Последние из неиндейцев

Красные не так уж и разъедают чёрных, как индейцы, они же албанцы, они же набранные по объявлению, они же упавшие из бомболюка – случайные, не определившиеся по жизни человеки-пассажиры, "обезьяны необоснованные", живущие кем жили – плывущие по течению пузом вверх полудохлыми рыбами. Что по пути случается, то и будет: подвернётся телефон – подтибрят, подвернётся хорошая работа – будут прохладненько работать, могут даже и на выборы сходить от скуки, но чаще проходят мимо всего, что не сулит никакой выгоды. Никогда и никуда, кроме тайного мелкого рывка, они не будут двигаться сами, больше всего ожидая, что будет проплывать крупная акула, к которой можно на время приклеиться, и около которой поесть, поспать вдосталь.

Амбалик изнывает от скуки – в хате полная тишина. Кто мог – забились по шконкам по трое на две и бандерложат, бизонят вовсю. Никакой движухи. Даже воздух, кажется, висит как лондонский смог, хотя этот туман – из дыма дешевых сигарет, испарений с дольняка, бронхитного дыхания, влажных вещей – трудно назвать воздухом, это тюремная смесь, оседающая таким плотным запахом на вещи – на полотенца, простыни, что вряд ли когда выветрится. И тот же горький безжизненный осадок – на душах. Вот она – победа толпы. Это болотце – полная противоположность всей его долгой тюремной жизни: пару дней, или недель – на воле, и уже – не успев очухаться, отжиться – знакомый до боли возглас продольного: "Кипяток брать будем?" – звяк кормяка, жесткий шконарь, ИВС-овская постоянная полутьма… Вроде еще вчера лежала, размякнув во сне, на руке какая-то девочка из-под какого-никакого Оренбурга, или Екатеринбурга… От её раскрытой тёплой подмышки несло лёгким ароматом незнакомой щедрой и доверчивой женщины (обещал жениться, не обещал – не помню…) – и здрасте! – те же и то же: кипяток брать будешь? – то же самое, но не одно и то же, как в том анекдоте…

За шестнадцать амбаликовых лет малолетки, пересылок, лагерей – ему ясно видно, что индейцы не то что бы побеждают, но все больше превосходят количеством своего племени. Вот настоящая опасность для его мира – утонуть в затхлом болотце недоверков, ничтожеств, в болоте безвестности, от постоянного контакта с которым – сам рискуешь стать таким же, по кругозору и действиям… И не он один это осознаёт: чёрное море все меньше, всё страннее, всё более расплывчаты болотистые неверные берега, которые наступают как солончаки на Арал… Все ближе – ничто.

Безик дает о себе знать малявкой: "Юра, здравствуй! С самими наилучшими пожеланиями и теплом! У меня к тебе одна просьба. Пусть она тебе не покажется странной: удели мне хотя бы несколько строк в своей книге. Я совершенно серьезно. Если выйдет – вот тебе адрес (домашний). Туда, когда книга будет готова, можно занести. Там всегда знают, где меня можно найти. И еще маленькая просьба – найдется кофе, или шокольдос, что-нибудь сладкое, по дружбе – тусани. Заранее благодарю, удачи, скорого выхода на "золотую". С искренним уважением, твой Я"

Думаю, просьбу Юры я выполнил в полной мере, как мог. Конечно, здесь можно было сказать больше из того, что в жизни происходило со многими, но все это было бы несколько однообразно, и к тому же мои "хроники Риддика" имеют несколько иную цель. Хотел бы я описать характеры в духе Тараса Бульбы или Ильи Муромца, но здесь их нет пока, хотя некоторые, как пятидесятилетний Саныч, отсидевший из них двадцать семь лет, прошедший всё – от битья, до четырёхчасового обливания холодной водой на соликамском морозе ("Генерала Карбышева хотели из меня сделать, суки!") – многое могли бы поведать того, чего нынешняя Россия себе не представляет. Сам он тоже с горечью замечает: "Сейчас фуфло – как с добрым утром! Раньше была – тюрьма, а сейчас – не пойми что…"

Хотя, кто его знает, может пока до времени скрыто от нас многое – русский дух способен вместить очень многое – и святость, и разбойничью жизнь. Может, со временем из моих соседей и обнаружатся новые Опты, разбойники благоразумные: будут ещё и Ильи, и Тарасы. Чтоб этот русский святой дух и дух воинской доблести проснулся – возможно и он испытывается грядой таких испытаний, и он, казалось бы, гибельно тонет в болоте поклонников золотого тельца. Испытания имеют положительную сторону – "надобно прийти искушениям, чтоб выявились лучшие" (ап.Павел), и еще – "кто бежит искушений – избегает добродетелей" (по-моему св. Исаак Сирин). Нужно, чтоб кто-то переболел болезнями бездействия и пустых мечтаний, кто-то прошёл путём деятельного освобождения от своих страстей, как жизнь в Сечи Запорожской, и – опять прихожу к тому же самому, зову и ищу тех, кто стал для других путём: "и ты хребет свой делал как бы мостовою, и спину свою как бы улицей для проходящих…" (Иеремия?)

Пока я был на ИВС – в хате ЧП. На вечернюю поверку некоторые еле встали, и шатались (от самодельной браги). А на следующий день, по густому духу в хате и сивушному запаху – отмели остатки, литров пять, спрятанных в бачке для свежей воды. Захожу в хату – Амбалика нет. Оказывается, Юра-Х…чик (никто и не знает, как его фамилия-отчество), вызвал его на разговор. Можно сказать, на допрос. С ходу заявил:

– Давай, как нерусский нерусскому! Кто брагу ставил?.. Спрос с тебя, как с понимающего…

Амба смеётся. Его отец – болгарин-катала, мамка русская, южная – и сам он выглядит, как Ален Делон, только чернявый и волосатый, побрутальней и гораздо обаятельней, с признаками классической греческой красоты и неотразимой мужской привлекательности (вещдоки – пачки маляв с побежденными женскими сердцами, отданными ему, только ему, единственному такому во всем мире, – "смотри, если узнаю что…" – через раз, разными почерками).

– Да я что, начальник? Веришь – нет? Ни сном, ни духом… Это всё албанцы необоснованные, махновцы, мутанули что-то втихаря… – честные оливковые глаза Амбы сияют так, что никакого полиграфа, никакого детектора не надо – не врёт, не могут эти глаза врать. Юра-Х…чик в растерянности, и верит, и не верит, ведёт его обратно и вызывает всех подряд:

– Кто? Все равно узнаю кто! Амбалик? Липа? Татарин?

В результате Танк вынужден грузиться, иначе всё будет по новой. И – на выход с вещами… Если бы никто не загрузился – было бы хуже всей хате. Подвернули бы крови по полной: кружька, льожка, подваль! (всё с акцентом Юры-Х…чика).

И, наверное, в отместку за вольности с брагой (больше ничего и не было, подумаешь, не допили несколько литров, значит, не особо-то и хотелось…) – стали закидывать в хату индейцев с этапов – пачками. Если характеризовать их хоть как-то (вернее, пытаться), то лучше булгаковского Шарикова Полиграф Полиграфыча на разных стадиях своего получеловеческого революционного пути – ничего и не приходит в голову.

Заходит такое чудо в перьях: в кирзовых сапогах (или валенках, или в обуви, которую вообще трудно как-то назвать – ботинках в виде булыжника), в одних мятых, подвязанных верёвкой, бичевских штанах – только вчера корова жевала, подвязанных так, что из-под дырявой непонятного цвета рубашки, кажется, что у него там подвязана морковка (ни трусов, ни майки). Под мышкой – чисовский рулет и маленький пакет непонятно с каким скарбом. Длинноватые, спутанные клоки волос, так и не отмытые баней, и в глазах – страх, и больше ничего.

– Ты, кто, чудо?

– Я?

– Ну не я же, арояша. По жизни ровно всё?

– По жизни?

– Ну, я что с тобой в повторялки играю, пасынок дурной?

– Повторялки?

Амбалик от изнеможения хватается за голову: – Всё, пойдем пока. Не болей, – падает на место за общаком напротив Кондора. Они, сами того не зная, разыграли сицилианскую защиту (первые три хода), но затем дело приняло привычный оборот. Шахматы в поселковой осужденке – особый вид развлечения. Практически все играют на одном уровне: сначала битва и охота за фигурками друг друга идет на одном фланге, на одной половине доски. Потом, когда там все уничтожается – переходят к оставленному на время другому флангу. Кондор почти постоянно проигрывает Амбе, но от этого игра для обоих не становится менее интересной.

Кондор – действительно напоминает птицу, огромную, допотопную. Плоскостопой походкой, сложив большие руки (с татухой в виде скорпиона), он ходит по хате, щелкая костяшками пальцев, не замечая индейцев, записав на свой счет очередной проигрыш Амбе (на предыдущей неделе он в доминошки проиграл ему блок сигарет, теперь взялся за шахматы, но на интерес, лишь бы хоть разок, но выиграть). Потом, разжав пальцы, взмахивает птеродактильными крылами – и вместе со своим орлиным башкирским профилем: перед вами чистый кондор, житель чилийских Андов: – Я всё равно выиграю когда-нибудь!

Кондор хотя бы не индеец. Прошёл малолетку, общий, спустился на посёлок, сейчас через нас едет на строгий. Многие в Уфе, на родине – и не знают, что он здесь – взяли нежданчиком и упекли в поселок, а на длительное поселковое житье-бытье с России везут к нам: валить лес. О большинстве, кто оказался здесь надолго – забывают практически все. Попал в тюрьму – и вчерашние закадычные друзья, партнёры по делам, весёлые девчонки – отворачиваются с удивительной быстротой. Попал в тюрьму – ищи жену… Хотя жены у Кондора нет. "Полковнику никто не пишет, полковника никто не ждёт" – слишком обычная здесь история.

Но о Кондоре, оказалось – не забыли.

Щёлкает кормяк: – Строев Олег есть?

– Это кто? – удивляется хата.

– Есть, – неожиданно отзывается Кондор.

– Передача. Распишитесь…

Заходит даже по здешним меркам огромный кабан, килограмм на сорок с лишним (хотя, разрешено только тридцать на весь месяц). Конфеты, чай, кофе, сигареты, постельное, мыльно-рыльное… Расставленные для новой партии шахматы пришлось отложить. Амбалик, принимая бесконечный поток пакетиков из кормяка, уже замутил у Кондора сигарчух, кофейку, ручечек, офигительных конвертиков – и так далее по мелочи. Пока длится эта ситуация с Кондором, который всё недоумевает – а с какой стати ему на этой пересылке такое счастье? – Саныч уже раскручивает вновь прибывшего индейца – Шарикова на "прописку":

– Ну что, значит, после проверки готовь тазик.

– С тёплой водой?

– Ну, как хочешь. Тебе же задницей в ней сидеть…

– Ну, дальше. Тазик приготовлю… – напрягается новичок, пытаясь запомнить все сквозь непрерывную вынужденную абстинентую боль во всем теле, особенно в голове, в шлемке, не чуящей никаких подвохов, не способной еще катить на приколе…

– Ну, и сядешь в него. Штаны спустишь, и перед пикой сядешь, к нам спиной. А мы будем наблюдать, чтоб всё было по-научному.

– Ладно, сяду. Что это покажет? – растерянный новобранец преступного мира всё принимает за чистую монету.

– Как что? Сядешь, начнешь в большой палец дуть – если пузыри не пойдут, значит, ты не врёшь – не дырявый. Значит, не брешешь.

– Да я и так не вру…

– Но это же надо проверить. А это объективный, научный способ. С водой. Все так прописываются. Знаешь об этом? Не слышал, что ли?

– Да что-то слышал…

– А теперь все. Иди. Скидывай с себя всё – и в пакет завязывай, чтоб ни одна шестимостовая дрянь не проникла.

Шариков-индеец скидывает с себя всё, оставаясь голым и беззащитным перед в общем-то не такими уж злыми арестантскими приколами и шутками. Сообща находят ему, что одеть-обуть: Рушан – футболку, Амба – труселя и носки, Вихорь – трико, даже домашние тапочки: процесс превращения Шарикова в человека пошёл…

Кондор с Амбой, раскидав дачку, вновь продолжают свой марафон в шахматы. Но Кондор уже играет не так весело, не так радостно проигрывая и выигрывая фигуры. Амба чувствует, что Кондор будто подранен, подбит на лету – и они бросают это дело.

Опять звякает кормяк: – Строев Олег, на выход…

– Кондор! Опять тебя. Может свиданка?

Его уводят неизвестно куда. Но через десять минут возвращается назад. Он садится на свой шконарь и задумчиво утыкается головой в колени.

– Ну что там, неприятности? – интересуюсь вскользь.

– Да, юрист приезжал.

– Какой юрист? – отрываюсь от мульки, которую писал Мишане – узнать, как у него дела перед этапом и дошли ли груза со сладким: орехами в сахаре, халвой и конфетами.

– Хотят, чтобы квартиру на них оформил – на мать с отчимом…

– У тебя квартира есть?

– Да, в Уфе. Осталась после бати. Его убили, и они сначала без меня дачу продали, машину. А вот теперь квартиру хотят. Он мне дает вот такую пачуху документов (со стопку форматки). Говорю – это что? Юрист говорит: я только доверенности оформляю, а что там – не моё дело. Говорю – ну как же не твоё дело? В двух словах объяснить-то можно… В двух словах, говорит – очень выгодно: ты оформляешь квартиру на продажу, на мать. Она продает, кладёт деньги в банк, и тебе с процентов, каждый месяц – падает на твой лицевой счет, или передачками. У тебя же, говорит, ещё пять своих, как минимум… А мамке тяжело – откуда ей брать пять лет деньги тебе? Это что, говорю, шваркнуть меня хотят? Молчит, в сторону смотрит, в глаза боится. Да ну, на хрен, говорю, ничего не буду подписывать, пока с ними не поговорю. Они здесь ведь где-то, правда? Да, говорит, в гостинице остановились на три дня…

Кондор обостренно замолкает. Как человек, столкнувшийся с неправдой рано, он всё это чувствует кожей, боковой линией. Мамка бросила его с младшей сестрой, когда ему было двенадцать. Отец – то в тюрьме, то неизвестно где. Что такое, горечь, горе – он знает лучше многих. И сейчас – взгляд напряженный, хмурый, и затравленный – от обиды, от исчезнувшей надежды – оказывается, опять то же самое: зло, обман, расчет. Никакой любви. И вся эта передачка – данайский конь… Замануха, дешевая. И втройне горькая потому что от мамки.

– Дача у вас большая была?

– Не маленькая. Двести соток земли. Трёхэтажный коттедж. Машина – "Ниссан" двухтысячного…

– Не кисло.

Все сочувственно слушают, комментируют – главное, ничего не подписывай, ни одной бумажки. Вот тебе и передачка – задобрить хотели, запудрить мозги, взять нежданчиком, купить. Кондор всё это и так чувствует и понимает, а все равно обидно – мать вспомнила, когда, видимо, кончились деньги от продажи всего предыдущего. Это даже не обида, это никому не выразимая смертельная горечь.

Так оно и идет своим чередом – "каждому свое", пока в одну сторону: кто-то сидит, а кто-то, как чайка, расклёвывает всё, что осталось у тебя на воле: имущество, наследство, семью. Кого-то забывают, а о ком-то лучше б не вспоминали.

– Дичь, глушенная веслом! – вскакивает Амба, не довыслушав ситуацию Кондора – обращаясь то ли к новому индейцу, то ли в адрес диких чаек на воле, расклёвывающих последнее без всякого понятия о человеческом. – Когда же я уеду, из этой солнечной Коми? Кого убить?

После вечерней поверки прописать Шарикова не удалось – он лежал, лежал на своей вате (ватном матрасе с подушкой), потом затрясся – и в конце концов всё вылилось в эпилептический припадок. Стебануло его не шуточно. Кто в первый раз видел падучую – ломанулись маяковать продольному:

– Слышь, старшой! У него припадок, ну на хрен! Как мы спать-то будем? Вдруг он тут кони двинет! Сделай что-нибудь!

– А я что сделаю? До утра ничего.

– Звони на крест (в больничку). Пусть лепила, дежурный, да кто угодно – сюда двигают! Да таблеток возьмёт побольше!

В результате Шариков со своей падучей концертный номер с тазиком отменил. Но с паршивой овцы хоть шерсти клок – четыре колеса феназепама скрылись у Амбы в кармане.

Уже за полночь, когда обоих залетевших сегодня шариковых побрили налысо, одели, они всё же устроили "концерт по заявкам" – сидели перед шнифтом (глазком надзирателя) на пятаке с поллитровкой в руке, и пели по очереди (неутомимый "смотрящий за бандерлогами" Антоха-Воркута, предложил, как всегда, другой "микрофон", и наиболее весёлые в хате жеребцы долго ржали) Шариков – первый сидел и пел искусственно приблатнённым горловым манером:

Сижу на нарах, шарики катаю,

Тебя, родная, часто вспоминаю.

Такая шняга – гадом буду я –

Ты кружку браги, выпей за меня…

Повторив на бис этот бессмысленный хит, он уступил место своему близнецу, который без слуха, без голоса завыл песню, единственную которую знал, и которую распевал долгими пьяными подзаборными вечерами в своём забытом всеми лесном поселке – о "солдатском цинковом гробу", которого не видел, и о "верной любви", которой тем более ни разу не встречал в пьяных посиделках.

Так идут дни за днями, лукавые дни – то ли ничего не происходит, то ли постоянное движение и безумие – складываясь в месяцы и годы, постоянно манящие "золотой", как солнце – рыб подо льдом, для которых выпрыгнуть из лунки – из затхлой воды: и жизнь, и смерть. Это наркотик, приглушающий болевые симптомы больного общества: никому не нужные на свободе (кроме торговцев "Троей") аборигены-Шариковы массой едут по посёлкам валить лес, давать кубы и быть безмолвным быдлом для местных князьков-ментов, правящих, как в сталинские времена, с помощью кулака и угрозы; едут по этапам "бродяги", размораживая централы (наш – один из самых сложных по стране: между "черными" и "красными" – очень худой мир: постоянно отбираемые телевизоры, режимные натяжки: полотенца не вешать, под одеялами не спать; сотовые – большая редкость, которую очень трудно и затянуть, и занычить…); под общий восторг заезжающие с районных ИВС молодые девушки (в основном по 105-ой или 111-ой – удар ножом, точный, или не очень – по сожителю), чтобы оставить тут всю свою молодость; приходят в себя молоденькие спортсмены-мажоры, ещё вчера приторговывавшие смертью – планом, герычем – не себе! мы даже не курим (228-я, особо тяжкая, по ней срывов практически нет, а срока – немыслимые), а сегодня моющие полы и долину – впервые в жизни (вместо комфортного душа после тренажерного зала); принимают свою долю охранники, охранявшие чужое добро, чтоб теперь быть здесь на самом низу лестницы – всё катится и медленно, и неотвратимо и легко. Годы жизни могут уложиться в несколько абзацев простого ночного рассказа Амбы.

В хату на вечер и полночи затянули телефон. Чтоб не все знали – кому в хате не надо знать (сколько уже было случаев: заходит телефон, и через несколько минут – врываются в хату – руки в гору, работает ОМОН! – и успеваешь только выдернуть батарейку, и шваркнуть трубу о стену! – вот вам телефон…), Репка передает груз с телефоном незаметно мне в руку, мы с Амбой киваем друг другу – здесь… Сразу невзначай завешивается полотенцем уголок, вешается на верёвку простынь – на всякий случай, чтоб не было видно с пики ни огонька зарядки, ни случайного проблеска экрана. И нужен постоянный шум, фон в хате – когда телефон включается, то раздается и виброзвонок и короткий ринг-тон. Когда человек говорит по телефону – то это чувствуется, по тембру голоса, по монотонности темпа – и продольный, если даже не смотрит в пику, а осторожно подошёл и ушкует – может понять, что в хате – телефон.

Хотят отшуметься – многие. И напряжены, и молчат, ждут очереди отзвониться со своей симки – "малышки", или же с чужой – с перезвоном, с обещанием положить денег на счёт. Амба будет звонить долго: и подружке в Оренбург, и своим (у младшего – горло болит, плачет…) – поэтому звонят те, у кого очень срочно. А он сначала садится в доминошки-шаробежки с Кондором, но игра быстро кончается: на интерес Кондор больше не играет, а с остальными просто не интересно.

Амбе надоедает напряженное молчание:

– Кому молчим? Когда не надо – так вся хата на бодряке! А тут – менты рождаются, пачками! Репа, Кондор, так и будем молчать?

– Сам расскажи что-нибудь… – просит Репа. Ему надо отзвониться мамке, а его очередь дорваться до канители вряд ли дойдёт раньше часу ночи – а вдруг она уже спать ляжет?

– Да что вам рассказать! Дичь, битая веслом! Что вам интересно? У вас же режим – наелись и лежим…

– Почему "Амбалик"? – кидает первую попавшую тему Репа. Амба, делать нечего, соглашается заполнить эфир, пока там кто-то в углу, ругаясь, в очередной раз набирает pin-код: телефон разбит почти в хлам, зарядка прикручена чужая, еле-еле действует, да и клавиши западают, и к тому же связь – только в одном положении…

– Да я в десятом классе на танцы пошёл. Танцевали тогда где-то в клубе соседском. Ну, и подвалил ко мне какой-то дядя из местных. Я ему не понравился. Говорит, выйдем. Ну, думаю, что не выйти. Выхожу, а у него – по разбитой бутылке в каждой руке, короче, он на дерьме, и сам не подарок. Ну я, чтоб не ждать – разок левой и приложился. Он месяц в реанимации пролежал, так и не вышел оттуда. Свидетели, девчонки, даже друзья его говорили на суде, что я не виноват. Куда там – так из школы, из класса и взяли. В первый раз поднимали на СИЗО – а мне всё интересно. Сидим в подвале, а подвал длинный, со шконарями, с печкой, с дровами – как тут ориентироваться? Тут меня один дяхон приметил – говорит, первоход, малолетка? Да, говорю. Держись, указывает, рядом со мной – и ничего не бойся. Мне тут чифиру предложили, а я у дяхона спрашиваю – что такое? Воровской компот, говорит, и смеётся – за меня централ каждое утро в пол-шестого поднимает, будешь? Конечно, ору, буду. Ну, я и хапнул. Сначала ничего не понял – только на дольняк потянуло – до смерти. Все смеются, а я отбомбился, возвращаюсь – все тело пошло вдруг двигать само, то плечи, то ноги – и бросает то в жар, то в холод. Болтаю уже без остановки – попёрло волка по бездорожью… И все меня слушают, и ржут… И дяхон по плечу похлопывает: как поднимут с малолетки, я тебя разыщу. Потом стали поднимать по камерам, а меня на малолетку. Заводят в хату, а я такой весёлый, как айсберг в океане – короче, дупля не отбиваю совсем. Смотрю – стоят шконари, двухъярусные. Все пацаны наверху, на верхних полках – на пальме, а сбоку отдельный одиночный шконарь – и на нем пахан. Я спрашиваю, а что вы там, наверху, пацаны, делаете? Один так осторожно – сидим, пока пахан не скажет – слезать нельзя. А курить, говорю? Тоже, говорит, только по приказу. И тут пахан этот на шконаре пошевелился, и встает – весь на мля буду! на фарси! – волосы назад от ветра, харя наглая, некрасивая… Думаю – что творят канадцы! – тут одного левой, возможно, и мало будет. Сразу, молча, двоечку прорезаю! – он, как очухался, куда всё подевалось – ворам сидим… – в шнифт, к своим ломиться! – а никто не пришел. Я на его место ложусь, пацанам говорю – слазьте – пусть эта обезьяна необоснованная на пальме сидит. Так мы и жили – только к проверке его спускали и на моё место усаживали, чтоб не докапывались – всё в порядке. Через неделю всё равно сломился. Перед проверкой сунул в заявление какой-то конверт, а потом нас вывели в боксик на шмон. Возвращаемся – а вещей этого кери, и самого его – уже нет. Пока другого пахана не было – чего мы только не вытворяли. Малолетка тогда, в 90-м, была специальная усиленная, по-нынешнему как взрослая крытка, теперь такой нет. Сто тридцать малолеток – система камерная…

Птица в клетке, птица в клетке,

А на воле – воронье…

Это плач по малолетке,

Это – прошлое моё!..

Нам ведь всё было – по хрену мороз! – не добавят, не накажут. На продоле – молодые девчонки парами дежурят, у нас кровь играет! Так мы у одной ручку в петлю поймаем, в кормяк затащим, и пока она пищит, бьётся, пока другая там тырсится: ну мальчики, ну что вы делаете! – рука твоя… Хочешь – целуй, хочешь – в штаны кому-нибудь суй!.. Пока мы так баловались каждый день – нам решили другого пахана закинуть. Мы прознали об этой движухе – и дверь заклинили – забили зубные щетки с обоих сторон в виде клиньев – а когда так заклинило, замок не открыть: язычок прижат. Так мы ещё щели хлебом размятым замазали – и воду пустили. Двое суток мы там купались и на пальме сидели – воды было полкамеры. Потом договорились с красными – нас не трогают, и мы сильно не бесимся. А оттуда я уже на тубанар попал – смотрю, а там мой дяхон, который меня тогда, малолетку, пригрел – как раз размораживает зону, и зовут его – Юра Амбалик. Вот от него мне погремуха и перешла. Я у него бегал в "п…здюках": то нужно, это, там за общим последи, там иди сделай – всё на тумаках и ласковом слове. Зону размораживать – до хрена делов – он на "фазенде" сидел, в отдельном бараке, и с утра до ночи, без передыху – вату не катали – в этот барак, в другой, в третий – и всё меня в первую очередь, как правую свою руку. С утра, чуть опоздал к нему – держал по шее! – где был, папка уже волнуется?!.. Почему на фазенде не ночевал, подонок? – совсем как маленького. А я к тому времени после полутора лет малолетки, тренажерки, штанги – вымахал под Шварценегера – а он со мной как с сыном, и бьет, и балует, и волнуется… Бывало, правда, специально где-нибудь в бараке застрянешь, подольше кимарнуть, уединиться от всех, даже от дяхона – иначе в дурку попадешь… Иногда я за больничку ходил – полежать, посмотреть, как пацаны там на турнике что-то крутят, двухлитровую бутылку воды молотят с азартом… Смешные пацанята – как-то поспорили со мной – спорим, Амба, не разобьёшь бутылку! Она там уже неделю висела, все её так, попробовали уже разбить, не смогли. Ладно, говорю, только уже не просто так – на блок сигарет. Хорошо, говорят, Амба, но только с первого удара! Я подхожу тут же, дурное дело нехитрое, ничего даже на кулак не наматывал, ни бинтов, ни фига, с левой – херак! – бутылка вдребезги, а у меня кровь на кулаке. Повели в больничку, стучусь, захожу – а там врачиха чулок поправляет. Халат задрала до пояса, ну и… Красивая, разведенная, дочка у неё… Ну, я испугался, засмущался – и дёру, через всю локалку, бегом оттуда! Я же впервые так женщину увидел!.. Она меня потом на зоне ловила, водила за руку при всех, как ребенка – на уколы, на процедуры, всё мне лучшее – и время, и внимание – а я как тюлень. Хороша была – слов нет. Вся зона к ней подкатывала, а она – только ко мне. Один даг, может из-за неё, может ещё из-за чего, из-за базара нездорового – стал прикапываться: ты бутылку разбил? не верю. Попробуй, говорю, чего вяжешься-то? Дяхону не говорю – это личное, неудобно. Он и не знал. Смотрю – тренируется даг-то, шурует. Потом пацанята мне рассказали – взял бутылку с водой – и так бил, и этак! об колено, об землю! – никак. Совсем озлился. Стал с утра до ночи в тренажёрку бегать. Потом кое-как разбил. А у нас там иногда соревнования устраивали, на руках. Как сейчас – армрестлинг. Ну и к концу олимпиады сигарет скапливалась гора, мешки. Кто победит – забирает всё. Ну и, однажды, меня туда приглашают, так, особо как-то, нехорошо. Думаю – что-то не то, подвох какой-то, подлянка – но всё равно иду. Точно, сидит этот даг – весь красный, ждёт. Меня ждет. Ну, думаю, конец. Или тебе, или мне. Я же ни разу этим рестлингом не баловался. Говорю: а что так – с ручками какими-то, массой тела играть. Давай, одной рукой бороться, а вторую – за затылок – так честнее, точно на руках. Правой я его борол, борол – несколько минут стояли – потом всё же повалил. А левую – он встал против меня, чувствую, сейчас попрёт со всей дури – а мне только этого и надо. Он даванул в педаль до полика! – и я навстречу – раз! – короче левую ему сломал. Он и не понял сначала – бах! – и у него рука напополам. Встаю – говорю: а это всё! – гору сигарчух, шмоток, продуктива – всё на общее отдайте – и выхожу. По шее получил, правда, от Юры Амбалика, для профилактики! – чтоб не лез в разную дурь… Правильно получил… Ну вот так и жил. Потом уже мне как-то сказали, что Юра умер… Остался я один такой – Амбалик…

Полуночные дорожники, Репа с Сявой, потихоньку катают ночные малявки, быстро возвращаясь к общаку, чтоб стараясь ничего не пропустить из рассказа. Неспящая молодёжь тоже тихо слушает – редко бывает, когда Амба рассказывает нечто подобное – телевизора не надо. А какие у них могут быть сейчас герои – Зурабов с Абрамовичем? Стёпа с Аленой? Кого из людей они ещё увидят?

Такая судьба – уже нечто выдающееся по нынешним временам. Большинство же ожидает, если так пойдет, серое чисовское ничто. Ни страна не зарыдает ни о ком, ни о ком и товарищи не заплачут, растерянные по пересылкам и чужим хатам – затоптанные тела и судьбы у подножия грязного золотого тельца – всего лишь навоз для удобрения чьих-то золотых планов и золотой жажды и жатвы. Можно до бесконечности рассказывать одно и то же – одну и ту же историю – украл, съел, исчез – и это будет судьба миллионов, потраченная даром, лишённая всякого смысла.

Наконец, все отшумелись. Кто в свою очередь отзванивался – выскакивал из-за ширмы красный, напряженный, ошалевший – звонки отсюда даются непросто. К тому же канитель (сотовая труба) пришла совсем убитая, с самодельной антенной и зарядкой: то ничего не слышно, то связи нет – надо пристраиваться в определенном положении, и почти не дышать (а как? – когда на том конце мамкин голос, или девушки, или друга, который не понимает, почему ты тихо бубнишь – ты чо сипишь, болеешь?)

В конце концов, все закончилось – отшумелись, завернули телефон в несколько слоёв туалетной бумаги. потом запаяли в несколько слоёв в паечные пакеты, надписали – откуда и куда идет груз. Жирно подчеркнули – аккуратно! груз особой важности – и отправили в обратный путь.

И этот груз, именно он, особой значимости – взял и застрял. Между нашей хатой и следующей "людской". В принципе, дорога была всегда надёжной, а тут и наш дорожник – Репа, и в другой хате – Кролян (привет, вислоухий!) – дёргают, дёргают коня. а груз где-то посредине встрял: ходит туда-сюда на метр, не больше, и всё. И дёрнуть посильней страшно: оборвёшь коня, сам будешь отвечать (а то и восстанавливать – если хозяин канители вдруг заартачится и не войдет в положение).

И что-то надо делать. Самое главное – ночь, ничего не видно. Под окнами нашей хаты – скат крыши больнички (прямо над нами, поперёк, хата тубиков, они ещё дадут нам жару в эту ночь), дальше, между нами и ними, с кем у нас дорога по воздуху – медкабинет, на его уровне – конёк крыши, и дальше – скат в другую сторону. Ничего сложного, но груз где-то встрял, то ли ближе к нам, то ли за горбом крыши, ближе к Кроляну, который уже паникует, и орёт по трубе (особый вид связи; прикладываешь к трубе отопления алюминиевую кружку и кричишь в неё, а потом – так же слушаешь): семь девять, семь девять, что делать! Сейчас конь перетрётся об решку!.. Я в шоке!

Амбалик вскочил туда же к решке, к дороге, и в первую очередь кричит Кроляну по трубе: – Эй, вислоухий, только без паники, сейчас что-нибудь придумаем, хали-гали! Как слышишь?

Пришлось затевать целую спасательную операцию. Сначала, с оглушительным для ночного централа треском, отодрали двухметровый кусок плинтуса. То же заставили сделать соседей:

– Эй, Кролян! Трали-вали! Как слышишь? Плинтус рвите, рвите плинтус! Да по хрену на продольного!.. Рви, иначе уши оборвём!..

Потом разбили "мартышку" (зеркало) на крупные куски. Индейцы-Шариковы тоже влились в общее дело: мяли хлеб, делали клейстер из серого чисовского хлеба, просеивая его через простынь, распускали на нитки носки, делали и забивали "пули" для стрельбы из дорожной пушки – чтоб всё было наготове. Вся хата стала единым целым. Мартышку приклеили клейстером к плинтусу, высунули в решку – все равно ничего не видно. Опять дергали, тянули – результат нулевой. За квадратом решки – ни зги, тьма, только далекий сигаретный огонёк на вышке. Придется, деваться некуда, поджечь это тёмное море. Соорудили факел – скатали из газет твёрдые трубочки. Потом где мылом, где клейстером – соорудили двухметровое удилище, а на конце – как большой одуванчик, укрепили несколько таких газетных шипов. Получился большой бумажный цветок, как на демонстрациях. Его-то и подожгли сразу с нескольких концов и выдвинули этот факел наружу – убить темноту, и параллельно выставили – зеркало на плинтусе. Пока наш цветок красиво и опасно горел (если бы нас засекли, даже трудно предположить, что бы было со всей хатой), в зеркало отсматривали – где груз с телефоном, ну где, блин, этот гребаный груз с тэхой…

– Вон, вон! Сосульки натекли, и вон он валяется… В сталактитах! – в нереальном, космическом свете нашего факела были видны обрывки верёвок, контролек – и действительно, между пещерными нагромождениями сталактитов безнадежно торчал наш одинокий КАМАЗ с грузом, за который кому-то отвечать, и довольно серьезно.

На решке выдавили ещё одно окошко, тоже не без шума (Юра-Х…чик упал бы в обморок, увидев такой страшный погром в хате, а так, продольный что-то заподозрил, но сильно ничего не высмотрел, только несколько раз подходил и спрашивал: всё в порядке? – максимум будут рапорта и пара человек уедет в трюм).

Кролян уже даже нервничать и беситься перестал – словились с ним ещё раз, установили ещё одну дорогу. К новому коню привязали кошки (убили пару кипятильников) – но как ни старались, не смогли зацепить оборванный груз. Что ещё только не вытворяли – гоняли коней на вытянутых в решку плинтусах, потом предложили Кроляну отпустить свой конец застрявшего коня и по новой дороге переправить нам:

– Офигительная идея! Офигительная! – радостно орал Кролян на трубе, более всего ему понравившаяся потому, что в таком случае с него – вся ответственность снималась. Дергали и за этот его конец с нашей стороны – ноль. Абсолютный ноль. И стало ясно, что пока не растает лед вокруг груза – ловить нечего. Тогда привязали к новому коню кольцо, и протянули через него кусок старого и по этой дороге стали точно к грузу доставлять мешки с солью – и бомбить вокруг него всё солью (предлагали и кипятком, но пожалели телефон) – последняя надежда, что быстро подтает, и пока никто не заберется на крышу – мы успеем вытянуть груз: вот он – видно, протяни руку (метров четыре-пять) – и забери… Но решка, но неволя, но дурацкая наша жизнь…

Инженерная мысль иссякла. Все устали. Амба завалился спать. Но отдохнуть было не суждено.

Пока шла битва за телефон, по другой дороге, идущей в больничку к тубикам – зашевелились их тубазидные головы…

От них приходит первая бестолковая и наглая малява: "Почему не выходите на цинки? Что за грёбань! Пробейте – проходила ли вчера ночью малява очень серьезного характера на Саню Н."

Репа, и так ошалевший от истории с телефоном – отписывает, что такая мулька не проходила. Все мульки за три дня точкуются – во сколько, откуда и куда идёт почта (во время шмона дорожник за точковку отвечает головой – или кабырься, или глотай…)

Через пять минут – новая маляка, с ещё более наглым приказом: "Срочно разбудить Амбалика. Выяснить, не проходила ли вчера, в ночь с 17-го на 18-е малява на Саню Г. или Гену С.? И загоните свою точковку для проверки. Дорожник Павлуха". Репа, ещё раз проглядев свою точковку, выясняет – действительно, была мулька на Саню Г. Видно, тубазидные головы что-то попутали (так оно впоследствии и оказалось) – и сами не помнят, на кого отправили свою охрененно важную мульку – то ли на Саню Н., то ли на Гену С. Репа, само терпение, так и отписывает, на что получает наставление закусившего удила Павлухи: "Предлагаю срочно разбудить Амбалика и выяснить этот вопрос. Иначе за эту грёбань вынужден буду отписать контроль на Ваню Кр. (ответственного по централу за дороги), и тогда будем разбираться до краёв. И вообще, достала эта грёбань…" – и перечисление обид от Павлухи ко всему миру, и к средоточию зла – нашей хате, с которой он имеет несчастье работать, самый офигительный в мире дорожник.

Репка осторожно толкает Амбалика за плечо. Тот, как был, так и упал поверх одеяла после неудачной операции с телефоном и ночным фейерверком. Несколько мгновений Амба просто ошалело слушает рассказ про Саню Г. и Гену С. Потом, чуть не убив Репку, поняв в чем дело, восклицает:

– Даже если эта тюрьма будет гореть – меня не будить! – и отворачивается к стенке.

Белые.

"Белые – смелые, черные – проворные…" Это в детских шахматах. В жизни – сложнее: белые и черные зачастую идут в одну сторону, правда с разными мотивами, звезда белых – с ослепительного венца русской царицы – Богородичная, у черных, хоть и тоже восьмиконечная – но всё же это Роза ветров, роза фарта, везения и бесконечных скитаний по четырём сторонам света.

Белые, в первую очередь не в силу цвета кожи, а по вере, по чистоте действий (на государственном стяге России стоят: черные – народ, опирающиеся на золотое – власть Царя, стоящего на белом – на вере) – новая элита, новая белая кость России – сила, наконец-то проявившая себя в борьбе (не с черными, и не с красными) с той мастью, цвет которой определить довольно непросто. Их масть и вера – поклонение Золотому тельцу, их путеводная звезда – шестиконечная, голубая (характерный для них цвет, возможно – основной). Они красятся под друзей народа, пряча свою барыжную масть, через разные партии и СМИ, расписывая свои благодеяния и акции (брошенные подачки нищему населению на "драку-собаку"), имеющие своих "учителей" и "святых" – от Ротшильдов, обманывавших правительства, до чекистов в кожанках и золотых цепях (переплавленных из украшений замученных девушек-дворянок) и Остапов Бендеров, и Абрамовичей и Дерипасок. Как хамелеоны, то замирая, то продвигаясь вновь к своей конечной цели – беспощадному разгрому России, белой и великой, начавшемуся с убийства Белого Царя – и построению своей пирамиды, своего разрушенного пока храма, на верху которого – место наиболее преуспевших в поклонении Тельцу, место для самых отъявленных, беспринципнейших, жестоковыйных, наглых представителей их клоповника.

Можно было бы определить их по цвету их идола, но сами они отсвечивают от него только хищным блеском глаз. Цвет сих насекомых – скорее тот, во что превращается их неправедное золото – как в детском мультфильме про Серебряное копытце – цвета гнили, глиняных черепков – цвета праха и отходов и голубой плесени на них (и того же мерзкого липкого свойства и запаха).

Они же, обратив в свою поносно-голубую веру верхушки всех централизованных структур в России, от партий до силовых ведомств, правят большим и всё разрастающимся механизмом красных – разумеется, только в своих интересах. Они же в настоящее время разворачивают общество против белых, против возрождения России – всюду насаждая и искусственно подогревая интерес к Третьему Рейху (в центральных магазинах Москвы – целые полки мемуаров и исследований), чтоб тут же развести общий вой и истерику, чтоб непонимающим всюду чудились и свастики, и злые скинхеды, и страшные националисты – в противовес их гуманизму, социальному служению, гладкому интернационализму, толерантности (иногда, правда прорывается удар, рука срабатывает – то по молдаванам с грузинами, то по чеченцам с украинцами, то по белорусам, то по Сербии, то по Ираку…)

Хотя верхушка красных и заражена повально этой погано-блакитной верочкой (крышуя наркотрафик или мелко-средний бизнес, нелегалов или подставные автобусные рейсы – впрочем, и не важно, что им за это позволено иметь на стороне, это мелочь по народным карманам), но многие из низового и среднего состава интуитивно чувствуют, что правда не в их "защите закона", в битье воров, в прослушивании разговоров или провоцировании "контрольных закупок" или "наездов" на честных заемщиков, не хотящих отдавать долги и прибежавших в РУБОП – грабят! – правда за кем-то другим, с действительно чистыми руками и сердцем – за Белой Россией, Россией по-настоящему свободной, родной для своих народов, имеющей особое положение в мире.

В нынешнем раскладе "голубки"-хамелеоны руками красных (силовиков и их разновидностей всех типов, и центральных, и республиканских и районных щупалец власти) – бьют черных (по крайней мере делают вид), на самом деле пытаясь и добить Россию, и больше всего опасаются белых, натравливая на них всех, по поводу и без: вот ОМОН в Москве, в Питере разгоняет Русский марш, вот на Тверской и у Александровского сада хватают противников их геевских маршей, вот в 280-ю статью вносятся изменения: сажать за критику высших чиновников (!)…

Но вам ли не все равно? Нужно ли так уж досконально разбираться в этом: в цветах, в звездах, в верховенствующих "общечеловеческих" голубых ветрах над Россией, жившей веками по правилам, сказанным просто патриархом Никоном: "А мужеложцев, кои обрящутся, жечь непременно" или князем Владимиром, основавшим Киевскую Русь простыми и ясными указаниями: "…А коли в наших пределах обрящутся жиды – разрешаю грабить и убивать…"? И зачем? Чтоб успокаиваться в своем знании, что всё плохо и заливать горе какой-нибудь дурью, виртуальной обманкой, обломовской отговоркой, что как-нибудь всё само обойдётся?

Не обойдётся.

Противостояние черных и красных, в принципе, может длиться бесконечно – никто из них не стремится к победе: черные и не воюют, только отвечают на удары, а красные в случае победы лишатся всего (зарплат, своей нужности обществу). А вот белые и голубые поганцы стремятся к полной победе – это их цель.

Прошу только не путать нынешнее Белое движение (понимаемое мной максимально широко) с Белой гвардией образца гражданской войны и "дней Турбиных". Тогда под знамёнами Русской Добровольческой армии были многие – демократы, сумасброды, мечтавшие о новой великой прогрессивной России образца европейских неуклюжих республик, оставившие присягу Царю мечтатели-офицеры, рыцари непонятно чего, участвовавшие скорее в защите собственных иллюзий, чем в создании ясного устойчивого государственного организма, защищавшие не то, не так, и не в том месте, к тому же не теми средствами. Как Колчак, ответивший Маннергейму на предложение занять Петербург и решить одним ударом вопрос диктатуры черни (ценой независимости Финляндии): "Я Россией не торгую!" – гордо, красиво и пусто – в результате потеряли не только Финляндию, но и распродали Россию, и дали уничтожить миллионы и десятки миллионов – лучших, прекраснейших, не поверивших в господство экономики и прибавочной стоимости, которыми на время замаскировался, задрапировался картавый Телец, поедающий траву и народы. Положительное, чем может оправдать смысл своего служения и жертв, Добровольческое Белое движение – это то, что потеряв империю, удалось сохранить сердцевину, суть – Российскую Церковь, белую Церковь, ушедшую на десятилетия и в катакомбы на своей земле, и в изгнание, и донести её огонь до нынешних времён. В этом их победа. В этом – оправдание немыслимых страданий.

В Крыму Бела Куном были замучены десятки тысяч русских офицеров, поверивших его слову, что им разрешат просто сложить оружие. В одной из барж, с несколькими тысячами их, белых, утопленных в море, водолазы обнаружили, что на самом верху этой невообразимой пирамиды из тел – самый молодой, самый юный. Им, многим, не удалось спасти жизни, но удалось другое, без чего их подвиг бессмыслен – Российская, Белая Церковь – жива.

Их победа в том, что в американской земле, в одном из православных храмов, лежит нетленным один из величайших святых ХХ века, епископ Иоанн Шанхайский (Максимович), прошедший всю эмиграцию, через Китай, Францию – русский "босоножка", которого ещё при его жизни преподавали парижские богословы, как святого нынешних времён. Они говорили своим студентам, католикам, иезуитам: "Хотите увидеть живого святого? Сходите на рю де Клод Лоррейн. Если повезёт и встретите человека в православной монашеской рясе и босиком – это русский святой…"

Я был на этой тихой парижской улице. Был в его храме. Разговаривал с людьми, которые жили бок о бок с ним многие годы. Жил в тех покоях, где он жил. Стоял рядом с креслом, в котором он иногда придрёмывал ненадолго, в остальное время бодрствуя и молясь. Сесть в это кресло не решился – всё же у меня другой путь – а вдруг понравится? Но это будет для меня неестественно – мы идем в одном направлении, только своими тропинками, которые иногда вот так сходятся, и переходить на чью-то кому-то полезно. а кому-то нет. Хотя, секрет в том, чтобы дойти до конца…

Переночевав в соседнем кабинете, рядом с тем, где стоит это креслице, на третьем этаже церковных покоев, я спустился на второй, на кухню – приготовить завтрак, перекусить. На кухне суетился какой-то седой дедушка. Он не позволил ничего сделать – сам достал всё из холодильника, сам накрыл на стол, порезал хлеб, сыр, достал вино – и ранним парижским утром угостил нас по-русски, с разговорами и радушием, с нехваткой вина (все-таки французское…) и теплотой на сердце от выпитого. После завтрака дедушка, по виду живущий тут же, при церкви, позволил только убрать приборы – и живенько вымыл всё сам. Потом, стороной, я узнал, что это был тот, к кому мы приехали. Один из архиереев Русской Белой Церкви, видевшей многое и многих, живший и учившийся у Иоанна Шанхайского, одно имя которого иногда весило больше, чем законы государств – его словом спасены от смерти десятки тысяч русских в изгнании, уже было обречённых на смерть.

Ради него, ради того, что он, Иоанн, не успев сесть в поезд в из Брюсселя в Париж, прямо на перроне в назначенный час остановился и стал служить молебен – остановили весь состав, и ждали, пока он не спеша отслужит и сядет в свой вагон – это в Европе-то, где расписание поездов – нерушимо и неприкосновенно. В Европе, где жизнь расписана до мелочей, где люди – миллионы всего лишь объектов "общечеловеческого" организма, миллионы атомов, разбитые друг от друга тысячами причин и граней комфортно-бессмысленного бытия – практически миллионы бездомных, практически уже потерявших под гнётом Тельца свой дом – былую белую Европу.

И этот остановленный поезд – одно из немногих удивительных явных свидетельств того, что Европа, практически поверженная насаждением страстей и выпалыванием целомудрия и любви, держащая оборону на уровне своих наемных кредитных квартир и временных домов, пристанищ кочевников, – держащая последние рубежи при наступлении безликого, безобразного, унифицированного под евро, Голубого тельца – ждёт от нас, от России, и чуда, и защиты, ждёт от нас босоногой святости и такой же простой и искренней русской любви, и победы, и дружбы, и снятия печати с шестиконечной звездой.

И это – одна из основных задач нашего Белого движения: не только порядок у себя в доме, починенном или отстроенном во многом заново, но и порядок во всей Европе по крайней мере.

От нас ждут и нашей домашней победы, и прежнего, а может быть и большего морального влияния во всем мире. И поэтому при виде русской святости – останавливают поезда.

При входе на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа стоит небольшая церковь. Русское кладбище во Франции: чистенький, светлый гравий уютного спокойно-кремового цвета, надгробья из светлого камня, весенние радостно-зеленые деревья – заходишь, и будто взлетаешь духом. Посреди пути – галлиполлийский памятник – копия той пирамиды, которую сложили в Галлиполи русские войска прежде чем окончательно разойтись по тропинкам эмиграции, и вновь сойтись – здесь. Торжественный по идее, по высеченным словам, и скромный по размерам памятник дроздовцам, каппелевцам, десяткам тысяч. Приятно согретая солнцем Бунинская могила с домашними горшочками цветов. Где-то, уже не вспомнишь где – скромная могила двух крестьян-воинов, отца с сыном, оставшихся до конца солдатами – ни жён, ни родни, только две фотографии на одном непритязательно-сером кресте, и надпись – "Жила бы Россия". Белое кладбище белого воинства, добровольно положившего свои жизни. Зря? Что у нас осталось от них? Царское золото? Чистота крови? Масштаб и родниковая прозрачность помыслов? Честь и благородство, как норма жизни? Ряды освободителей? Разве что последнее в какой-то мере, пожалуй, которое родится и будет очищено в предстоящих испытаниях.

В своей любви, в своих скорбях, страданиях и надеждах – они пронесли до нас самую суть нового Белого движения и новой, будущей России – Российскую Православную Церковь (это название принял поместный собор 1917-1918 года, избравший патриарха Тихона, собранный еще под покровительством Русского Царя) – ту церковь, как она есть и должна быть. Прошу не путать с насквозь "красной" МП (Московской патриархией), с рясами на красных погонах и прозвищах, под которыми они "выходили на связь" с конторой – стучали, сдавали, сажали… (Алексий Ридигер – "Дроздов" и так далее…)

Российская Православная Церковь, ещё недавно именовавшаяся "зарубежной" – наконец-то вернулась в Россию. Не все члены нового Белого движения могут и обязаны быть её членами – это всегда дело добровольное. Это невозможно, и не нужно, даже вредно – нарезать резьбу по этому вопросу всем и каждому. Было бы наивно ждать нового "оправославливания", через насаждения только лишь церковной морали, и долгое ожидание, когда вырастет войско освободителей. Это удел не всех, но только маленькой части Белого движения – его костяка, основы. Различия красной и белой церкви настолько глубоки, что порядок в церковном мире установится, согласно пророчествам, уже благодаря усилиям нового Царя, до которого ещё жить да жить (он будет в своё время – вождь борьбы с мировым "новым порядком" поносников-идолопоклонников, имеющих тоже свою основу – верных тельцу).

В войне белых с поносно-голубой гнилью – у каждой стороны свой стержень, без которого – не обойтись. Только человек, имеющий основанием веру – способен пойти до конца. Их вера – восстановление храма на месте мечети Омара, унижение или уничтожение белой расы путем смешения с антагонистами, столкновение христиан и мусульман – короче, ослабление всей сути человечества: веры, национальных черт, исторических связей и корней. Их вера – в козлиную мерзкую харю, торгующую всем – трудом, любовью, жизнями – вера в силу денег.

И все, кто в это не верит – потенциально наши, потенциально способны к объединению в Белом движении по разным мотивам, искренне объединяясь перед общим врагом.

Пример нынешних времён – Игорь Тальков, один из членов Белой Церкви. Не всё потеряно. И один в поле воин. А по-русски выходит, что где один – там уже и многие. Мы привыкли действовать по аналогии, оглядываясь на соседей: ах, один так поступил, так попёр вперёд, ну и мы так же будем таранить. Потому нужен лишь пример, как действовать. И не без оснований мы ждём его именно от Белой Церкви (что ждать от боровов, нажравшихся фетальных таблеток и хрюкающих: "дарагие братья и сестры, хрю-хрю, надо терпеть и молчать, терпеть и молчать…"). А как еще иначе уничтожить эту толпу клопов-процентщиков, для которых любовь – нечто развратное, грязное, только за деньги; для которых смысл жизни – количество высосанного, награбленного, приобретенного через быстренький, скрытый от глаз гешефт, хапок, откат от бюджета – чтоб повыше забраться по своей поносно-голубой пирамиде, кишащем паразитическом месиве, стремящихся к мировому господству.

Голубые клопы ловят в свои сети всех мастёвых, всех и определившихся, и не определившихся, в первую очередь лидеров всех направлений, и красных, и черных, и псведо-белых, кем с помощью идеологии или заинтересованности можно управлять, кого можно использовать – приближают, заражают, и высасывают или их же руками гребут под себя, сосут соски для своего опарышника, для будущих своих поколений, для личинок-гермафродитов (будущих правителей России, по их планам…) Зеленые, или лучше сказать – цветные, армия, не определились в этом безнадёжном выборе. Вернее, их верхушка определилась – они с поносниками (дачи, участки, левые денежки…), а средний и нижний состав – в глубокой депрессии от этого выбора. В год жизнь самоубийством кончает 500 русских офицеров (без смысла, без надежды, хоть бы по одному картавому педику с собой захватили – всё было бы полегче…). Армия в шоке и растерянности: с кем быть? с голубыми, черными, красными? Молчат пока, спиваются, стреляются…

Наши идеалы с устремлениями клоповника настолько противоположны, что мы неизбежно входим в столкновение. Конечно, эти паразиты попытаются проникнуть и возглавить белую верхушку – и без Церкви Белой, без беспристрастного взгляда – не обойтись. Без постоянного сосуществования, единой двуглавой жизни с не имеющей "золотых" устремлений истинной Церковью – невозможно безболезненное, незараженное вирусами, действие огромного русского организма, и его прообраза – Белого движения. Человек слаб, и его можно купить или убить. Нетрудно убить одиночку, и невозможно и убить, и купить – когда на его место встает несколько. Для клопов это опасно – через умножение мучеников, искренне отдавших жизнь за свободу и веру, приходит их неизбежный крах и конец. Именно поэтому они всячески избегают прямого столкновения – в нём их гибель.

Именно поэтому мчатся "объединительные" гонцы в Нью-Йорк, чтоб успеть купить хоть кого-то из истосковавшейся по родине эмиграции (конечно, не Иоаннов Шанхайских…) – и сделать вид, что у нас всё хорошо: демократия, реформы, новая Россия, почему бы и белой, и красной церквям, наконец, не соединиться? Всё ведь в прошлом, позабыто, переврано… Но мало кто знает, что это им не удаётся, хотя это из ряда вон выходящий, беспрецедентный шаг – с какой стати вдруг повелителю (или менеджеру) шайки тлей, клонов и барыг вдруг вмешиваться в религиозную(!) жизнь?! С какой целью временщику, истязающему шестую часть земной суши, лезть с какими-то миролюбивыми речами к далеким, на другом континенте, дедушкам с седыми волосами и ностальгией в глазах? Из сочувствия? Вряд ли такое слово входит в круг понятий владельцев самых дорогих яхт и императорских дворцов, консультантов наркомафий и мелких шулеров… Дело не в имуществе за рубежом Белой Церкви (его можно и так отжать, как монастырь в Хевроне, с помощью бумажек и палестинской полиции…) Дело в сути Белой Церкви – она единственная из централизованных русских организаций, не подконтрольная поносникам, имеющая великую историю и четкую моральную и идеологическую сущность – и это величайшая опасность.

Действия клоповника и их тогдашнего президента – провалились. Им удалось уболтать и купить некоторых немощных, готовых соединиться с красными и целоваться в дёсны с голубым епископатом МП. Но главу, Митрополита Виталия, старейшего из православных иерархов на момент РФ-президентского рывка, купить не удалось. Это провал, потому что не удалось прибрать к рукам старца, видевшего ещё Царскую Семью, и утверждавшего громогласно, что "Московская патриархия – это мерзость!" И не удастся купить его последователя, Митрополита Антония, и всех его последователей – русский дух не убить, не унять, не задавить, и тем более не продать-купить – белая Церковь жива и полнокровна, и ни на какое согласие ни с красными, ни тем более с голубыми не пойдет (как бы они не пытались это преподнести через СМИ). С живыми не удаётся, бегут к мёртвым – устраивают пышные похороны великих белых воинов и идеологов – Деникина, Ильина, устраивают свистопляску с перезахоронением Царской семьи… Уверен, Деникин, Ильин, галлиполийцы, дроздовцы, каппелевцы – могли бы встать – встали бы и первые взяли оружие, увидев эту мутную мерзость, ростовщическо-пидарастическую масть, егозящую на русском троне.

Столкновения Белой идеи с этой покупающе-продающей рыночно-демократической мастью неизбежно. Неизбежно красные верхи будут брать под козырёк и ловить тех, на кого им укажут – вот они, экстремисты, фашисты, скиноподобная молодёжь, безумные националисты – фас! (иногда в тайне, возможно, сочувствуя – чем ниже чин, тем вероятнее). Это неизбежное столкновение скоро примет вполне массовый характер: уже подкорректированы и законы, и процедура, и суды (чтобы ударить по Белому Сопротивлению), уже перевооружены втихаря внутренние войска – закуплена техника для разгона демонстраций и массовых беспорядков, уже укомплектованы нужными кадрами красные пехотинцы – киргизами, азербайджанцами…

Что делать?

Во-первых, избавиться от иллюзий, что голубую масть можно победить на её же поле: на выборах, путём голосования, путём продвижения своих людей, на рынке, через "конкуренцию" равных. Когда стоит вопрос власти – это вопрос неизбежного столкновения: и волнений, и уличной борьбы, и направления удара стихийной энергии, и пропаганды основного направления, и – решительного толчка, первоначального действия. Наш закон – только закон справедливости, который особо никому объяснять не надо – он в русской крови. Он – в жесте 96-летнего старика, поддевающего своим пальцем воздух с энергичным возгласом: "Патриархия – это мерзость!" – стержень его жизни. Его сломить не удалось – ни по американским законам, ни избиениями под конец жизни, ни заточением – от этого корня вновь встала Белая Церковь, "виталибан", не имеющий никаких иллюзий относительно нынешней России в неволе: митрополит Антоний, архиепископы, епископы, священники, приходы по России.

Во-вторых, что делать?

Необходим переход от теории к практике, от возмущения к действию, от советов многочисленных тренеров к накачиванию мышц, которые от теоретических брошюр не растут. Поносники – плохие бойцы, никакие, но их тупо будет закрывать грудью красная сила. Сильнее тысяч манускриптов и листовок – человек. Человек – самое опасное оружие. Человек Белой идеи, в строгой, уже не теоретической жизни по идее, в которой всё подчинено очень простому правилу: всё для России! – гораздо более понятен листовки, и гораздо более опасен для стаи клопов. Человек белый, свободный, чистый, выварившийся в котле теоретических споров: как идти, с кем, как выбирать потом царя, как объединить в одном хиленьком фронте убогие, зачастую полубезумные громко-патриотические кружки – молча идущий к цели, имеющий власть навести порядок, сказать долгожданное "вперед!" – вот идеал, возможно даже мифический, подсознательный, понятный не уму, но сердцу.

Более приземленно: все ингредиенты для пиццы уже есть, нет только сыра и термической обработки, чтоб склеить всё воедино, в их своеобразии и разности. Объединяют не митинги (которые тоже нужны, но как одна из частей) – объединяет желание и решимость идти до конца, до победы Белой идеи (не правда ли, понятной русскому человеку практически без слов?..) – в которой могут участвовать все (разумеется, определившиеся. Все, кроме своры и её служителей… Все, кто оставит прежнее на второй план. Для голубых обиженок и законтаченных с ними – это невозможно). Это – наш мир, Россия – наш остров, на который должны равняться остальные.

Что в-третьих, в-четвертых, в-пятых?

Более четкие очертания направления действия людей Белой идеи. Одна цель, осмысленное единое действие, направляющее всю протестную энергию не на погром рынков, не на инструменты политтехнологий и выборного шантажа (мы – тоже сила. Но мы – особенные. Нам не нужна часть власти. Всё или ничего. Подачек из мерзких рук нам не надо), движение только к одному – к установлению иного режима в России, так же отличающегося от нынешнего, как нынешний – от России Иоанна Грозного – практически бесконечно. И это – достижимо, и это – будет, если в этом направлении идти, а не смотреть.

Бессмысленно описывать эту цель, поскольку она – как новое чувство, во всём, что ни возьми отличающееся от того, что было с человеком. Смотря вперед мы видим и понимаем всю утопичность взять эту вершину, но дойдя до цели, и оглянувшись назад – мы, скорее всего, заметим, насколько смешными были препятствия, казавшиеся нам непреодолимыми. Тьма сгущается, лёд встает, препятствия, даже маленькие осыпи и камушки в сумерках становятся всё ощутимее. И с каждым мгновением, когда мы просто стоим – мы на самом деле уходим, отъезжаем назад. Надо лезть вперёд – вершина недоступна, но взять её можно (те, кто взяли её, оставили нам только один секрет – надо терпеть до конца, идти вперёд как можно быстрее, и оступившись – подниматься).

В общих чертах, конечно, можно установить определенные черты будущего устроения России. Нынешняя система красно-голубого паразитизма ей противоположна. Россия простояла, благодаря установленной Иоанном Грозным простой системе жизни общества – сотни лет: несменяемая жесткая центральная власть, не ограниченная никакими законами (а, значит, и не судимая никем, кроме Бога), кроме тех, которые она устанавливает сама себе – исходя из веры, принципов, убеждений (практически то, что Копиш говорил о личности, в своей малявке). Закон правды – это в первую очередь личность, сама исполняющая закон еще более высший (и сравните нынешнюю рану на русском теле – закон, за которым спрятались ничтожнейшие, посылающие на страдания других). И по местам – власть выборных "лутших", постоянно делегирующая в эту центральную – наи-"лутших". Сравните: с нынешней властью, вернее игом наи-худших, наиболее беспринципнейших, наиболее хитрых и наглых – постоянно сменяемая, мельтешащая согласно их аппетитам и интересам центральная "власть", назначающая поместных кровососов. Всё наоборот.

И это "наоборот" дошло до крайности – до уничтожения и расчленения России. У нынешней "верхушки России", у кланяющихся по-чичиковски смрадных спидоносных хорьков со свечками постоянно только одно: долларовая пирамида и интересы США- Израиля.

Большинство, зная частности – затопили "Курск", закрыли соседнюю фабрику, угробили родную деревню, посадили родню – не представляет размеров – сколько ими награблено! Сколько загублено! И вряд ли когда-то представят: русский разум не способен вместить – зачем, например, имея 10 миллиардов надо стремиться украсть ещё вдвое (для русского – это болезнь, для клопа – осуществление веры): к чему, например, покупать одно, другое, и ещё… и ещё… 500 лучших предприятий России (таким как Додик Коган…)

Большинство никогда и не поймёт, погрузившись в телевизионный сон – о чём речь в их и нашей идеологии. Всегда дерутся небольшие кучки, но чтобы победа была победой, надо чтобы большинство хотя бы было способно различить, идентифицировать своих и чужих – белых, красных, чёрных, зелёных и самых скрывающихся хамелеонистых и вонючих.

И для этого нам необходимо единство всех немногих, кто способен бороться против этой дурно пахнущей масти, за другую Россию.

Победить на словах – легче лёгкого (сколько уже таких книг, патрио-восторженных, где эта масть побеждена и разделана на куски, написано не сходя с обломовских диванов). Победить в реальности – не в мечтах – взобраться до конца – дано не многим, лучшим, тем, кому действительно Россия – мать родная.

Это – кровь. Это – жертва. Это – война до победы. Это – потеря друзей. Это значит – не быть на измене, не продаваться, любить, жить как на войне, возможно, погибнуть и всё равно карабкаться (как Меркурий Смоленский с отсеченной головой, рассказывавшей о бывшей битве), и рваться вперёд и вверх!

Это значит – избавившись от иллюзий, подчиниться единой цели, единой воле, единому порядку – вместе, вперёд и вверх! Иначе все слова о бедной России – пустые, никчемные звуки, сотрясающие воздух.

Все, кто это понимает, кому это доступно, кто расчистил свой разум от иллюзий узких интересов – обязаны объединиться. Это не прихоть, это долг нынешних лидеров. Это первая, лежащая перед ними задача – быть перед восхождением подстрахованными одной верёвкой, дружеским плечом – обязанность, без стремления к исполнению которого нет патриота (можно его пока вычеркивать из первых рядов Белого движения, которое уже по своей сути едино и без слов, соединённое единым духом общего действия).

В Париже, на рю де Клод Лоррейн, за трапезой после службы, за общим столом. Сидим в одном кругу с оставшимися, последним цветом "лучших из лучших". Рядом со мной – маленькая старушечка, родившаяся на последнем теплоходе из Севастополя – в никуда, к Константинополю и турецким стамбульским скороговоркам. Сидит, и радуется, и плачет: "Наконец-то… Мы думали – России уже нет… Вы – другие, не те, что гнали нас… Не советские… Мы думали – этого уже не будет, глотка свежего воздуха… Вы – свои…"

Это всё относится к моим друзьям, которых тоже облепили эти старички, как дети воспитателя в детском саде. Облепили – и смеются, и все же больше – плачут.

"Мы уже не смели надеяться…" – старушка держит меня за руку. – "Вы не знаете, как это – потерять надежду, и знать, что Россия ещё будет другой…"

Они, эти тихие старички, уже с акцентом разговаривающие на каком-то другом русском, правильном и строгом – не донесли до нас почти ничего, что может пригодиться: ни практики уличных действий единого круга людей, ни вышколенности при разворачивании боевых порядков, ни стройных военных организаций и структур. Только это – слезы и веру.

Мировая гармония русской души требует, чтоб в России всё было правильно, по-доброму правильно, до мельчайших подробностей нашей жизни. Это потребность русского человека, где бы он ни находился – во Франции, в Финляндии, в Канаде, на воркутинск