Часть первая 6 page. Должно быть, в прежние времена этот трейлер, раза в два шире обычного жилого автоприцепа, служил кому‑то домом

Должно быть, в прежние времена этот трейлер, раза в два шире обычного жилого автоприцепа, служил кому‑то домом. Под большим, затянутым светонепроницаемой пленкой окном, выходящим на дорогу, стоял ящик для растений (в котором не «росло» ничего, кроме окурков). Раздвижная дверь без защитной сетки вела во внутреннее помещение. Увидев множество машин на стоянке (Джону пришлось сделать несколько кругов, прежде чем он решил припарковаться на краю площадки, в самой грязи), я догадывалась, что внутри окажется людно, и все же ахнула от удивления при виде плотной толпы – как говорится, яблоку негде упасть. Мне почудилось, что все головы повернулись в нашу сторону, когда мы шагнули с уличного холода в утопавшую в сигаретном дыму тесноту бара, и преследовали нас взглядами, пока мы протискивались к столику в самом углу.

Оглушительная музыка, казалось, гремела со всех сторон. Я не могла определить ее источник, слышала лишь визгливый женский голос, который фальшиво вопил песню в стиле кантри.

– Пойду к бару, сделаю заказ, – крикнул Джон, перекрывая этот рев, и отодвинул стул, чтобы я села.

Пока он отсутствовал, я огляделась вокруг. За барной стойкой сидели двое мужчин (за пятьдесят?) – один в ковбойской шляпе, другой в кепке. Зажав в кулаке по бутылке пива, они всем телом повернулись на стульях и уставились на меня. Потом заулыбались и начали мне кивать. Я улыбнулась им в ответ и отвернулась. Чуть погодя я бросила на них еще один взгляд через плечо – теперь оба таращились на меня в упор, но тут же отвели глаза, как только появился Джон с двумя бутылками пива.

– У них из съестного только «Старый Милуоки»[5]! – выкрикнул он, стараясь перекричать музыку. – Удалось заказать два гамбургера. – Он пожал плечами. – Попробуем.

Исполнитель сменился, и теперь нас терзал мужской голос, орущий о голубых глазах, плачущих под дождем. Из‑за плеча Джона мне были видны головы пар, извивавшихся на крохотном пятачке в ритме с воплями певца. Джон протянул руку через стол и сжал мне запястье.

– Уже развлекаешься?! – прокричал он.

Неужели это развлечение?

Да, несомненно.

Пиво оставляло на зубах металлический привкус. Он напомнил мне о школе, о том дне, когда мы с дружком пили у них в подвале дешевое пиво, пока его родители спали наверху, прямо у нас над головами. Когда открываешь банку или бутылку пива, к отверстию устремляется вихревой поток жидкости, неизменно наводящий меня на мысли о джинах или духах, воняющих скунсом и хлебной закваской, – ничего подобного никогда не появится из бутылки хорошего вина или дорогого коньяка.

Как давно я в последний раз пила дешевое пиво?

Увидев, что моя бутылка опустела, Джон засмеялся и встал с намерением принести мне еще одну.

Я наблюдала за танцующими.

Женщина в серебристой блузке на бретельках прижималась к партнеру, так чувственно перебирая стройными ногами, что поневоле притягивала к себе взгляд. Другая пара танцевала холодно и равнодушно – оба смотрели в сторону, как будто и во время танца продолжали ссориться. Рядом с ними кружились две молодые девушки лет по двадцать – их кавалеры наблюдали за ними из бара.

– Извините, мисс…

Я подняла глаза и увидела нависшего надо мной мужчину в ковбойской шляпе.

– Не желаете потанцевать? – гаркнул он. – Если ваш парень не будет возражать..

Я покосилась на танцевальный пятачок. Оглянулась через плечо – Джон стоял спиной ко мне у барной стойки. Я снова повернулась в мужчине:

– Конечно. Он не будет возражать.

Пока мы сидели в «Стивере», пошел снег с дождем.

Никаких гамбургеров нам так и не принесли.

Вместо этого мы выпили каждый по четыре бутылки пива, и к тому времени, когда настала пора уходить, я успела семь или восемь раз станцевать с похожим на дальнобойщика парнем и его другом, в том числе несколько медленных танцев в обнимку.

Того детину в ковбойской шляпе звали Натан, и танцевал он с изяществом медведя. В его объятиях я чувствовала себя маленькой девочкой. От него пахло, как от моего отца, – куревом и лосьоном после бритья, а из‑под куртки цвета хаки выглядывала футболка, обтягивающая рельефные мышцы. От него так и веяло силой. Я не ошиблась: он действительно оказался дальнобойщиком. Ехал из Айовы в Мэн с каким‑то грузом. Что за груз, понятия не имел и не горел особым желанием выяснять.

Но второй танцевал так, как будто в детстве занимался вроде меня хореографией. Он двигался так грациозно, что сразу становилось ясно – он этому учился, только в отличие от меня обладал еще и природными способностями.

Казалось, музыку и ритм он воспринимает всей кожей. Поначалу мне было неловко. Он покачивался на каблуках и наблюдал за мной, поджидая, пока я подстроюсь под его манеру, так что я чуть было не развернулась к своему столику и не попросила Джона увести меня домой.

В глазах Джона, однако, светилось одобрение. По‑видимому, ему нравилось, как я танцую (может, я и правда смотрелась неплохо?), и я не устояла: отбросила природную застенчивость, словно выскользнула из тесного и узкого платья, и показала, на что способна. Мы танцевали, непринужденно обмениваясь репликами. Он не сводил с меня глаз, порой придвигаясь почти вплотную, а несколько раз неожиданно касаясь меня. В один из таких моментов он задел мою грудь тыльной стороной ладони. Случайно, подумала я, и сама удивилась реакции собственного тела на это прикосновение. Тут заиграли медленный танец, и он, не спрашивая моего согласия, тесно обнял меня за талию, и мое лицо само уткнулось в его плечо.

Певец горланил песню в стиле кантри с такой страстью, что звуки его голоса скользили у меня по шее, спускаясь вдоль позвоночника к тому месту, где лежали руки дальнобойщика, имени которого я так и не запомнила.

Его лицо было так близко, что я слышала, как он дышит.

Как будто я прилюдно занималась любовью с незнакомым мужиком. Периодически мы разворачивались, и через его плечо я могла видеть Джона, который, облокотившись на спинку стула, пристально смотрел на нас, потягивая пиво. Никогда раньше я не видела у него на лице такого выражения – одновременно отсутствующего, как у постороннего наблюдателя, и заинтересованного, словно он тоже участвовал в происходящем и чувствовал, как руки дальнобойщика оглаживают мои бедра, а его разгоряченное тело прижимается к моему.

От него откровенно пахло потом.

Он был моложе Натана.

Он так и не сказал мне, откуда и куда едет. Когда песня закончилась, он провел руками вдоль моей спины, глянул в глаза, будто размышляя, стоит ли меня поцеловать, понял, что не стоит, и проговорил:

– Спасибо, красавица. – И ушел, бросив меня посреди танцплощадки, тщетно пытающуюся прийти в себя и как ни в чем не бывало вернуться к Джону.

Пока мы шли к стоянке, Джон не проронил ни слова.

Он отпер переднюю пассажирскую дверцу, и я забралась в машину. Сев рядом, он откинул с колен подол моего платья, нагнулся вперед и, опустив руку, провел ею по моим икрам. В тусклом свете фонаря, болтавшегося на водосточном желобе у входа в «Стивер», на меня блеснули его глаза. Скользя ладонью вверх по моему бедру, он насмешливо‑серьезным тоном произнес:

– Ты вела себя очень плохо.

И просунул руку мне между ног. Только тут до меня дошло, до чего возбуждена моя разгоряченная и влажная плоть.

– Дома, – заявил он, – я за это трахну тебя по полной программе.

Я с трудом сдерживала дыхание. Когда мы добрались до дома, у меня настолько ослабели колени, что ему пришлось вытаскивать меня из машины.

«Вы что там, спятили? Где вас черти носят?»

«Что случилось? Весь вечер сижу у телефона. Когда получите это сообщение, сразу же перезвоните».

«Приехали! Теперь я должен узнавать о собственной матери от Гарретта Томпсона? Может, мне позвонить Гарретту, чтобы выяснить, куда она, черт возьми, подевалась?»

«Вы еще вполне можете мне позвонить. Здесь на три часа меньше, чем у вас. Баиньки пока не собираюсь. Жду. Хотелось бы наконец услышать, что там вообще происходит».

Только когда мы закончили в постели (Джон, не выходя из меня, приступил к делу по второму разу), я заметила, что на автоответчике мигает кнопка. От Чада скопилось аж семь сообщений.

Кажется, я была слишком пьяна, чтобы набрать его номер на память. Пришлось искать его в телефонной книге, затем я ошиблась номером, напала на какую‑то тетку, тоже навеселе, которая швырнула трубку, едва поняла, что я не туда попала.

Чад ответил после первого же гудка. Ни тени сонливости в голосе – одна ярость. Мне даже почудилась дрожь, появлявшаяся в нем всегда, начиная с двухлетнего возраста в минуты злости или огорчения, из‑за чего создавалось впечатление, будто он говорит из тамбура поезда, с перестуком мчащегося по рельсам.

– Ну наконец‑то! Спасибо за звонок, мамочка.

– Извини, Чад. Мы с папой выходили…

– До двух часов ночи? На школьную вечеринку?

Я не вытерпела и рассмеялась.

– Что смешного, мам? Я весь вечер проторчал в общаге! От волнения чуть с ума не сошел!

– Ну что ты, что ты. Это я так… – Я трусливо замолчала – как бы не заподозрил, что я выпила.

– Может, все‑таки расскажешь, что произошло?

– Что ты имеешь в виду? – На одно безумное мгновение я подумала, что он подразумевает мои обжимания с дальнобойщиками у «Стивера».

– Что я имею в виду? Я имею в виду, что Гарретт сказал мне, что ты сбила на шоссе оленя. С тобой все в порядке, мам?

– Конечно, Чад, конечно, со мной все в порядке. Бампер помяла, вот и все. В остальном все нормально. – Я помолчала. – За исключением оленя.

– Господи! – воскликнул Чад. – Ты же могла погибнуть! Вы должны перебраться в город. Эти поездки слишком опасны. Дай мне папу.

Джон был в душе. Я слышала, как шумит вода. Он напевал что‑то бравурное, из какой‑то оперы. Потом он сразу же провалится в глубокий сон.

– Он уже в постели, – сказала я Чаду. – Передам, чтобы завтра он тебе позвонил.

– Ну ладно. А теперь тебе тоже не мешало бы пойти спать. Ты ходила к врачу? Ты убедилась…

– Да ничего со мной не случилось, – успокоила я его.

– Откуда ты знаешь, мам? А вдруг у тебя повреждение позвоночника? Или ушиб внутренних органов? Внешних симптомов может и не быть. Ты ударилась головой?

– Нет, Чад. Если кто и ударился, то только олень. – Я опять не удержалась и захихикала. Я все еще не протрезвела.

– Очень смешно, мам. Просто умора. Ладно, иди спать. А папе скажи, чтобы завтра мне перезвонил. И спасибо, что все‑таки объявилась.

Он повесил трубку.

Утро встретило меня похмельем. От физического напряжения во время секса болели мышцы живота. Между ног и на внутренней стороне бедер кожу жгло как огнем. Такие знакомые, но практически забытые последствия страсти.

– Я хочу, чтобы ты выяснила, кто твой тайный поклонник, – сказал вчера ночью Джон, поворачивая меня к себе и вглядываясь в мое лицо, когда входил в меня. – И трахнула его.

– Хорошо, – прошептала я.

– Я хочу, чтобы ты позволила ему делать с тобой все, что заблагорассудится, – добавил он.

– Хорошо.

– Я хочу, чтобы ты трахнулась с другим.

Его глаза сузились, и я прочитала в них чувство такой силы, какого не видела многие годы. Эта глубоко запрятанная страсть заставила мое сердце отчаянно забиться, как будто я увидела зверя, вырвавшегося из клетки зоопарка, или громилу с пистолетом в руке, врывающегося в банк. Теперь может произойти все что угодно, подумала я, и меня окатило волнение, к которому примешивался страх. Привычная обстановка вдруг осветилась какими‑то небывалыми возможностями, и они меня пугали.

– Ты меня понимаешь? – спросил он, положил руки мне на плечи и резко прижал лицо к моей шее.

– Да, – ответила я, выгибая спину ему навстречу.

Уже гораздо позже, после того как мы закончили заниматься любовью, я спустилась вниз, позвонила Чаду, повесила трубку, поднялась по лестнице обратно, нашла Джона спящим – после душа он голым лежал на спине, – только тогда я задумалась: неужели он говорил серьезно.

Судя по выражению лица, он и не думал шутить.

Но то был секс.

Влияние минуты, сексуальная фантазия. Разумеется, его слова нельзя воспринимать буквально. В прошлом мы никогда не смели и пытаться воплотить в жизнь нечто подобное, даже когда были молоды и бездетны, работали за гроши, так что терять нам было почти нечего, а времени впереди было хоть отбавляй. В тот единственный раз, когда из‑за Ферриса я чуть было не сбилась с пути истинного, Джон реагировал вполне определенно, проявив множество чувств, только не радость и не довольство. Случилось это много лет назад. Я рассказала ему, что Феррис признался мне в любви и мы даже целовались (сегодня этот поцелуй украдкой на парковке кажется мне таким невинным), и пришла в жуткое смущение, когда Джон принялся в слезах умолять меня («Ты не можешь разрушить нашу семью, Шерри. Ты не можешь поступить так со мной и с Чадом. Пожалуйста, обещай мне, что ты не сделаешь этого, что ты сейчас же бросишь его и возвратишься к нам»). В общем он впал в раж, схватил ночник у кровати и размахивал им у меня перед лицом.

Я уже лежала в ночной рубашке с книгой в руках («Миссис Даллоуэй»). Я сжала ее так крепко, что отпечатки моих пальцев навечно остались на ее страницах. Он нависал надо мной, и тогда я вдруг поняла, как беззащитна и уязвима, что ему ничего не стоит переломать мне кости или разбить башку, появись у него такое желание, и даже (а может, тем более) без всякого на то желания, а просто под влиянием минуты и утраты самоконтроля.

Из чего, думала я в тот момент, состоит мое тело, как не из крови и соединительной ткани? Оно порвалось бы, как тряпка. Раскололось бы, как яйцо. Но все же, несмотря ни на что, я с тупым упорством продолжала вызывать в памяти Ферриса – его умные глаза, его манеру носить за ухом карандаш, его измученный вид – в самую жару он ходил в застегнутой на все пуговицы рубашке, – когда он толкал по коридору проекционный аппарат, а главное, его слова. Он признался, что влюбился впервые в жизни, и влюбился в меня, увы, слишком поздно (у него уже было двое детей и жена ждала третьего).

Ну, давай убей меня, повторяла я про себя, глядя на Джона, в ярости размахивающего ночником над моей головой.

Но он резко поставил его на тумбочку и ушел.

Нет, думала я.

На самом деле мой муж вовсе не хочет, чтобы я трахнулась с другим мужчиной.

Даже если, держа меня за плечи, он верил, что хочет этого, даже если он сам сказал: «Хочу, чтобы ты трахнулась с другим», это неправда.

Если бы мой тайный поклонник раскрыл свое имя, Джон наверняка взревновал бы и почувствовал угрозу. Его возбуждала возможность измены, но никак не сама измена.

А что чувствовала я?

На самом ли деле я рвалась обзавестись любовником?

До последнего времени – нет. Я в этом не сомневалась. Даже в случае с Феррисом. Я и сейчас помнила охватившее меня облегчение, словно мощной лампой осветившее все мое существо, когда он заглянул ко мне в аудиторию, из которой только что разошлись студенты, и сказал, что получил работу в Миссури. Эти его слова означали, что мне не надо больше мучиться, что я спокойно могу оставаться той, кем я и хотела быть, – женой и матерью. Деревенский дом, ребенок и машина, заводящаяся с полоборота.

Правда, тогда Чад был совсем маленький. И я намного моложе. А теперь, после долгих лет, прожитых в одной роли, я снова свободна выбирать, кем мне быть. Хочу ли я теперь иметь любовника?

Лежа в темноте в одной постели с Джоном, я долго размышляла об этом, но так ни к чему и не пришла. Как будто выкрикивала свои вопросы в тоннель, слыша в ответ только эхо.

Хочу ли я завести любовника? Хочу ли я завести любовника, который хотел бы меня? Хочу ли я, чтобы Джон хотел, чтобы я завела любовника? Хочу ли я, чтобы Джон хотел, чтобы я хотела любовника?

Я даже не могла сообразить, на какой из этих вопросов больше всего хочу получить ответ.

В конце концов я провалилась в сон.

Проснулась, моргая от серого дневного света. Со всеми признаками похмелья, выраженными слишком ярко, чтобы идти на работу. Назойливые болезненные ощущения в животе, бедрах, на коже. Запекшиеся губы. Жжение и резь в глазах. Жажда. Прямо под скулами билась жилка.

Дешевое пиво.

Я позвонила и отменила занятия.

Приняла душ, выпила три стакана апельсинового сока и составила список покупок в бакалейной лавке.

Молоко, вермишель, хлеб, хлопья, апельсиновый сок и еще сотня мелочей, дрожащей рукой помеченных на обороте пустого конверта (счет из универмага за весеннее платье, распечатанный и оплаченный по кредитной карте несколько дней назад), адресованного миссис Шерри Сеймор – женщине, которую мне стоило немалого труда представить себе проснувшейся в будний день с похмельной головой после ночи, проведенной в баре «У Стивера» в танцульках с двумя дальнобойщиками. Оказывается, этой женщиной была я – вывод, к которому я пришла после длительного разглядывания своего имени на конверте.

Вернувшись из магазина, я убрала продукты и прилегла вздремнуть – недолгим, но таким сладким сном.

За окном снова стояло серое утро. По дороге в супермаркет моросил дождь, но сквозь тучи иногда проглядывало солнце.

Вот он, думала я, буквально на дюйм приоткрыв окно в машине, чтобы глотнуть воздуха, последний по‑настоящему зимний день.

Весна… Я прямо‑таки чувствовала, как она замерла где‑то на краю нашего мира, нетерпеливо поджидая своего часа под многослойными напластованиями снега, которые старательно настелила зима. Я представила себе сад и цветочные луковицы. Скоро они, не в силах противостоять творящимся переменам, потянутся вверх, начнут выталкивать к поверхности ростки, пробьются сквозь покрывающий их слой почвы и вырвутся в окружающий мир. Возвратятся и запоют птицы. Появятся крольчата. А в пруду Хенслинов опять зайдутся в трелях лягушки.

На кровать легло пятно прохладного, новорожденного белого света.

Собираясь вздремнуть, я не стала задергивать шторы.

Так и опустилась в середину лужицы света, а потом уснула.

Без сновидений.

За время моего короткого сна нынешнее столетие могло подойти к концу и смениться новым. Могли миновать многие зимы и другие времена года, без ветров и дождей. Я все их проспала. Даже на другой бок ни разу не перевернулась. Ни разу не сморгнула. В коконе сна, лишенная сознания, выключенная из времени и пространства, я стала никем. Освободилась от всего, чем была раньше, что делала, думала и говорила, – поэтому, когда зазвонил телефон и я мгновенно проснулась, почувствовала себя абсолютно обновленной. Едва появившейся на свет. Как впервые вылетевший из гнезда птенец или проклюнувшееся из земли растение. Я была готовой к встрече с новым миром. Точно знала, кто я и чего хочу. Я потянулась. Все болевые ощущения исчезли. Я зевнула. Позволила автоответчику – снабженному многочасовым запасом памяти, ждущей, чтобы ее наконец заполнили, всем этим колесикам и винтикам, с равнодушием машины засасывающим в себя звуки мира, – записать сообщение.

Звонил Гарретт.

Я села на кровати, чтобы лучше слышать, что он говорит.

«Э‑э, миссис Сеймор! Это Гарретт. Мы вроде как договорились, что вы сегодня пригоните к нам свою машину, но вас что‑то нет. Вы не передумали? Можете перезвонить? Брем говорит, сегодня во второй половине дня удобно в любое время. Тут уже куча народу собралась. Ребятам не терпится заняться ремонтом».

Мне почудилось или на самом деле, когда Гарретт клал трубку, где‑то рядом раздался низкий глубокий смех?

Может, это урчал в стороне автомобильный мотор?

Или каркнула пролетающая мимо ворона?

Или захохотал Брем Смит?

Брем Смит… Пока всего лишь выдуманный персонаж – с мускулистыми руками, в футболке и джинсах, может, даже с сигаретой в зубах, – явившийся прямиком из моих девичьих грез и почти забытый… И вот сейчас он ворвался в мои мысли со всей сексуальной энергией того давнего летнего дня, когда я предавалась мечтам, лежа в постели в доме своего детства и слушая несущуюся из окна какофонию птичьего пения. Впереди у меня была еще целая жизнь, слепленная из фантазий, мерцания телевизора и шелка, словно миллионы червей старательно трудились, создавая мое будущее.

Я натянула однотонные серые колготки, серо‑коричневую замшевую юбку, розовую блузку, надела жемчужные бусы, нанесла на каждое запястье по капельке «Шанели номер пять» и устремилась ему навстречу.

Date: 2015-08-24; view: 264; Нарушение авторских прав