Новое слово. Конечно, Достоевский не выдумывал, это новое слово, которое он вложил в виде статьи Раскольникова в Преступление и наказание – оно витало в

Конечно, Достоевский не выдумывал, это новое слово, которое он вложил в виде статьи Раскольникова в "Преступление и наказание" – оно витало в воздухе тогда – а он, бац! – любитель делать вставочки, якобы относящиеся к персонажам, но по проработанности, и по программной значимости, масштабу личности, осмыслению, прорисовке деталей – конечно видно, что они относятся только к автору, к самому Ф.М., у которого до боли, до страсти горело – как бы поскорей изложить миру свои открытия: вот же оно, витает в воздухе, а никто не видит. Он как энтомолог, открывающий новый вид – раз его под микроскоп! – всё тщательно осмотрел, описал – и в роман, а уж органично это выглядит, скажем от лица Раскольникова, или Карамазова – это его уже волнует в третью или десятую очередь: да и хрен с ней, с литературой, невелика ей честь и цена по большому счету, главное, чтоб читатель вместе с кормом проглотил и вирус. Именно поэтому все эти вставки – легенда о Великом инквизиторе и прочее – звучат совершенно по-особому, фундаментально по-другому, чем обрывочные мысли Родиона-неудачника, или кого ещё страннее и оборваннее.

Раскольников реален, когда идёт прихлопнуть старушку-вошь ради денег, и не особо потом раскаивается. И совершенно нереален, когда он своё тупое прегрешение покрывает отмазками вроде идеи, которую потом злой Порфирий, имея такой-то мотив, такие-то улики! – намеренно возвеличивает, улетая видимо в небеса от кайфа, что он причастен такому-то великому делу. Его пробивает, как какого-нибудь торчубана с любой мелочи, кажущейся, дико огромной и смешной.

В-общем, пол романа носятся с этой статьей, а потом в результате, на статью-то, на новое слово, наполеоновское-то – и по хрену. Признался – и все довольны. Пошел особым порядком (две трети срока максимум) на то, что сейчас легче самого лёгкого – колонии-поселения: Соня каждый день под рукой, передачки каждый день, сидишь на брёвнышках, ешь передачку, держишь её за руку, хочешь – плачешь, не хочешь – не плачешь, смотришь на бревнышки, на реку, на тайгу…

Короче, обычная интеллигентская муть. Семь лет сидеть бок о бок с любимым человеком, в чем тут наказание? И в первую очередь тут намудрил драгоценный Ф.М. – ну не мог такой человек, обыватель по сути, написать такую статью. Об этом не пишут… Хотя в литературном мире, в испорченной геометрии, возможна и такая подтасовка вещдоков, вполне допустима – как и в реальности.

Отступление о духе времени: сегодня бы в духе американских триллеров досняли бы и этот сюжет до логического обывательского конца: как настоящий убийца-психолог, маляр-Николка, улыбается, вновь перечитывая статью Родиоши, идеолога блатного мира. И ухмыляется загадочной улыбкой, и бережно прячет эту статью за пазушку. И вновь достаёт топор. Николка знал, что обведет Порфирия своим признанием, мёртво подставляя Родиона. Жаль только, капусты не очень много срубил на всех этих любителях излишней психологии, на всех этих страдающих философах. Будут и другие. А этот – пущай, тихими стопами – и ты у цели. Реальность таких сюжетов доказывает сама жизнь, далеко ходить не надо – статеечками про новое демслово уже воспользовались Боря Березовский, Рома Абрамович…

Это всё к тому, что все настроения Ф.М. при всей их оправданной художественными рамками реалистичности в самой реальности – пусть сегодняшней, более жесткой, чем вчерашней – наивны и идиотичны для тех, кто побывал на этой войне добра и зла.

Танкист крутит у виска – на хрен он признался, идиот что ли? Какой смысл – душа? душа горела? а просто пришил двух человек, двух жмуров положил в метре друг от друга, взял кое-что, да так и не воспользовался – чем тогда думал вообще, душа у него горела… Пошел бы, хотя бы на кошках, что ли, потренировался, слабак…

Хмурый считает, что книга сильная, очень даже реалистичная, но в детальные рассуждения не входит, сам что-то скрывает, задело что-то. При разговорах о душе, покаянии – сразу настораживается, будто не просто хочет услышать, что Бог есть (что он и слышал, и видел, и читал, и искал повсюду), а что есть не только в Евангелии, Достоевском, Пушкине (а он прочел гораздо больше), а что Он есть вживую, где-то кто-то Его коснулся, хочет убедиться, что кое-что из этого, а может и всё – правда – пусть не видимая в жизни ни разу, но смутно ощущаемая через что-то, что ворочается в груди, что не дает спать, что иногда тревожит мысли, настойчиво, а главное – неоспоримо.

"Преступление" много кто читал – книга издана двадцать лет назад в местном издательстве, и славно потрепана, от начала до конца. Вот только с какой целью? Система – понятно, подсовывает книжку, чтоб читали, разумели, совестились. Но ведь, читают и разумеют многие, и видят, что раскольниковское "новое слово" – давно уже и не новое, реализовано в России не в полном объеме (если толковать его буквально, как руководство к действию) а с многократным перевыполнением – убивают и старушек, и молоденьких девушек – и из-за серёжек, и "гробовых" скопленных с пенсий, склоняя к проституции, да и почти просто так – и не задумываются, более того, считают, что имеют на это право… И вовсе не потомки и идеологические последователи Родиона Романыча или французского императора. Целый мир, живущий этим "новым словом" – не раскаивающийся, не содрогающийся от содеянного греха, даже не ощущающий его за грех, принимающий наоборот, всех кающихся – или за идиотов, или за людей второго сорта – этот мир образовался на шестой части планеты. Похожие на Родиона юноши с идеями переустройства мира начали это переустройство именно с этого – безнаказанного, нераскаянного убийства. Пламенные были малыши, черненькие, дерзкие, картавенькие – вышибали и золото, и камешки, на нужды своей идеи…

Это потом уже возник сталинский блатной мир, который скорее всего Иосифом и насажден ради того, чтобы в этой среде тоже был порядок и контроль, контроль и управляемость – чтоб было ясно, с кого спросить, и наоборот, с помощью кого надавить на всех этих троцкистов-раскольников. Сталин знал оба мира – и воли и каторги. Как и Достоевский. Только тот всё идеализировал, искал везде лучшее. Иосиф же опирался не на сердца, а на совсем другое – на страх, гулявший по всему телу, от головы до пяток – и на практике это "новое советское слово" дал сказать тем, кто потом стал кастой, "неприкасаемыми" авторитетами криминального мира: не верь, не бойся, не проси…

Какой уж тут цыпленок – Родя… Он бы у них сидел на баланде со своей "идеей" или максимум – стоял на дороге и радовался, что Соня Мармеладова (фотку удалось с вещей выпросить) скоро обещала деньжат на счет закинуть, а то он тут маленько оконфузился – сел играть с "игровым", на сигареты, выиграл пару пачек, попал в эту замануху, и не заметил, как потом за один присест проиграл десять блоков – Сонькина дачка-то как раз будет кстати, а не то скоро срок долга, а срок проигрыша – это дело святое… Приходил он там из "рабочки" и лежал, и ни с кем не разговаривал – про это забудьте! – попробовал бы он тут полежать, в мире, где иерархия четко сложилась, благодаря таким "новым словам"…

Я, конечно, очень сильно утрирую, донельзя – так, конечно, недопустимо преувеличивать и смешивать времена, и реальность, и литературу. Но всё же парадоксы таковы: во времена Федора Михайловича, да и поныне, многие из тех, кто ни разу не стоял ни одной ногой там, ни одной ногой здесь – восхищались и плакали над Родькиной злодейкой-судьбой и его же отверженностью-никчемностью. Целые поколения несли цветы на могилу Ф.М., молодые поколения, из наиболее образованных слоев – с благодарностью за то, что он якобы их сокровенные мысли ублажил, и пожалел их. Плакали и восторгались, не прочитав того, что он написал открытым текстом, не от лица человека (Ф.М. скромен и себя никогда не называет), масштабом личности и силой, которой служил, представлявшего целую Россию: ведь он предупреждал совсем о другом – ну не о том же, чтоб забыть даже думать сделать что-то ради нового слова. Наоборот. Он предупреждал о том, что не осталось у России молодёжи, способной ради идеи сохранения родины, не абстрактного улучшения, а именно бережного, любовного, сыновнего сохранения – пойти на невиданные вещи – не осталось воинов, мощных духом, готовых и драться, и умирать, но не сдаваться, не шатающихся из стороны в сторону. Они читали, рыдали и восхищались, и тащили ему свои венки на гроб, и эти венки, должно быть, были ему ещё тяжелее – раз вы живете такой мелкой жизнью, так значит, вы действительно не достойны такой страны, как Россия, рабы маленьких мыслей и маленьких потребностей.

Не мог же он, предчувствуя катастрофу, пророчески предвидя её, надвигающуюся, полыхающую, неотвратимую, страшную и сатанинскую по сути, которой он знал даже цену – сотни миллионов русских, не мог же он, будучи и воином, и дар имея биться и воевать с многоковарным злом, с различными обличьями сатаны, от Инквизитора до приживалы в селе Степанчикове – не мог же он не ждать, более того не желать, чтоб всё же нашлось в России опять средство от этой напасти – хотя бы горстка воинов, витязей веры, не боящихся ни смерти, ни ран, ни страшной силы… Конечно, хотел бы – да где их взять между обывателем-Раскольниковым, обывателем-Разумихиным и дальше уж купцы-маляры-следователи… Где их взять, если они оставили главный удел элиты России – быть на страже и если что – вынимать меч. Всё осталось какому-то там безвестному Пороху, остолбеневшему от Раскольниковского покаяния – Порох-то надеялся, что мы ещё повоюем, покажем им, демонам! кузькину мать! А оказывается вот оно что – и Родя тут же, попёр улучшать мир, нет чтоб защищать проверенное ещё со времен Иоанна Грозного, установленное веками… Где тонко, там и рвется связь времен – кто на улице за Россию не дрался, кто тумаков не получал и не вставал, а только статеечки пописывал, да ждал, когда с неба что-то свалится, на прокорм и прочее – тот, считай и не жил ещё!..

Опять мы лезем в отчасти вымышленные эмоции, но что поделать – не встали витязи, не дали по шее демонам, прогнулись, прочервячились по каморкам, жили чем-то другим, нашли пищу в излишней психологии, философии, стишках, идейках – я имею ввиду не всех, а самых лучших, на которых первая обязанность – хранить. Ведь элита всегда телохранители, не штурмовики, не пропагандисты, не пехота, именно – гвардия, хранители в чистоте идеи – монархии, России, великой державы – и соответственно хранители не бестелесной идеи, а именно царя. Так начиналось давно, реализовалось красиво при Иоанне Грозном, и ослабло при революции, при Достоевском…

И "новое слово" трансформировалось – целый клан людей, без тени сомнения совершающих свое дело, вышел на промысел с легкой руки послереволюционной прозы, хорошо, убедительно слепившей отпечатки этих героев – от Остапа Бендера до Бени Крика – вот кто пошел в мир делать то, что даже не декларировалось никогда и никому, потому что некому и незачем декларировать – кругом одни недочеловеки, и их имущество – ничьё, это даже не обсуждается. Это закон. И все они, кто не пользуется этим "новым словом" – тоже наше имущество, которое как минимум должно нам подчиняться и служить – а ну под шконку, тварь дрожащая, и ша тама!

Опять же утрируем, но потерпите ещё немного, до морали уже недалеко. А с моралью и общая-то польза-с, и всеобщее так сказать удовлетворение-с… Ведь не виноват же Ф.М. в том, что так написал, предвидя всю нашу катастрофу, ведь не образовывал он своим словом всех этих Свидригайловых и Порфириев – это написано ради них, тех кто книжки читает – им стал интересен Свидригайлов – и не интересен подвиг-то, Евпатий-то Коловрат, Меркурий-то Смоленский, римлянин. Это в деревне сидели при лучине и перечитывали пятисотлетнюю повесть о Куликовой битве, и плакали над списком погибших пятьсот лет назад, будто вчера. А в городе-то никто бы уж и читать-то стал не про вымышленное, ухваченное из настоящего, но всё же искусственное, а про кровь, реальную кровь, про дух, когда Меркурий-то – в одиночку встал против войска. В одиночку. Быль, это было и записано в житиях – но разум отлетает, когда читаешь – один стоял, на него шли тысячи, а он стоял и сражался, сутками! и не падал!

Вот оно, настоящее русское слово, бывшее изначально – слово – это в первую очередь поступок, оправданный только верой. И не просто верой в Бога, как многие говорят не понимая о чем речь, а верой Богу. Вера в Бога и вера Богу – разницу найдите сами. Ум очень сильно поскрипывает, принимая как есть то, чем должна быть русская элита. Утыкается умишко в свой достойный своего состояния уголок – спасает вера, разум может только попытаться этому помочь. Когда нет ни того, ни другого, то ждать, что оно проснётся вдруг мигом у Родиоши, и ещё в таком чахлом виде – занятие бессмысленное…

Хотел бы Ф.М. написать про нечто подобное (чуточку ведь вставил в Карамазовых неосознанно, на уровне инстинктов) так ведь кто бы стал брать? – пылились бы дома стопочки тиража "продается на дому у автора", потому как для "просвещенного" человека сказки это все, никчемные – Меркурии, Евпатии, Александры, Дмитрии, Сергии… Поэтому и вынужден в лубки дешёвые, детективчики с психологией, хоть по капельке, незаметно, запускать вирусы – про Наполеонов, про кровь. Про кровь обывателю всегда интересно, всегда завораживает. А тут можно и про то, что кровь-то пролить за идею – может, и не грех? Смотря за какую идею, и чью кровь. Ведь старуха-то процентщица – это же явно не русский персонаж. Это откуда-то из Второзакония, что дескать будешь другим народам в долг давать… И крестик с образком у неё на шее – это для отмазки, уж просто традиция такая была. По сути-то старуха – это просто сердцевина, душа того дела, ростовщического, опутавшего весь Питер – душа явно не русская. Но тут ещё и Лизавета подмешалась. Эта русская. Он – и её. Вот тебе и рыцарь идеи… Так ты сам, Родиоша, оказывается каких кровей-то? Ты что же это всех одним топором, иуда, нечисть безыдейная… Ведь русский идейный человек, русский-то фашист русскую бабушку не обидит! А ты вона как! Чем ты лучше какого-нибудь ниггера из "Криминального чтива": А может это я пастырь? А мой "Смит-и-Вессон" – посох… И так далее.

Это всё к тому, что толкованиям предаваться – дело неблагодарное, можно не только до ниггеров договориться, но чтоб не казалось это всё пустой забавой, замечу, что все эти занудные вставки у Ф.М. конечно, все его детективы затягивают сильно, но всё же – значит, для чего-то они ему были нужны?.. Для чего? Чтоб зевал человек, и злился, ну когда же к главному, пойдет он к Соньке, нет? А Соня что? А он что? А Порфирий – демон, что? – зевал, и впитывал хоть что-то, хоть какое-то понятие о наступающем тотальном зле, и что он не "тварь дрожащая, а право имеет" действовать там, где нужно действовать по истине, а значит, по любви, а значит, вне закона, не судимо.

Это было как объявление Ф.М. на доске объявлений, или телетекстом, рекламной паузой: "ищу человека, способного защитить страну, от надвигающегося ужаса" – ведь большую кровь Двадцатого века можно было остановить гораздо меньшей кровью Девятнадцатого, чтоб потом не пришлось заливать её морем крови нынешнего, Двадцать первого…

Ведь надо было-то всего пару-тройку тысяч процентщиц (без Лизавет, конечно) завалить, чтоб искоренить это всё из русской среды – и может, не было бы никакой революции? Была бы одна семья, никто бы ни на ком не наживался, все бы жили дружно, общим колхозом…

Но на объявление никто не откликнулся. Россию спасать, значит, было поздно – да и для кого? Рухнула сердцевина, ослабло воспаление духа. Воины, элита, гвардия (не только военная) перевелись. В Екатеринбурге заключенной Царской Семье на Пасху из соседней Воинской Академии (несколько сот человек) в дом Ипатьева (охраняло два десятка) послали кулич в подарок, в память, значит, о присяге… Так Николай II при миллионной армии, ему присягавшей лично, стал и Евпатием, и Меркурием-одиночкой… Рядом никого не оказалось – рухнул русский братский мир, тля-процентщица изъела офицерские мундиры, сердца и умы…

Боль, русская боль осталась в рассеянных по свету живых русских сердцах.

Везут на ИВС, на ознакомление с делом, на 10 суток в одиночке. С собой – Достоевский, Бунин, Шекспир, автомобильные журналы, пара газеток. Можно и почитать и подумать. Одиночка – узкая длинная камера, высотой метра три. Железная кровать занимает половину места. Ещё умывальник, и высокий, как пьедестал, открытый парапет. Впереди решка и железный щит, за которым батарея. Всё. Свет постоянный от одной лампочки над дверью. Там же вытяжка. Стены – в "шубе" (говорят, тоже сталинских времен изобретение) – в неровной, сделанной из специально неразглаженного цемента, поверхности – для звукоизоляции. Чтоб не цинковали соседям. Чтоб не слышны были крики, когда кого-то бьют (предположение). Всё. Можно дальше жить.

Читаешь Бунина – и видишь тюрьму. Для русского везде тюрьма, где нет России. Его рассказы – это ежедневные воспоминания зека о воле, даже как бы мои воспоминания, которые незачем и записывать – у Ивана Алексеевича очень неплохо получилось – живо, с обязательной влагой, то ли дождевой, то ли слезной – ведь так же, закрыв глаза, лежишь и видишь по эпизодам куски детства, отца в огромных болотных сапогах, пришедшего тебя навестить, простывшего, лежащего на раскладушке вдоль печки; мать, бабушку, раздувающих на дворе дома летнюю печку (несколько кирпичей, на них железный лист, труба), чтоб варить там на всю семью, и не топить дома в жару; реку, вечно прохладную, комариную, к которой привыкал всю жизнь, и потом тащил туда ещё кого-нибудь, показать, подарить – друзей, девушку; весь деревенский простой простор, когда закат охватывает тебя со всех сторон, говоря о том, что что-то может быть со всех сторон, не обязательно только впереди, там, куда смотришь, а везде, и вечно, и, возможно, всегда, даже когда тебя не было, или не будет – весь этот мир, путь к которому, теперь через долгую дорогу, можно сказать через войну.

Хочешь узнать, что такое долгая тюремная тоска – почитай Бунина,

Хочешь узнать, что такое тюремная ярость – пожалуйста, Гамлет.

Только для него наоборот, родина – тюрьма, когда на ней не все в порядке с совестью и истиной. Тоже достойно внимания и уважения.

По любому получается – жизнь без той родины, которая свободна и прекрасна – это тюрьма. Родина для нормального человека – это земля не имеющая изъянов, это земля, где нет уродов, убийц, процентщиц, приживал и растлителей. Где одна любовь.

Выходит, новое слово, которое мы совместно ищем, оно же и самое непонятное, и не такое уж новое – что же ещё больше разволновало людей, чем любовь, и слова о любви? Её-то и не достало Родиону, чтобы стать героем.

И её-то было в избытке у Меркурия с Евпатием, стоявших посреди своей земли. И это она, любовь, говорила их устами: "Мы хотим умереть!" И это ей молясь непрерывно – "руками сражаясь, сердцами молясь, положили они в тот день десятки тысяч"…

Хорошо, что предел положен человеку сто двадцать лет (Симеон-Богоприимец был, пожалуй, единственным исключением), и не дотянул Ф.М. до наших дней (его бы по пути Ленин всё равно бы постарался прикончить) – и не слышит, как за "исконно русское" выдают всё это "нелюбимые с нелюбимыми" – разве нелюбовь в России воспевал когда кто? И не удивляется, встретив живёхонького Свидригайлова, заправляющего и "Спид-инфо" и сетью магазинов "Интим", и продающего русских девочек за рубеж… И не обнаружит с апоплексическим ударом, что старуха-то процентщица жива, жива-здорова, клонировалась, размножилась противоестественным способом, сделала себе операцию по смене пола, и теперь одна во многих лицах заправляет государством Российским… А Лизавета всё там же – в очереди за пенсией и социальным проездным…

Всё перевернулось…

Это у меня от одиночества, от одиночки. Наверное, фотоаппарат, камеру-обскуру, тоже придумал зек – сидел, сидел, да и придумал. Отражается себе весь мир через глазок смотрителя – все как на ладони, только маленькое и перевернутое, но отпечаток – изумительной ясности и качества. Видно, что происходит, и куда все стремится.

Исходя из этого могу сказать, что если так всё будет и продолжаться в стране – то многие могут оказаться здесь. И думаю, многие это понимают, а понимая – останавливаются. Одна из целей моей легкой писанины, показать – ничего страшного здесь нет – и здесь люди сидят, надо только быть готовым к этому, иметь трезвое мышление. Ранее я уже упоминал о книгах про русскую идею. И вот, когда дело в них доходит до того, что делать? – начинается: тыр-пыр восемь дыр, тык-мык, то, что мы хотели бы сказать – это то, что мы сказать не можем, надо объединяться вокруг их идеи, или как то там еще, под их руководством, составлять армии, партии, ополчения, дружины, и прочие рецепты от симптомов – и всё это из уст людей, не принесших идее кроме времени других жертв – звучит малоубедительно, во многом обесценивая иногда действительно очень хороший анализ происходящего. Некоторые честно, и это очень радует, признаются, мы анализируем – действуем мало, действуйте лучше, если умеете. Во многом прав не только Ф.М., но и многие другие – пока за идею (а не за тех, кто её излагает) не начнут страдать, отдавать жизни – она не победит, и не может победить. Потому что прежняя идея тоже пришла и воцарилась кровавым путём. А в крови – энергия, похлеще атомной. В крови, в страдании – сила больше, чем в тысяче книжек. Поэтому выходы, бумажные, без вот этих вот реалий – четырёх стен и конвоя – они только слабые предположения. Настоящий выход – это не слова, это те люди, кто пойдет этим путем до конца, и будет знать, что надо сделать, и будет делать это, иногда вовсе никому ничего не объясняя.

Свобода без воли невозможна. Воля необходима при движении к цели. Свободный человек – человек следующий своему выбору, живущий целью и выбором, пусть он даже непонятен ни окружающим, ни родным-близким, и страшен даже для его собственной плоти – как это так, я могу оказаться чьей-то силой, чьим-то приказом связанным, скованным, чуть ли не поверженным – ведь я же прав, и верю в то, что делаю. Вот тут-то и проверяется – на самом ли деле веришь ты в то, что говоришь, или это лишь благие пожелание и непереваренные отрыжки чьих-то теорий.

Моя ситуация неординарна – я не принадлежу к здешнему миру. За долгие годы, десятилетия – я первый политический в местном централе. И начальник отдела СИЗО по приёмке долго сидел и ломал голову: – Куда же тебя поместить?

– В любую хату. Где почище, – говорю, ещё не зная, что есть очень много нюансов: людские хаты, шерстяные, изоляция, нарики, барыги, тубики, наконец, и т.д. Я не идеализирую здешний мир и не ориентируюсь исключительно на блатную романтику, но с другой стороны: он-то, этотслужитель режима, целый год раскрывал газеты и видел – СНВ, СНВ…, включал телевизор и оттуда гнали жути: нацисты, националисты, и везде они с флагами, – и везде их принимают и милиция, и ОМОН, и РУБОП, и кто только ещё по борьбе с терроризмом… – и на столичной площади, и у вечного огня, и на кавказском рынке, и на Русском марше… – кругом милиция, милиция, сотрудники, органы – хватают всех: и парней с непонятными флагами (от страха в рапортах державные флаги именуются ФРГ-шными и нацистскими) и священников (за последний год с нами двое побывало на нарах – епископ Афанасий, тогда ещё иеромонах, и иерей Евгений, даже икону Казанской – и ту арестовывали…), роняют в грязь подростков, монахинь… – голова у начальника кругом… Плюс статья какая-то не такая, "За разжигание костров" – к пиковым точно не посадишь, потом греха не оберёшься, хотя здесь вроде и интернационал…

Так я обрёл свою первую хату "два один", с Безиком – смотрягой, среди "нормальных", как он сказал, "людей": – Давай вот в эту, давай этого к нормальным…

Читая теперь того же Достоевского, полагаешь, что вот-вот скоро заедет к нам и Разумихин, тоже за слова, характеризовавшие жениха Дуни, Петра Петровича Лужина: "А мы все давеча поняли, что этот человек не нашего общества. Не потому, что он вошёл завитой у парикмахера, не потому, что он ум свой спешил выставлять, а потому, что он соглядатай и спекулянт; потому что он жид и фигляр, и это видно".

Да и сам Ф.М. вслед за раскольниковским зятем мог бы быть поосторожнее: "На лице его виднелась та вековечная брезгливая скорбь, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени".

В наступившие-то нынче времена какой-нибудь демократический эксперт прокуратур и прочих следствий, готовый даже даром услужить, чтоб только засадить их всех – шельм, врагов демократии, этих защитников никому не нужного народа на общечеловеческой земле, пожирателей гуманности, толерантности и общечеловеческих ценностей – за эти-то "все без исключения лица еврейской национальности" такую экспертизу закатит – не отвертишься.

Та же дорога и Николаю Васильевичу с его "Тарасом Бульбой" – плюс обоим: ах, раз в школе распространяли, среди подростков, несовершеннолетних вовлекали, еще или и 150-ю, за вовлечение, от трёх до пяти! Не хотите особым порядком, господа писатели русские? Треть срока скинем, так и быть…

Ладно, Достоевскому-то не привыкать, это сиделец со стажем, старый зек-каторжанин, а вот Николай Васильевич-то, может, в нынешние времена ох как был бы поражен прогрессу по сравнению с его крепостным-то правом:

– Выйти всем из камеры! Лицом к стене, кому сказали! Тебя, флюгер, касается. Ноги на ширине плеч, руки в гору, в гору я сказал! Так, по одному поворачиваемся, называемся!

– Федор Михалыч Достоевский. Год от рождества Христова тыща восемьсот такой-то, статья два-восемь-два…

– Два-два-восемь? Старик, барыжничал что ли?

– Не понял!

– Наркотиками, героином, перцем банчил, сволочь?

– Нет, я политический. Не два-два-восемь, а два-восемь-два… Разжигание. Костров инквизиции…

– А-а-а, политический? Ну-ну… Жалобы, просьбы?

– Кипятку бы. Был бы благодарен премного…

– Ну и будь! Не положено, это же не гостиница – знал, на что шёл! Руки за спину, лицом к стене, борода… Следующий!

Ф.М.-то, чай, после ИВСа, СИЗО, суда – и определили бы на поселение. А вот Гоголя-то, скорее всего, довели до дурки – утром аминазинчик, вечером – галоперидольчик, ванночки жемчужные, д’арсонвализация головы, успокоительные групповые сеансы… Да, успокойся, успокойся, малыш, конечно ты фашист, раз жидов призывал в Днепр кидать – значит, точно фашист, вся культура русская насквозь фашистская, успокойся, не нервничай, ложись, заправляйся, и тебя вылечим, и Сашу Пушкина с Мишей Лермонтовым тоже вылечим, чтоб не писали про "злых чечен", которые там где-то крадутся, ложись, малыш, на ночь привяжем тебя, чтоб не упал, чтоб не бился – да, кружок мелом начертим, обязательно, чтоб Вий не украл, спи хорошенько, не подымай, главное, глазки, и не плачь, завтра няня опять придёт, развяжет, а про культуру забудь, нет её больше, культуры-то русской, как и страны скоро не будет…

Это, конечно, так, дурной сон, доля шутки, в которой, думаю, все же есть доля горькой правды – сегодня здесь оказаться может кто угодно, будь он только русским – всего-то надо хотеть быть честным, человеком с волей, который не хочет сидеть под шконкой, под которую загоняют русский народ. И всё.

Как, каким образом человек будет сопротивляться, что будет предпринимать, чтоб не быть загнанным под шконарь торчубаном – это дело второе! А раз сидеть он там, где определили нынешние властители-процентщики не будет – значит, будет сидеть здесь, когда дойдёт его очередь. Не все, конечно, всех не пересажаешь – но те, кого они захотят посадить – посадят. Поймают, и публично ещё и оклевещут – для острастки других. Пугая более законопослушных примером – дескать, глядите, так же будет и с вами, ваше время придёт.

И вот хочу я сказать, что бояться по большому счету нечего. Физически, материально, плотски, так сказать – да, спору нет, нелегко. Но гораздо тяжелее – просидеть, помалкивая, до старости под шконарем на так называемой "воле" – это и есть настоящая тюрьма для настоящего русского человека. И предвижу, что раз Россию не сломили, раз началась эпоха политических процессов – то скоро и здесь появятся не то что отдельные люди, а целые хаты политических, последователей идеи, хотя, по сути, должен сказать, насколько я вижу – кругом свои, русские. Единственный минус – не то чтобы недостаток информации об идее, о движухе, главное – просто нет общения на этой почве, а идея, если есть её носители – и в здешних условиях может и должна приносить плоды, сохранённая, разумеется, в чистоте. Здесь даже меньше врагов – кроме твоих страстей, приобретающих иной масштаб, да наседок с ушками – может, и вовсе никого. Вот только внутреннее состояние, внутренняя борьба – приобретают иной характер. И здесь уже тоже очень многое зависит от воли, ведь свобода и воля – синонимы.

Как у Льва Гумилёва (тоже ведь своё Хозяину отдал, тоже оттянул), "люди с длинной волей" – надежда нации, люди, не просто знающие об идее, а живущие идеей. Так же как с верой в Бога, и с верой Богу. Всё это связано.

Стало быть, настоящее новое слово, способное изменить ситуацию, а не только её описать – это слово, связанное с волей, доказывающей через испытания, и всю жизнь, и даже смерть – свою правоту. А не бестолковые басни Родион Романыча. Здесь-то Раскольниковых и не встретишь – потому что их тут нет (а может, вообще нет). И никого они не убивали, это всё тоже выдумки, сказки для студентов, профилактика преступлений в молодежной среде. Вот Николки, идущие сознательно не за своё, за чьё-то – тут есть. Хватает. Таких много. Есть и Разумихины, и Свидригайловы. Есть и Сонечка Мармеладова, и не одна – все есть, все здесь, кроме Родиона. Так что "Преступление и наказание" нынешнего века должно заканчиваться так – сажают всех, включая автора, а главный герой остается на свободе и забывает даже письма писать, и дачки загонять… Ну, может, он учится на менеджера, в кредит взял ноутбук, ещё чего-там, некогда ему… Времена меняются, а человек лучше не становится…

Седьмые сутки на ИВС. От решки прёт холодом – стекло побито. Кашель, который начался еще в СИЗО, перерос в непрерывную разрывную муку в груди. Температура. Озноб такой, что под одеялом, потянув все тёплое на себя – всё равно колотит, и от любого движения – ныряешь будто в ледяную прорубь. Здешний фельдшер в ужасе – таблетки от кашля, детские, и градусник, срочно в СИЗО, там хоть флюорографию сделают – а вдруг что? Но от фельдшера ничего не зависит – есть распорядок, на то есть следователь.

Следователь вежливо интересуется:

– Болеете? Выздоравливайте! Жаль, что есть другие дела, а не то пообщались бы подольше…

– На какую тему? – улыбаюсь, стараясь подавить слабость. По коридору проводят Сашку-Сироту, тоже на допрос, он бросает в дверь:

– Юрка, привет! – хотя мы уже неделю не виделись.

– И здесь агитацию ведете? – ухмыляется следователь. – И как это у вас получается? и главное – зачем? – и приближается ко мне, чтоб сказать своё главное тайное открытие. – Ведь вы же знаете, что всё бесполезно! – и опять усаживается колено на колено. – Ну молчите, не надо… Как в камере, не холодно? На улице похолодало. Я слышал вы в одиночке. Не скучно? Многие и суток не выдерживают, в дверь колотят…

Я не в одиночке. Я не бываю в-одиночку никогда. Одиноким может быть только сознательно неверующий человек, а таких, практически здесь не бывает. Ну, может, Иван Карамазов… А у меня друзья – экстремисты: Гоголь, Бунин, Достоевский…

Машу рукой, возвращаюсь в камеру. Конвой сегодня один из самых тяжелых – кипятка не будет точно (а больше ничего и не надо, только "обильное тёплое питьё и домашний покой"). После того, как они уходят от двери, беру бутылку от минералки, добавляю чуть воды и ставлю за железный щит на батарею – через час несколько глотков согреется, можно будет жить – главное, не сдаваться. А я даже не приступал к плану "Б", второму варианту поведения: разорвать большой целлофановый пакет (не майку, а поплотней) напополам, проложить получившийся лист ровным слоем полосок "технички", туалетной бумаги, скрутить аккуратно в трубочку, в рулет. Потом взяв за концы этот рулончик, скручивать в жгут, иногда растягивая. Потом жгут сложить вдвое и снова скрутить из него что-то вроде "косы". Потом эту "косу" скрутить по кругу в один плотный комок. Всё: "таблетка" готова. Такой хватает, чтобы вскипятить кружку воды. А больше и не надо. Так что можно и без конвоя с его благодеяниями обойтись. Надо только сделать это быстро и незаметно, чтоб дым не учуяли и не заметили. Это план "Б", к которому даже прибегать-то не пришлось.

Ещё сутки на теплой воде, ещё – и уже полегче. В жару мечутся перед глазами показания – этот сказал то-то, этот здесь наврал, а вот этот, засранец, здесь наговорил лишнего, хотя никто его за язык не тянул. Самые лучшие показания – самые короткие: "согласно ст. 51 Конституции РФ от дачи показаний отказываюсь". И всё. И никто ничего не смог сделать, ни следак, ни РУБОПы-ШМУБОПы – отказались. Всё это служит, одновременно, и хорошей проверкой – а кто как себя реально поведёт. Что радует – меня окружают люди, которые тоже это все прошли, и понимают, что, скажем, живучесть итальянской мафии на протяжении столетий, это всего лишь соблюдение "омерты" – правила молчания, и всё.

Раз такие люди в России есть – значит, движуха бессмертна. Не все потеряно. Научиться молчать – большое дело, спасшее жизни многих. Скорее всего, уместное перед лицом врага, системы, молчание – часть нашего нового слова.

Во время волнами накатывающегося жара, укрываюсь чем могу, затыкаю все малейшие дырки вкруговую одеяла, лежу, не шевелясь – всё равно колотит о шконку, сквозь тонкий, как блин, матрас – аж железо поскрипывает. Мелькает мысль из фильма "Окраина": "Замерзнуть бы насмерть…"

Борьба идет несколько мгновений, потом всё-таки отталкиваю эту мысль – да хоть сгореть, да хоть замерзнуть, все равно, есть за что – лишь бы это не было бессмысленно. А что может сделать всё бессмысленным? Только сдача, отсутствие воли, признание того, что всё равно, что делать и куда идти. Споткнуться и не вставать, лежать пока не поднимут и не поведут. Этому не быть.

Я иду к своей цели, пусть так, но иду. В жару мелькает уже полный бред и больные фантазии: как оно может быть, как может осуществиться идея русской свободы: вот мы собрались, вот мы сделали то-то, вот мы пошли на войну… Это – и откровения, и мечты – всё вместе. Так не будет никогда, и именно так в реальности оно и произойдет, только до этого надо дожить, и не просто успеть что-то сделать, а что-то, что за пределами разума, потому что разум-то как раз и твердит: выхода нет, это бред...

Шаг за шагом. Пока что, кроме глобального спасения всего мира, надо повернуться так, чтоб меньше тянуло кашлять, чтоб скорее уснуть, чтоб быстрее проснуться, чтоб поспав быть чуточку здоровее, чтоб вернуться в СИЗО, в хату, чтоб снова жить идеальными представлениями о красоте устроения человека, об устройстве мира, и отмечать вокруг – и красоту русской души, красоту правильных русских черт лица, красоту выражений из писем преданных и удивительных наших "красных девок половецких" – не для себя, для простой констатации: красив русский человек, и жива ещё его неиспорченная натура. Это для чего-то нужно, не для меня. Про меня пока можно забыть… И снова глаза закрываются, и снова мелькает кинотеатр "Иллюзион" где-то на Пресне, что ли, 39-й трамвай туда, идёт, театральный старый показ, фильм про воркутинца, заехавшего в столицу. Любшин его играет, Станислав, мечется, вспоминает песню, в ресторане, нетрезвый, в свитере каком-то, лезет к военным, к парням каким-то: "Не для меня придет весна, не для меня Дон разольется… И где-то там жаворонок взовьется, с восторгом чувств, не для меня… А для меня – кусок свинца, он в тело белое вопьется, и… что-то там отзовется… не для меня" – дальше не могу вспомнить. Веки дрожат, но зато мотив повторяется… Эту песню любят мои друзья, вот и хорошо… Счас споём…нет… Потом, когда-нибудь…

Хорошо бы ещё правило попробовать прочесть, всех наших помянуть – и всё, точно всё – можно отрубаться. Но это – самое тяжелое, что только можно представить. Вот здесь сбивают с ног раз по двадцать, по тридцать, по пятьдесят, по сто пятьдесят – пока дойдешь до конца. Начинаешь снова, спокойно, ровно, раз – а к середине уже и завис, то ли дремлешь, то ли ушел куда-то, опять по новой, и опять, пока не дойдешь от начала до конца. А без этого – не уснуть. Без этого день – бессмыслен. Без этого – бессмысленно всё – и жертвы, и дела, и идеи…

Выходит, новое слово – это и молитва, без которой оно не имеет настоящего смысла. Для неё не нужно ничего – ни здоровья, ни этих листков, вообще ничего кроме неё самой, тяги к ней, и жизни с нею, и готовности к тому, что последует вслед за ней, благодаря ей – кому-то в тюрьму попасть, а кому-то и гораздо суровей.

По сути всё просто, всё просто и необъяснимо, всё безнадёжно и радостно, нам осталось только пройти вперёд, пройти как бы по воде из наших мыслей. Как? Даже если выйду, то вряд ли смогу объяснить, это надо пытаться осуществить, иногда молча, с любовью, с верой Богу, не останавливаясь ни на чём до конца, до цели, к которой ведёт длинная воля.

Лязг замка. Вечерняя поверка.

– Называемся!

– Такой-то такой-то (долгий кашель) статья такая-то (опять кашель).

– Год рождения!

– Такой-то (кашель на разрыв, с мокротой)

– Что, рудники проклятые?

Киваю головой.

– Жалобы, вопросы?

Отрицательно киваю головой.

– Заходим.

Через несколько минут кормяк откидывается:

– Кружки давай, кипяток прибыл. Что, как к вам в партию вступить? Надоело это всё…

Подаю кругали, свой и чисовский. Осторожно, чтоб не закашляться, говорю, вернее, сиплю – У нас не партия. За кипяток спасибо…

– Ну не в партию. А что у вас там, движение? Денег-то платят?

– Денег не платят. Мы за Россию. А у наемника нету родины.

– Ну, это ладно. Брошу все, приду к вам. Давай, освобождайся скорей…

Каюсь, раньше многое сказал про систему. Но русского человека сломать трудно. Он и здесь будет сострадать. Хотя, если заберётся повыше… Впрочем, этот не заберется – повыше сегодня русских нет. Там вот одни наемники и процентщики.

Две кружки кипятка, можно сутки продержаться, а там вновь СИЗО, там уже свои пропасть не дадут. Вот тебе и вариант "Ц", совсем неожиданный… Ну, теперь мы их!

Date: 2015-08-24; view: 388; Нарушение авторских прав