркое дыхание этой пыли проникает в меня и шепчет мне «да», но тут вдруг что‑то упало на меня прямо с неба.

Черт!

Я резко вдавила педаль тормоза, но было уже поздно. В меня как будто ударила молния, но молния в виде твердого цельного тела, обладающего массой и весом, и это тело, выброшенное на капот моего автомобиля, извергало из себя фонтаны крови. Каким‑то образом я умудрилась затормозить у обочины. В машине по‑прежнему работало радио, и дворники ритмично сгоняли кровь с лобового стекла. Потом я в своем шелковом платье стояла на дороге, и ветер беспрепятственно гулял по закоулкам моей души, а ко мне вдоль обочины бежал какой‑то мужчина в белой рабочей куртке, выкрикивая: «Вы живы?»

Я потрясла головой, показывая, что ничего не понимаю.

– Что случилось? – спросила я его.

– Вы сбили оленя, – ответил он и обернулся к середине дороги, где лежало на боку изувеченное рыжевато‑коричневое животное, сначала пытаясь поднять голову, а затем уронив ее наземь.

Мимо нас на непостижимой скорости с шумом проносились легковушки и грузовики. Платье хлопало на ветру. Я ловила на себе мелькающие взгляды водителей, в которых читалось осуждение, беспокойство или удивление. Мужчина в белой куртке внимательно осмотрел меня и, убедившись, что я не ранена, сказал:

– Вам повезло. Крупно повезло. Вы могли погибнуть.

– Правда? – спросила я.

– Правда, – ответил он.

Несколько минут мы смотрели друг на друга, но черты его лица расплывались у меня перед глазами. Я никогда его раньше не встречала.

– Я все видел, – добавил он. – Специально остановился, потому что подумал, что вы могли погибнуть.

– Я жива, – сказала я. – Со мной все в порядке.

Краем глаза я увидела, как посередине шоссе олень снова поднял, а затем опустил голову, может, умирая, а может, просто переводя дух.

Мужчина в белой куртке обошел капот, чтобы осмотреть повреждения, нанесенные моей машине, и, перекрывая дорожный шум, крикнул, что, на его взгляд, можно спокойно ехать дальше, только надо заглянуть в автосервис, выпрямить бампер. Он сильно погнут.

Об олене мы не упоминали. Как ему помочь. Или уж добить. Много позже, в разгар дня, я подумала об этом – как о неизбежности, ибо что мы могли поделать в такой ситуации, думала я. Попробуй кто‑нибудь из нас сунуться на дорогу, чтобы добраться до него, нас постигла бы та же участь.

– Как мне вас отблагодарить? – спросила я, когда мы прощались.

– Водите поосторожней, – ответил он и тряхнул головой.

На работе произошедший со мной несчастный случай все восприняли как настоящую трагедию. Едва я рассказала, почему опоздала, как Бет бросилась меня усаживать, притащила чашку кофе с таким количеством сахара и сливок, что густой напиток приобрел тошнотворный вкус лекарственного сиропа, после чего принялась оповещать всех присутствующих: «Шерри сбила оленя на шоссе!»

На меня посыпались соболезнования и сочувственные восклицания. Я дрожала в своем легком шелковом платье, но не от холода – в кабинете хорошо топили, – а от шока. Перед глазами по‑прежнему стояли олень, такой крепкий на вид, моя забрызганная белая «хонда» и кошмарный кровавый дождь, стучавший о лобовое стекло. Когда я парковалась на стоянке возле колледжа, машина все еще хранила кровавые следы, особенно лобовое стекло. Я не удержалась и обошла ее спереди – проверить, не осталось ли на бампере и на капоте каких‑нибудь ошметков.

Как выяснилось, оленей сбивало бесчисленное множество людей – столько рассказанных наперебой историй прозвучало вокруг меня, – так что удивляться следовало только тому, что среди нас затесался хоть кто‑то, не замаравший рук убийством. Роберт Зет год назад сбил сразу двух – самку с детенышем. (Они откуда ни возьмись выскочили из метели, когда он ехал к родителям в Висконсин на Рождество. Погиб только олененок. Мать отпрыгнула от него и пошла себе дальше.) Дядя Бет на севере врезался в тумане в целое стадо оленей, вдребезги разбил машину, зато получил у полиции разрешение забрать с собой одну оленью тушу на мясо.

Были случаи и пострашнее. У одного сосед погиб на проселочной дороге, пытаясь избежать столкновения с оленем, – резко свернул, врезался в дерево и умер на месте. У другого двоюродный брат убился насмерть – сбитый им олень проломил лобовое стекло и раздавил водителя; как сказал прибывший врач, прыгнул ему прямо в руки.

– Вы слишком далеко живете, – посетовала Аманда Стефански. – Ты не думала переехать в город?

Аманда у нас на кафедре – самая молодая преподавательница; ей двадцать с чем‑то, она невысокого роста, с невыразительной внешностью. Сердце у нее доброе – всегда готова прийти на помощь, дать совет. Каждое Рождество кладет нам в почтовые ящики самодельные открытки, подписанные крестиками и ноликами и призывающие любить Иисуса и праздновать день Его рождения. Однажды Сью предложила попробовать свести ее с Робертом Зетом, «если мы убедимся, что он не гей». Нет, сказала я, слишком она простодушна. Не во вкусе Роберта Зета, даже если он и не гей. Волосы у Аманды тусклого светлого оттенка, челка подстрижена неровно и слишком коротко для широкого лба. Выдающийся и сильный, почти мужской подбородок, большие голубые глаза, а плечи узкие и хрупкие.

Когда я назвала Аманду простодушной, Сью сощурила глаза, так что мне пришлось добавить:

– Я имею в виду, что она очень милая, но…

– Ну да, ну да, – ехидно согласилась Сью. – Недостаточно милая для твоего Роберта.

– Никакой он не мой, – возмутилась я. – Он не имеет ко мне никакого отношения. Просто не хочу, чтобы Аманда страдала. Потому что Роберт…

– Может, Роберт не такой требовательный, как ты.

– Прекрасно, – сдалась я. – Ты, как всегда, права. Вот и попробуй, сосватай их.

В конце концов Сью и сама убедилась в бредовости своей идеи, во всяком случае, в разговорах со мной эту тему больше не затрагивала и, насколько мне известно, отказалась от попыток как‑нибудь сблизить эту парочку.

Аманда наклонилась и обняла меня. От нее пахло недорогими, но приятными духами – «Уиндсонг» или «Чарли», которые продаются в магазинчиках при аптеке.

– Серьезно, Шерри, – сказала она, – тебе надо переехать. Одно дело жить на природе, но сейчас, когда у вас в пригороде сплошные машины…

– Спасибо, Аманда, – ответила я. – Только олень тут ни при чем. Это…

Аманда крепко зажмурилась, будто молилась или пыталась отгородиться от моих слов.

– Впрочем, не знаю, – продолжила я. – То есть Джон ни за что не захочет переезжать, по крайней мере сейчас, а вот мне и правда имеет смысл снять квартиру для ночевки в понедельник и среду. Мы с ним уже говорили об этом.

Джон.

Я ему даже не позвонила.

Наверное, он обидится, когда узнает, что до него весть о случившемся дойдет в последнюю очередь. Но все ведь уже кончилось, да и чем бы он помог? Я не пострадала. Машина в приемлемом состоянии – можно ездить. Свернув с шоссе, я остановилась на автозаправке, позвонила в полицию и сообщила о происшествии. Женщина с низким голосом зарегистрировала мои показания по телефону: место столкновения, номерной знак машины, а потом сказала: да вы не расстраивайтесь, такие вещи случаются сплошь и рядом. Как будто я жаловаться звонила.

В общем, от Джона ничего не зависело, а мне пора было идти на урок. Я и так опоздала. Я встала и направилась к выходу, когда подал голос Роберт Зет.

– Ты там поосторожней в коридоре, дорогая. – Он подошел и сжал мне локоть. – Ходи помедленней.

По дороге домой я снова увидела оленя.

Желто‑коричневое искалеченное тело посреди проезжей части – сразу и не поймешь, то ли зверь, то ли человек.

Колени у него оставались согнуты, как будто он все порывался бежать. Даже теперь, в беспамятстве. В смертном покое.

Я снизила скорость. Поняла, что обязана притормозить. Из уважения. Чтобы взглянуть на него по‑настоящему.

Присмотрелась и увидела, что это самка. Без рогов на голове.

На землю уже опустились сумерки, но я видела ее отчетливо: морду и широко распахнутые глаза. Меня пронзил ужас. Вот лежит существо, которое я убила. Может, это спасавшаяся бегством заколдованная дочь богини? Призрак молодой женщины, мчавшейся прочь от преследователя? Кого‑то или чего‑то, неотступно гнавшегося за ней по пятам и неумолимо нагонявшего?

Понимала ли она, куда бежит? Пыталась вернуться во тьму леса на другой стороне шоссе, недоумевая, как очутилась в этом странном месте, и мечтая об одном – поскорее отсюда убраться? Но на нее обрушился шквал незнакомых запахов, а уши оглушил невыносимый грохот…

«Господи, – пробормотала я. – Господи Боже, прости меня».

Достойна ли я, в глазах богов, наказания за содеянное? Или прощения? А может, для женщины, убившей – не важно, случайно или намеренно, – красивое животное и Божью тварь, – в аду предусмотрена особая кара?

Например, вечный бег на адском тренажере.

Или бесконечный танец босиком на пылающем полу.

Я вцепилась в руль так крепко, что перестала чувствовать пальцы. Потом вдруг оказалась возле дома, на нашей подъездной дорожке, и Джон вышел мне навстречу со словами:

– Эй. Я получил информацию, что сегодня у нас к ужину будет оленина.

Я совсем забыла про Джона, когда все это случилось. Потом вспомнила, но решила, что звонить уже не имеет смысла. Увидимся дома, думала я, покажу ему покореженный бампер и скажу, что завтра отдам в ремонт. Гарретт починит.

После урока я столкнулась с Гарреттом в коридоре и рассказала ему о происшествии.

– Ого, миссис Сеймор! Это могло плохо кончиться. Вам здорово повезло. А как ваша машина?

Услышав про бампер, он принял озабоченный вид специалиста, подсчитывающего убытки, и предложил взглянуть на машину. Я накинула пальто и повела его на стоянку. Несмотря на снег, валивший весь день без остановки, выглядела она все так же жутко. Кровь на лобовом стекле слиплась и загустела, но все равно было видно, что это кровь. Сверху на белый капот натекли и застыли красные ручьи.

Гарретт вышел без пальто. Когда в одной тоненькой рубашке он встал на колени перед бампером, я тут же вспомнила давнюю тренировку по укладыванию походных рюкзаков, которая проходила зимой на улице. Он трясся от холода в своей скаутской форме, но наотрез отказался зайти в школу и надеть куртку.

Сейчас Гарретт не дрожал, под порывами холодного ветра трепетала только его рубашка, от одного вида которой меня саму пробрала дрожь.

– Это‑то выпрямим, нет проблем, – сказал Гарретт, взглянув на меня. – Инструмент нужен. У вас как, время есть? Надо бы ее в мастерскую пригнать. – Он кивнул в сторону факультета автомеханики.

– Сегодня нет, – ответила я. – Может, завтра?

– Конечно, ничего не случится, если вы сядете за руль. Но мне кажется, машину не мешало бы помыть.

Мы немного посмеялись – действительно, что обо мне подумают другие водители на шоссе. Едет дама, а весь капот в кровище…

Пока мы стояли на улице, снег совсем запорошил коротко стриженные темные волосы Гарретта. Я вспомнила, как такие же снежные хлопья оседали на голове у Чада, а я нагибалась и смахивала их перчаткой, сотни снежных звезд. И как в самую первую его зиму застегивала на нем «молнию» теплого мехового комбинезона. Снизу доверху. Каким неповоротливым он был в этом комбинезоне, и я несла его на руках из машины в дом или наоборот как мешок. Или сверток. Глядя на Гарретта, на снежную шапку у него на голове, я внезапно испытала приступ острой тоски по Чаду, причинивший мне такую сильную, почти физическую боль, что пришлось отвернуться. Где сейчас Чад?

Где‑то далеко.

Где с неба не падает снег.

Гарретт вернулся к моему бамперу. Я стояла в снегу, бесполезная и печальная, и смотрела, как он отскабливает с решетки и бросает на землю светлый мех. Меня вдруг пронзило чувство, что Чада больше не существует. Как будто от него не осталось ничего, кроме моих воспоминаний. Его жизнь в Беркли представлялась мне такой же непонятной и нереальной, как если бы я попыталась вообразить себе, что он на небесах.

– Гарретт, – не выдержала я. – Ты подхватишь пневмонию. Пойдем‑ка внутрь, я угощу тебя чашкой какао.

– Мне не холодно, – ответил Гарретт. (Они всегда так говорят, эти мальчишки. Мне не холодно, я не устал, у меня руки не грязные, мне не нужна шапка.) – А вообще‑то ладно, пойдемте.

Мы вошли и вместе сели за стол. С мороза мне показалось, что в кафе душно и жарко. Гарретт заказал чашку кофе, а не какао, а я – бутылку воды. Хотя под пальто на мне было надето только легкое шелковое платье, я вспотела и захотела пить.

Мы обсудили холодную погоду, учебу, оленя и скоростные шоссе, автомобили. Я чувствовала себя легко, намного легче, чем в последние несколько дней, а может, и недель. Какой приятный разговор. Какой вежливый и общительный молодой человек. Беседа текла легко и непринужденно – не как между матерью и сыном или преподавателем и студентом, а как между друзьями. Старыми добрыми друзьями. Он не скрывал удивления – и облегчения, – что мне так повезло: сбила оленя, а всего ущерба – помятый бампер. Он откинулся на спинку стула и сказал:

– Представляю, каково это – сбить такое огромное быстрое животное. Да еще на шоссе с таким движением! – Он ударил кулаком о кулак. – Боже мой, миссис Сеймор, это могло кончиться куда хуже. Вам повезло, что вы его не заметили. Иначе вы бы нажали на тормоза, и машина, которая шла за вами, врезалась бы в вас. Ох!

– Но я нажала на тормоза.

– Не может быть! Мне кажется, вы ошибаетесь.

Следующие полчаса Гарретт выступал в роли эксперта и главного арбитра моего несчастного случая. Он встряхнул головой, как будто прочищая мысли, и пустился в рассуждения о «хондах», новейших моделях и стальных каркасах, сравнивая мою машину с автомобилями других марок и подчеркивая, что мне и тут повезло. Потягивал из пластикового стакана свой черный кофе, а я смотрела на него и понимала, что передо мной – взрослый мужчина. Гарретт (в руках – набор «Лего» и игрушечные машинки; у нас на заднем крыльце – стоит и ждет, пока я помогу Чаду расстегнуть куртку и примусь за него) более чем убедительно изображал из себя мужчину.

– Ну ладно, миссис Сеймор, – сказал он, бросив взгляд на часы. – Пригоните завтра машину?

– Хорошо, – согласилась я. – Во второй половине дня?

– Отлично, – кивнул он. – Заезжайте прямо в ворота. Я предупрежу Брема.

– О! – воскликнула я. – Брема…

Я как раз закрывала бутылку с водой и уставилась в надпись на крышке. «Аквапура». На этикетке был изображен прозрачный ручеек, сбегающий вниз по покрытой бурной растительностью горке.

– Нам не разрешают заниматься ремонтом чужих машин без преподавателя.

– Значит, он там тоже будет?

Гарретт улыбнулся и опустил свой пластиковый стакан на стол так резко, что тот опрокинулся. К счастью, из него ничего не вылилось.

– Возможно. Может, мне даже обломится лишний балл за то, что я вас привел. Еще записки были? – спросил он.

– Да, – ответила я. – Одну получила.

Я опустила взгляд и в полированной поверхности стола увидела размытое отражение своего лица: молодая женщина, может, даже студентка колледжа, – никаких морщин, никаких мешков под глазами, – сидит и обсуждает с приятелем сердечные дела и любовные послания. Опять посмотрела на Гарретта, отметила, как он приподнял бровь, и тут вдруг мы оба рассмеялись. Он дразнил меня, в точности как Сью, Джон, или Чад.

– Гарретт, – спросила я, – у тебя есть серьезные основания подозревать, что эти записки пишет Брем Смит?

– Ну, вообще‑то да, – кивнул Гарретт. – Он на днях опять про вас говорил. Красотка с кафедры английского, ну и все в таком духе. – Он покрутил рукой, изображая колесо, катящееся в бесконечность. – О подробностях умолчу. Не хочу вас смущать, миссис Сеймор.

– Разве Брем Смит не женат? Что это на него нашло? Откуда такой интерес к пожилой учительнице английского? – Я снова уставилась на бутылочную этикетку «Аквапура», мысленно переносясь в изображенные на ней горы. Я прогуливалась по берегу речки, останавливаясь, чтобы окунуть руку в холодную воду.

– Миссис Сеймор, какая же вы пожилая! – воскликнул Гарретт с такой неподдельной искренностью, что я вскинула голову.

И увидела перед собой маленького мальчика, которого просила не долбить игрушечными грузовиками по ножкам моего столика. Те же широко распахнутые голубые глаза. Тот же тревожный взгляд. Взгляд человека, чувствующего себя новичком в нашем мире.

– Спасибо тебе, Гарретт, – промолвила я. – Но в любом случае я намного старше твоего преподавателя.

– Ну и что? А может, просто у него хороший вкус?

Краска бросилась мне в лицо. Я ощущала, как она пятнами расползается по шее и нестерпимым жаром обжигает щеки. Я как будто вновь превратилась в девочку, сгорающую от неловкости на заднем сиденье школьного автобуса, которой симпатичный ей мальчик сказал, что она очень красивая. Гарретт поднялся и придвинул к столу свой стул. С его губ по‑прежнему не сходила улыбка – открытая и неизменно добрая, способная кому угодно поднять настроение. Почему‑то мне вспомнился отец. В коридоре, в окружении медсестер, которые обращались с ним как с маленьким, а он казался благодарным и довольным – ребенок среди таких же детей, которые только притворяются взрослыми.

– Откуда ты узнал? – спросила я, когда Джон снял с меня пальто – ласково и нежно, с родительской заботой.

– Чад сказал. Он звонил.

– Что?

Я унюхала из кухни запах жарящегося в духовке мяса. Джон готовит ужин? Давненько он этого не делал.

– Скажите на милость! А он‑то как узнал, что я сбила оленя?

– Гарретт прислал ему мейл.

– А, – промолвила я.

E‑mail. Я забыла об этой возможности. Забыла, что Чад теперь часами сидит в интернете, проверяет почту и пишет ответы. Забыла, что сегодня людям доступна любая точка мира и для общения им больше не нужны ручки или телефоны.

– И вот еще, Шерри… Мы с Чадом не в восторге от того, что получили жизненно важную информацию о нашей жене и матери от постороннего человека.

– Прости, – сказала я. – Понимаешь, сначала у меня были уроки, а потом я забыла, ну и…

– Да ладно, – ответил Джон. – Я рад, что с тобой все в порядке.

Он притянул меня к себе. Я прижалась лицом к его груди, к футболке, затем прислонилась ухом к месту, где располагалось сердце, и прислушалась к равномерным мягким глухим ударам.

– Наверное, тебе на самом деле нужно ночевать где‑нибудь в городе, Шерри, и прекратить эту езду туда‑сюда. Для меня это не проблема. Пару дней в неделю я без тебя переживу, лишь бы тебе, дорогая, было лучше. И зря я не подумал об этом раньше.

Он отступил и взглянул мне в лицо:

– Опять‑таки, тебе же нужно место для свиданий с поклонником.

Он улыбался. Протянув руку, коснулся моей шеи, провел ею мне по груди, расстегнул верхнюю пуговицу платья и скользнул внутрь.

Пока мы занимались любовными играми, жаркое, которое Джон, рассчитывая меня удивить, сунул в духовку – при температуре на сотню градусов выше нужной, потому что, поворачивая регулятор, не потрудился надеть очки, – почернело и сморщилось до размера кулака.

Мы все еще лежали в постели, Джон на мне, когда сработал детектор дыма. Голые, давясь от смеха, мы бросились вниз – выключать духовку, открывать окна и размахивать руками в попытке очистить воздух. Он извлек горелое мясо из духовки и выбросил в помойное ведро, и тут до нас дошло, какие мы голодные. Увы, единственный съедобный продукт, имевшийся в холодильнике, обратился в уголь.

– Давай поедем куда‑нибудь, – предложил Джон.

– Да поздно уже, – возразила я.

Джон посмотрел на часы – из одежды на нем не было больше ничего.

– С каких это пор, – спросил он, – полдесятого вечера – слишком поздний час, чтобы куда‑нибудь пойти?

Он прав, конечно. С каких пор полдесятого вечера стало для нас поздним часом?

Впрочем, я знала ответ на его вопрос. С того дня, когда восемнадцать лет назад у нас появился Чад, которого надо было накормить и уложить спать не позже восьми.

Как вышло, что всего за год, пока он был грудным младенцем, в нас сформировались привычки, дожившие до сегодняшнего дня? Хорошо помню шутливое сообщение, которое в день, когда мы привезли Чада из роддома, Джон оставил на автоответчике для своей сестры: «Эй, Бренда, у нас теперь есть ребенок, о котором мы говорили. Хочешь узнать подробности, звони. Ближайшие восемнадцать лет мы будем дома».

Эта шутка превратилась в реальность.

– Одевайся, – сказал Джон. – Мы идем к Стиверу.

«У Стивера» – бар для дальнобойщиков, расположенный ниже по улице. Гамбургеры. Пиво. Караоке. Я никогда там не была, но в тот момент предложение прозвучало заманчиво.

– Сначала приму душ, – сказала я.

– К черту душ, – ответил Джон. – Беги надевай свое сексапильное новое платье.

Окажется ли «Стивер» похожим на созданное моим воображением заведение, мимо которого я ездила годы напролет?

Едва мы с Джоном зашли в бар, как все прошлые впечатления вылетели у меня из головы. Раньше я всегда изумлялась, откуда там столько народу, например, во вторник в шесть утра или в среду в два часа дня. Я смотрела на них из окна машины, сначала когда везла куда‑нибудь маленького Чада в специальном кресле, пристегнутом к заднему сиденью, потом когда забирала его из школы, и диву давалась: им что, заняться нечем, кроме как торчать посреди недели в унылом баре и дуть пиво.

Дома их не ждут дети. Ни для кого не надо готовить ужин. Никому не надо помогать с уроками.

Какие чувства они во мне вызывали? Жалость? Или зависть?

Но сейчас, впервые переступив порог «Стивера» под руку с Джоном, я, как ни силилась, не могла воскресить в памяти забытое любопытство к его завсегдатаям – все затмило какое‑то смутное предчувствие новых огромных возможностей, которые открывала для меня свобода от материнских обязанностей. Внутри этого неприглядного сооружения расстилалась пустыня, бескрайняя прерия. У двери болталась наспех нацарапанная вывеска с орфографической ошибкой: «Ночь КАРАОКЕ».

Date: 2015-08-24; view: 280; Нарушение авторских прав