Измена

Это слово имеет здесь разный смысл. Каторжный язык – особый. Например, лицо человека можно назвать чавкой, будкой, рылом, кадром, фрагментом, ватрушкой, дыней, хлеборезкой, заточкой, хлебалом, и так далее (не считая уже матерщинных) – выражений очень много. Время – давлюха, давление (потому что это основаня здешняя тяжесть?). Но некоторые слова, как например, измена – имеют здесь в первую очередь не тот смысл, к которому привыкли на воле, в данном случае – к взаимоотношению мужчин, женщин, жен, любовников.

Можно сесть на измену, словить измену, включить её – это означает отказываться от своих слов, струсить. Почувствовать измену – дать страху овладеть собой, отступить, ощутить жуть, хлебнуть испуга.

– Вот сука, включил измену… – Это может относиться, например, к главному герою "Властелина колец" тупоумному Фродо, постоянно попадавшему в ситуацию, когда вся тяжесть ложится не на него, а на хоббитов, вовсе не искавших приключений, или другую нечеловеческую нежить; а может относиться к Джорджу Бушу, запрашивающему в Сенате новый котингент в Ирак, или в Афганистан (а хрен тебе, радуются, как дети, каторжане); может относиться и к неприятно выглядящему Саакашвили, виляющему подхвостьем карлику – "а не встретиться ли нам в любой форме в любом месте" (в любой позе… – продолжает Хмурый) с нынешним главой – хозяином нашего многострадального, но дерзкого государства. История показала: "кузькину мать" – в нас не убить, она жива: нашему Ивану по плечу любые планы…

Измена – может относиться и к не в меру захваставшемуся сокамернику, по любому поводу кичащемуся – он и "Властелин колец" читал, и политику старины Буша знает, и зубы не боится лечить – все может, все умеет.

– А давай вечером проверка зайдет, а ты скажешь, что дорогой начальник "Конь-голова", а не пойти ли тебе на продол, а не то запах изо рта, будто собачьего говна кто-то съел и так далее, тоси-боси, хрен на просе!... – и сразу герой-одиночка, только что рассказывавший какие девушки его любили, и какие подвиги его прославили – тут же серьезно пугается: – Я? не-е… Вы что, серьезно? – это и есть измена.

Но не самая главная. Самая главная – когда её словит подельник, или даже близкий тебе человек: жена, сестра, ставшие, например, свидетелями.

Измена настоящая, серьезная необратима и демонична. Это пропасть, отделяющая людей от уродов.

Отсюда отчетливо видна реальная и злокачественная измена всей нынешней государственной системы: доказательства россыпями лежат всюду – от остатков умерщвленной шмелевско-бунинской деревни до кабинетов лоснящихся начальников, с портретиками запечатленной ходячей измены: бюстиков Ленина, Дзержинского, логического продолжения "Путина-бск (бело-сине-красного)" во всех мыслимых ретушированно-кремлевско-фетальных вариантах – всё повторяется. Повторится и крах их, шумный и кровавый.

Есть лекарство от измены, но рецепт, способ приготовления – не укладывается в хроники, в рамки очерков, и одновременно может быть с некоторой точностью записан в виде программы из трёх слов: "Мочить, только мочить". Если дело касается отдельного человека, то можно иногда обойтись некоторой политикой разговоров. С системой так не получится – разговорами, книгами, только распространением некоторой разумной информации – не обойтись. Должна быть воля, должны быть исполнители этой разумной воли: хирург и скальпель, Иоанн Грозный и опричники…

Пасмурный декабрьский день, оттепель, настолько долгая, что зеки уже начинают поговаривать о Нострадамусе, Апокалипсисе, Армагеддоне, Антихристе, всеобщих волнениях и катастрофах. Футбол в маленьком дворике, к тому же перегороженном проржавевшей, опасной при падениях, трамвайкой, приобретает особую травматичность. Лишнее движение – и обрушение, со взмахами рук назад, будто плывешь на спине, неизбежно.

После прогулки, уже в хате, Волчара, немного наигранно, словно посреди сцены, не спеша с охами и междометиями перебинтовывая вывихнутую ногу, особо шумно интересуется: – А кто проиграл? Чай-то поставили?

Лёха, целый, здоровый, раскрасневшийся и вполне бодрый: только что катавший мяч наравне с "пацанами" и "людьми" – раскидал свои мокрые вещи по хате, в приказном тоне потребовал от приснувшего Покемона: – Покемоха, а ну, чего это долина вся в нифелях, я что ли за тебя буду убирать?.. – хозяин, барчук, приказчик, беспечный полу-принц спального микрорайона… Он же, в том же самоуверенном тоне успевает и Волчаре ответить:

– Кто проиграл?! Если бы мячик не рассыпался, мы бы догнали!

– Я может, плохо слышу? – встрепенулся Волчара. – Или не ясно выражаюсь? В сослагательном наклонении ничего не бывает, кукусик! Если бы мячик не рассыпался… Если бы у бабушки был хрен, то она была бы дедушкой, понял? – нога действительно распухла. Проблема была в том – что это? вывих, трещина или перелом? – диагностировать в условиях хаты было очень сложно. Плюс ко всему, если пойдешь в санчасть, – потом могли пойти объяснительные, запрет на игру в футбол, ограничения по прогулкам, худшие маленькие боксы – реально можно было хату подвести, а зеки очень сильно, прямо болезненно реагируют именно на такие мелочи.

– Так, хрен мамин. Завариваешь чай, а потом стираешь мои носки!...

Лёха не различая серьезного и жёсткого стёба, надувается:

– Я заваривать не буду.

– Ну что ж, хрен мамин, – спокойно наматывает Волчара бинт на щиколотку. – Берем сегодня шапку и складываем туда бумажки с погремухами. Надо же как-то тебя величать, великосветского гадёныша. Предлагаю сразу – Лёха-Измена!

Волчара большой, похожий на волка из знаменитого мультика про пса-недотёпу, – характером, фигурой, повадками. Когда разговаривает, то по привычке вытягивает губы трубочкой, говоря слегка в нос – всегда слегка небритый и ленивый, неспешно, косточка за косточкой съедающий любую пищу – что копченую курицу, что неопытного ягнёнка, который виноват уже тем, что хочется Волчаре кушать. Лёха и впрямь напоминает то ягненка, то барана – французская кровь сворачивается быстро, и на круглом Лехином лице практически постоянное выражение – обиженного недоумения – а я-то что? Недавно побритый наголо – Лёха всех стрижет, а его обкорнать как водится некому – но его пушок по сравнению с красивым серебристо-соломенным подшёрстком слегка побритого Волчары – тоже контрастно оттеняет ситуацию: волк-заяц, хищник-жертва, человек-невменяшка, неопределившаяся по жизни:

– Я не измена! Какая я тебе измена!

– Не тебе, а вам, Александр Николаевич для кого-то, между прочим, – Волчара радуется: поймали мыша, и едят не спеша. – Захочу, окрестим тебя Вторяком или Сырком, если это будет продолжаться.

– Что продолжаться? – Лёха тоже весь вытягивается от негодования.

– Сына, не сворачивай мне кровь, грёбаный стыд! Что ты мне на каждое слово – поперёк два говоришь?

Хмурый не ходил играть в футбол. Он только проснулся, лежал на верхней шконке, кубатурил – скоро по этапу, надо готовиться. Решил вмешаться в этот в сущности пустой спор: – Да живи ты, кем жил, ходи необоснованный!..

Лёха стал на два фронта пустомелить, и Волку, и Хмурому:

– Я говорю на каждое слово? Я не говорю на каждое слово! Я не обоснованный? Я обоснованный…

Волчара распалялся, Хмурый пустил кольцо дыма вверх, в уже, казалось бы никогда не рассасывающейся камерный смог, особенно ощущаемый после прогулки, пропитанный то ли мочевиной, то ли селитрой, то ли каким-то неизвестными табачными добавками, которые способен выдержать только русский. Хмурый пустил в потолок ещё одно облачко, и предложил: – Есть же хорошие погонялы – Дубина, Балбес, Лёха-Балбес, нормально?

Лёха взвился: – Совсем охренели!..

– Что-что? По вольному заговорил? Ты кто вообще? А, ну стоять! Расслабуху поймали? А ну Молдаван, Сирота, Аблакат, на сцену! Что, все охренели? Встать живо. Знаешь, что такое охренеть? Это превращаться в хрен! Кто тут превращается в хрен? Вы, я смотрю, с трудом догадываетесь о реальном положении вещей, – Волк построил, заставил встать на свободный пятак в хате молодых, а сам сел за общак, налил себе, поучая их, чаю и теперь шарил в недрах общака в поисках сахара, – Вот, ё-моё, а где пайка? Где пайка, я спрашиваю? Я уходил на футбол, ещё не пил, Хмурый только проснулся, а сахара уже нет! Где он, я спрашиваю! Дело не в пайке, а в том, что её нет, потому что какая-то чайка втихаря спокойненько налил чаю, положил как привык сахару, и не думая об остальных, просто закинул себе в топку… Что, я не прав?

Молодёжь стоит, молчит. Лёха бормочет, – Я тоже не пил, а видел как дорожники пили, Остап оставался…

Хмурый, не поймёшь, серьезно или тоже нагоняя жуть... – За пайку можно и из хаты вылететь… Или к Покеру пойти. Покер есть, будет ещё и Поттер. Давай, Лёха, тебя Поттером назовём: Поттер! Гарри Поттер!.. Почти Бонд… Джеймс Бонд!..

Наверное, в это же самое время, когда Волчара с Хмурым разделывали молодого, следователь в далеком поселке, ведущий дело Волка (на него, кроме города, взяли и из ничего создали делюгу в районе) – отодвинул в сторону лист с ознакомлением с делом, 217-ю, под которой не было его подписи, пусть простенькой, Волчьей, но какой-никакой – собственной. Потом поразмышлял, прикинул – это надо ехать в город, в СИЗО, искать Волка, поскольку ИВС на ремонте и его не вызовешь – несколько дней проводить в дорогущей городской гостинице, а если денег не дадут на командировочные – упасть где-то в углу у своих, стесняясь и стесняя других. Нет, – вновь придвинул лист к себе, пару раз черканул в воздухе, примериваясь к подписи Волка в предварительном объяснении, и легко подмахнул. Получилось похоже, довольно похоже. Настолько, что судья не будет канителиться с ходатайством Волка о недопустимых доказательствах. И даже если оно и будет, то легко будет съехать, что мол в интересах следствия, поскольку это рецидив, раз наше общество, наш хозяин поставил задачу, раз проверка из Генеральной втихомолку советовала: крепить, крепить, будут жалобы – прикроем… И положил этот лист в папку. Всё. Можно её в суд. А самому домой – сегодня пельмени. Не забыть взять майонез.

Наверное, в это же самое время худенький восемнадцатилетний Васька, выглядящий едва-едва на четырнадцать, выследил-таки, как "троечница" Есова (продавщица популярного стеклоочистителя "Трои"), пошла на почту, на некоторое время оставив свое хозяйство. Сегодня почта, должники-пенсионеры придут к её открытию, а долгов как раз накопилось ровно с пенсию (приходят пьяные, берут незнамо сколько фунфуриков, ну и за записью не следят – пишешь вдвое, а то и втрое, нет тебе ни налоговой, ни банковской отчетности, благодать…). Васька давно уже сдружился с дворовым есовским Шариком и легко скользнул в сарай, потянул канистру с "Троей", а она полная – тридцать литров. Волок сколько мог, но обессилел. Дома жрать нечего, младший брат еще более худой – вдвое против него, отчим где-то на севере, распиливает, разрезает подлодки, а мамка за восемьсот рублей пропадает на ферме – кто его осудит? Но как раз шел домой следователь – увидел этот след. Взял. Поймал Ваську легко, будто ногтем сковырнул заусенец, даже не заметил всей неправды его восемнадцатилетней горькой жизни… (Потом уже – следствие, суд, главное – начало)

Может, именно в это самое время шли новости, что особых новостей пока нет: "Хезболла", ООН и "Аль-каида", Ливан, Ирак, Венесуэла – все держалось на каком-то хрупком равновесии.

Может, именно в этот миг в десятках тысяч русских деревень угасали последние, уже даже не плачущие старухи-старики. От химических бомб и экспериментов с "Троей", "Снежинкой", "Лимоном" – поумирали ещё раньше. Именно в это мгновенье скакнул и пополз вверх магический Доу-Джонс, умер где-то в Америке последний православный епископ, видевший ещё Царя Николая и указавший младшей дочери, что у неё развязался шнурок…

Многое могло произойти именно в этот миг – увеличиться поток наркотиков в Россию, умереть ещё одна тысяча русских людей – всего не вместишь в слова, но по крайней мере, Волк делал не самое худшее, что мог – он учил жизни тех, в чей мир никто и никогда так близко не заглядывал, кроме милиционера с дубинкой и учительниц, неопытных, не знающих, что такое жизнь втроём на восемьсот рублей, не знающих как легко найти шмаль у кавказских барыг, хотя, тоже измученных особой, педагогической нищетой и эстрадно-виртуальной жизнью в ожидании праздника.

Все, что приготовил им, Васькам, Лехам, Аблакатам, наш нынешний мир – ИВС, СИЗО и хорошо если Волк с Хмурым, и их безобидные подколки и наставления:

– …Меня один умный человек на малолетке учил не бить сразу таких, как вы. Объяснять один раз, другой, третий. Я его спрашивал – а сколько же объяснять, сто раз, что ли? Он мне ответил, что в принципе можно и сто раз – пока не поймут. И я стараюсь! Сильно стараюсь, поверьте, грёбаный Экибастуз! – молодые оробело молчали. Волчара иногда незаметно подмигивал другим, чтоб они помогали гнать жути на Лёху и ко., поучая через это всё стадо молодняка, слишком ещё по-вольному говорящих и ведущих себя в хате.

Лёха-измена молча, только чтоб не стоять, тупо упираясь и некая, берёт литровик, включает кипятильник… Волчара расслабляется, встряхивает отсыревшее на прогулке трико: – Вот так вот! Научитесь у меня мышей ловить!..

Хмурый сыплет разными погонялами, на которые Лёха нервно дёргается: – Тупак, Тупиш, как тебя звали в художке – Моне? Можно и Моне. Только слово уж больно заманчивое Моне, Монде, и тэ дэ…А давай тебя назовем Сфинктор?

– Это что такое? – удивляется новому слову Лёха. Половина хаты давится от смеха, а Хмурый, приняв серьезный облик, объясняет: – Знаешь что такое сфинкс?

– Сфинкс?

– Ну да, что такое сфинкс?

– Ну это вроде кошки, в Египте, рядом с пирамидой Хеопса.

– Ну вот, а Сфинктор – это часть сфинкса… Такая штука…

– Ну может, сфинктор – и неплохое слово, – соглашается Лёха.

Юра Безик, пожалев Лёху, не выдерживает, и встает на его сторону.

– Не слушай, Леха, сфинктор – это не передняя, а задняя часть, и даже не задняя часть, а такая зажимуха…

Хмурый смеётся, Леха краснеет, Безик шепчет ему на ухо: – Давай врежь ему, давай! Давай вместе его вгребём, и выкинем из хаты… Зажимуху ему устроим… – И шутя берёт Лёху за руку и бьет несильно Хмурого – начинается обычная шуточная борьба в хате, в которой выходит молодая сила.

…Но этих хоть можно попытаться вылечить. На их лицах нет ещё печати несмываемой измены. Такой, как на портретиках в кабинетах, соседствующих с лубочно-неправдоподобным софринским ширпотребом – совмещенное глупой силой системы несочетаемое: честь офицера и так запачканный, что не отстираешь, мышино-голубой мундир, рожденный революцией – то есть началом уничтожения величайшей державы, методичного, систематического, жесточайшего. Честь, вера и уничтожение личности, страны – в одном флаконе? Да помилуйте… Не это ли зовется шизофренией?

Рождественская ночь. За долгие выходные, начавшиеся с новостильного Нового года, все подметено, все подъедено. Осталось несколько шоколадок в заначках на баулах, глубоко заткнутых под шконками. Полуночный чай-кофе – домино с кусочками "Бабаевского" (большинство предпочитает молочный, который умяли в первую очередь). Идет трансляция по ТВ рождественской службы из Храма Христа Спасителя. Вася "Кепа" из дорожников – все подрывается переключить на очередной негритянский детектив, сплошь состоящий из юмора на уровне мозжечка – ужимок, пацанских повадок, женского матриархата – безика, подспудно таящего в себе времена женского правления в африканских племенах, – но получает по бритой голове:

– Вася у тебя не только волос, но вообще ничего и в голове нет. А ну верни на место. Пусть идёт служба. Это ведь красиво, – Геныч, не выпуская из рук доминошек, осаживает Ваську. Протодиакон возглашает прокимен перед Апостолом, усиленный микрофонами, телекомментатор выдает очередную порцию сентенций, что означает это очередное действие (в основном по популярным источникам, пытающимся объяснить необъяснимое и выразить невыразимое). Телевизионная фигурка Фрадкова со свечкой в руке кланяется, даже крестится, как это ни удивительно… Мелькают лица жён других "персон грата", первых шахматных фигурок российской политики – в платочках, с рембрандтовской подсветкой снизу. В хате, между выкладыванием костяшек, свой комментарий:

– О, этого клопа я знаю. Когда его назначили, я тоже на "централ" заехал. А что это он со свечкой? – сравнил кто-то коллизии своей судьбы с линией жизни небожителей, спустившихся ради традиции раз в год к такому способу демонстрации своего единства с вконец разорённым и раздраконенным народом-тружеником, который должен был ощутить своё телевизионное единство с жителями другой планеты, мудрыми управленцами с неведомыми планами относительно будущего русского народа, дети которого стали вдруг сиротами и беспризорниками (их уже больше, чем после Великой Отечественной). Да и сам он, народ, от такого разумного управления успешно развивается в нужную правителям сторону – уменьшается на 1,5 миллиона в год. Под благостные заупокойные просьбы смириться с такой долей и покаяться перед тем, что ничего изменить нельзя, перед безысходностью нищенского будущего и тьмой безвестности, в которой уготовано сгинуть русскому народу нынешними умельцами-управдельцами, которых узнают по блеску глаз, по походке, по чему-то неуловимо знакомому, как узнают судью или следователя после отсидки, случайно вновь встреченного уже по гражданке, в каком-то другом обличье:

– … Меня тогда нагнали[7], чудом сорвался. Дело-то было громкое, по ТВ про нас говорили, суд показывали – обычно в таких случаях крепят по полной, а тут – раз, и сорвались. Мы ждали, когда за нашу делюгу местные будут рассказывать, жуть гнать… У нас в хате, как "криминал" местный – так все как очаровашки, собирались – о, это мой дом! о, это мой подъезд!.. Однажды даже мою показали – говорила про капризы погоды. Ничего так, грамотно, в белой шубке была… А этого джуса я помню – этого тогда по НТВ главный по еврейской теме определял – обосновывал, помню, что это нормально, что у нас и на этом стульчике тоже будет еврей…

– Да не на стульчике, а на посту…

– Ну на посту, какая хрен разница – как его ни назови… В общем, нас не показали: нагнали же, а это неинтересно. А этого джуса я запомнил – со всех сторон квадратный…

Безик, любитель невзначай по-дружески, свернуть кровь Хмурому, как бы случаем, краем задел его: – Хмурый, что ты там про шубку белую? А сам-то тоже говорил что-то, краем уха я слышал, что у нас бабушка в Одессе еврейская…

– Теперь ясно, кто у нас ушкует! А про бабушку – это надо доказа-а-ать!– полу-шутя, полу-серьезно взвился Хмурый, часами пролистывавший книжки в поисках стихов и крылатых выражений про любовь. – Вот ты сейчас расскажешь мне, почём сахар в Одессе!.. Я-то уж о евреях знаю больше твоего, пока ты последний мандарин в хате дожираешь спокойно, и не делишься, конь чисовский…

Безя тут же отломил половинку мандарина, которую и так собирался отдать Хмурому, а получилось – по его хмуровической воле. Хмурый, закинув в кормяк разом полмандарина, спокойно продолжил:

– Ты-то Библию читал? Понял что-нибудь? А ну-ка скажи – сколько там книг канонических, неканонических? Не скажешь – шестьсот шестьдесят шесть отжиманий!..

– Да ну тебя! Ты-то хоть читал, да ничего не понял!

– Я не понял! Да я, если хочешь – могу с Люцифером договориться! Какой у нас срок? – Хмурый из-за спины играющих протянул руку и вытянул первую попавшую доминошку: – Вот видишь, шесть и пять – шесть с половиной тебе, Безя! А хочешь, я тебе устрою – тебя даже нагнать могут. Хочешь? И ничего не надо – только будешь должен, после смерти кое-что будешь должен!..

– Хмурый, идёшь ты пляшешь! Не парь мозга, – на эту тему Безику шутить уже расхотелось.

– Да я же всерьез! Что, не веришь? Вот все вы – верю, верю, а чуть что ни во что не верите, ни в Бога, ни в слугу Его, ставшего врагом…

– Даже не всерьез, лучше об этом не говори, – отозвался за Безика Геныч, относившийся ко всему спокойно и серьезно, и продолжил, окончательно оторвавшись от доминошек, и порушив игру. – Я раньше со своей всегда по праздникам ездил… Свечку ставил, так хорошо было…

В телике опять что-то произошло. Изображение мелькало, антенна сегодня ловила плохо, да и дорожники постоянно её сбивали, более часа пытаясь словиться с нижней хатой, в которую заехали какие-то странные постояльцы: ни тропинки как следует выставить не могут, ни вовремя ослабить нитку. Казалось, что в шипящем мелькающем черно-белом мареве насосавшиеся клопы машут бестолково головками, держа в руках огоньки. Две недели до этого всей стране, и тем более тем хатам на централе, где затянули телевизоры, которые не выключались ни день, ни ночь – "парили мозга" американо-европейской смесью якобы праздника и шоппинга, а также однообразными картинками городов, расцвеченных одинаково – гирляндами, цветными блестящими обёртками, спутниками праздничного шоп-безумия и новогодней истерии – смесью люциферо-пристойной верочки, в которую теперь вляпались и столично-городские кварталы для обеспеченных, а потому беспечных.

Зато сразу за решкой, за антенной – полоса леса, за которой – опустевшая страна. Хмурый сумрак, проблески маячков летящего в ночи редкого самолета, везущего над мраком погасших огней деревень и поселков очередных менеджеров на большой завод, бывшую гордость России, теперь давно уже находящуюся в чужих хищных лапках. Обезлюдевшая страна и разноцветные огоньки городов, манящих зайти в бар, зазывно подмигивающих окунуться в dj-club, в игорную забегаловку, прикоснуться и быть причастными к элитно-обыденному раскрученному фаст-фуду – и не знать, и не помнить о ней, о стране, которую мы теряем.

Планктонные, еле светящиеся в огромном омертвевшем черном море, которым стала Россия, сияния и переливы городов и освещенных трасс и рекламных щитов, с их безумным, стерильным, гораздо более мертвым миром… Глухое посверкивание синего телевизионного пламени, отдельными сполохами пробивающееся из окон угасающей деревни – пламя, в котором в чаду смеха горит и плавится русское прошлое, в телевизионных горелках, в которых, как в печах крематориев, сгорает дотла будущее многих малышей и сынов, неопытной поросли, потянувшейся на манящие, с виду вполне безобидные огоньки.

История нападения, попытки разрушения величайшей державы, может быть описана запросто – в терминах света и тьмы, боли, слез, и окамененного нечувствия: тьма и мрак ксеноново-безжизненной обманки пытаются затмить и загасить, или подменить свет русской лампадки. Удалось ли? Или мы выстояли? Вроде, держимся… Чудом…

Хмурый, тоже как и Вася, нервно ждавший, когда же народ переключится на какой-нибудь концерт, и так и не дождавшись этого, нервно покурил, залез на свою шконку, завернулся в чисовское одеяло, накинул ещё сверху Лёшкин пуховик, и проворчав, – Да мне все по… – отвернулся, заполз в свою норку с головой, и замолчал.

– Бабла у них по бане, – невольно прокомментировал Безик, когда фигурки в телевизоре важно, по-чичиковски, стали друг с другом раскланиваться.

– Давайте "48 часов" врубим. Какого фига, все равно ничего не понятно, – предложил Вася. Гена вспылил: он не любил щелкать по каналам и менять планы. Сегодня у него по плану был праздник: – При чём тут бабло, Безя? Какие "48 часов", Вася? Ты, Вась, недоделанный какой-то, честное слово. Вообще "48 часов" в любой другой день можно посмотреть, тем более завтра будут повторять…

– Завтра днем я как раз спать буду после ночной движухи, – обиделся Васька, тоже нервничавший оттого, что его планы, отличавшиеся от Генкиных, тоже не сбываются. – А я полностью согласен с Безиком: денег там гораздо больше, чем веры.

– Деньги отдельно, вера отдельно. Вы хоть головой-то своей думайте, когда говорите, – запутался Генка, обращаясь к Безику и Ваське, одноголовому существу из двух (или более?) человек. Мишаня сразу постарался его успокоить. – Я со своей тоже иногда хожу. Но все же что-то там не так. Ну не могу я платить, рука не поднимается как-то, – Мишаня высказался в основном, чтоб поддержать Геныча. Ему на самом деле всё, почти всё было безразлично – телевизор, какая-то трансляция, или же "48 часов" – он всё обдумывал к суду – кубатурил, гонял по трассе – искал противоречия в показаниях, одновременно проклинал тот день и час, когда дядька его жены, вовсе и не близкий родственник, а всё же родня – втравил его по-родственному в глупую историю, обернувшуюся двумя статьями – тяжкими, особо тяжкими. Какой тут праздник – только на несколько дней отсрочка, и одновременно – пытка.

Молдаван, все время молчавший, говоривший только по обыденным событиям в хате: отшмонали резку, нечем и хлеб резать; забыли набрать воды на ночь; забыли убрать после еды за собой поляну – кто был последний? – неожиданно тоже забубнил: – Мене бабушка всегда говорила про веру, книги мне читала, рассказывала мне про Бога. Некоторые бабки у нас дома держат чертей, не выпускают, кормят их. Я монастырь ездиль, видель ножка Богородицы на камне, где она стояль…

Вася взял у кого-то Евангелие на русском и очень медленно, по полстраницы в день, пытался читать. Волчара, проснувшийся от всей этой движухи рядом со своим шконарем, почесался, послушал, повернулся на бок, и высунулся лицом, из-под шторки-полотенца, высказался по всей рождественской движухе-положухе:

– Молдаван, речь не о том. Я их изнутри видел. В Москве был, кто-то крестик потерял на улице, я решил зайти – отдать. Вот как раз туда. А там, прикинь! – в храме! – на первом этаже: автосервис, мойка… Так, думаю, не понял! Иду дальше – смотрю, всё морды попадаются, от 100 кг. Кому крестик отдать? Старуха какая-то злая попалась, даже внутрь не пустила – вот так же в праздник, оказывается, вход только по приглашениям. Я очумел. Я не просто очумел – я чуть не охренел на месте. Чуть не выхлестнул её прямо там, во как! Чуть не выругался в святом месте – смотрю, идёт один, опоздавший. Сую ему крестик, святому отцу. А он так равнодушенько, в карман сунул, кивнул мне и побежал дальше. Я думаю – ни хрена, от меня не уйдёшь. Я его выцепил. И знаешь что потом – я даже дома у него был. Случайно. Думаю – встретимся с тобой – мир квадратный, за углом обязательно встретимся… И что ты думаешь?.. – Волчаре рассказывать было неудобно, и тем не менее, он лежал, вытянув шею, выгнувшись, чтоб со шконаря, из-под висевшего на канатике, большого полотенца с полуобнаженной девицей, выговориться на важную тему, о которой редко кто из тех, у кого тяжкие статьи, не думает – о времени и вере, о Боге, Его церкви и её служителях, мнимых и настоящих. – … Мы с одним пацаном решили узнать, что ему дальше делать. В него стреляли несколько раз. И попали – десять раз. Десять пуль, а он ещё живой, коптит, кубатурит. Прикинь!.. Ему нужно было узнать про одного старца, который про будущее может сказать. Подъехали мы, это уже в другой день, на "Лексусе", и как раз этот самый выбегает. Мой друган – к нему, а тот смотрит – машинка не кислая, кастрюля что надо, и к себе его приглашает – поехали, говорит, ко мне домой, там и поговорим. Садится, а я там уже. Про крестик не стал ему напоминать. Квартира у него – шести или восьмикомнатная, я так и не сосчитал. Одна комната – четыре наших хаты!.. Мы в дверь входим – а столик с вином, с сыром, у него в том конце. Еле видно. Вот что я вам скажу. Это не просто обман. Это самая страшная дичь! Дальше рассказывать? – Волчара все же свернул себе шею, и скрылся за занавеской.

Геныч обрадовался. – Ну и не рассказывай, зачем. Хотя я в шоке честно признаюсь, – Геныч с разрушенными планами и ещё больше пострадавшими понятиями о церкви и святости, расстраивался оттого, что всё выходило из-под контроля: надо следить за набранными очками, за тем, чтоб случайно не вышла "рыба", и чтоб воспоминания о "своей", о размеренной жизни, о комфорте в церкви – были в порядке, были спокойными и в меру ровными, веющими теплом устоявшегося быта и маленького скромного своего мирка. Он откровенно обрадовался, что Хмурого мы в эту ночь потеряли, и теперь совсем не желал, чтоб Волчара своими грубыми бандитскими приемчиками залез и поломал карточный домик воспоминаний, который тут выстраивает каждый – из писем, из фоток, из вещей, переданных с воли, и купленных не в цвет (то ли размер "своя" уже позабыла, то ли похудел на чисовской диете, или попросишь понаряднее, а присылают дорогой, хорошо скроенный, настоящий, не тайваньский "Найк" – но серого цвета, а зачем он тут нужен, такой, цвета чисовской обыденности).

Довольно неприятный для Геныча разговор о том, чем на самом деле занимается толстый, хрюкающий в нос, дядька в золотой одёжке не по чину (вот ему-то как раз по делам – максимум что полагается – чисовские контачки, а не золототканые одежды), про их конторских времён Соввласти погремухи, под которыми они строчили доносы по любому удобному случаю – и друг на друга, и на тех, кто приходил исповедоваться или креститься, про их бизнес на водке, алмазах, табаке, детских стволовых клетках, об их потайном имуществе и невероятном богатстве и скупости, помеченным ещё Игорьком Тальковым (вот был парень, кто убил? – ясно, они…). И не только об этом, и о чем говорить-то вовсе срамно – о скандалах с делами по совращению малолетних, о слезах вдов, отдавших им квартиры, и чемоданах денег, утекающих из каждой области России – по их прихотям, выдаваемым за социальное служение обществу – в Москву, в Москву, в Москву – далее везде, от Швейцарии и Финляндии, до поклонения собранию раввинов Нью-Йорка… О том, чего простые люди не знают, а когда узнают, что пока они воевали – в Афгане, в Чечне, в Приднестровье, в Сербии, защищая – отечество и веру – их же в то же время продавали и загребали вот какие пухлые ручки, не брезгующие ни ручейками подаяний, чьих-то проданных квартир, накопленных общинами, не опасающиеся даже своими пальчиками-сосисочками брать и спокойненько опускать в кассу то, что сделано на фетальной медицине, на "продуктах абортов и выкидышей" – ручках, выхоленных в бесконечных приемах в банях, отдыхах и застольях, и прочей мути – всё это кончается естественным для русского человека справедливым судом и приговором:

– С-сука… Что происходит?! Украл телефон – держи два с полтиной. Канистру "Трои" – трояк, даже по малолетке. Украл несколько мультов – пожалуйста, ты депутат, полная уважуха. Украл веру, святое, церковь – и ты святой! Где справедливость? Тут должны сидеть другие и совсем за другое… – Волчара-таки сдул до основания Генкин, казалось бы, устойчивый мир. – Жечь, палить огнём негасимым! От этой херни только одно лекарство – коктейль Молотова!

– А куда же деваться, куда идти, если все обстоит так? – расстроился Геныч. Печать измены, которую он старался не замечать, лежащая на всех телепузиках – есть, надо признать, никуда не деться. А значит, какие могут быть дела с этими насквозь законтаченными обиженками с насквозь татуированными мертвыми душами.

– Геныч, не плачь! – Волчара говорит, будто видел, что происходит с Генычем сквозь занавески из чисовских простыней. – Настоящую-то церковь разрушить невозможно. Она всегда есть, если она настоящая, то есть Божья. Её только надо найти. Мы тогда с этим пацаном были у одного дедушки на одном острове под Псковом, так он там всё сказал, что почём, хоккей с мячом! Всё ещё будет зашибись! И царь будет и справедливость! И башни порубают всем, кому надо… Веришь, нет?

Геныч, расстроенный проигрышем во всем, сам как Хмурый, тоже пошёл и залёг на боковую, принял обычную для нынешнего зека позу – позу римлянина, занятого неспешным разговором и пиром. Разговор мог продолжаться неспешно, долго, на пол-ночи, но зачем? И так было всё ясно. Сколько ещё можно говорить о вере и России? Пора бы и действовать…

Ваське удалось-таки быстренько под шумок нажать заветную кнопку и переключиться на очередной, из бесконечной цепи, негритянский безик об украденных алмазах, или тысячах "бакинских", или миллионах, плюс обязательное переодевание мужчин в женщин, плюс обязательное разрушение и издевательство – обычный салат-оливье нынешнего виртуального пиршества. Но этого никто уже не остановил.

Вера – пожалуй, основное, что здесь проходит испытание на прочность, глубину, искренность, здравость. Множество зон и тюрем в России – и признак слабости правящего пока ещё режима, и признак неприятия русским народом основной веры режима в бесконечную силу денежного вопроса, доведенного акульими аппетитами до денежного безумия. Кто слаб – тот прячет народ в тюрьмы, и "трюмит" там бездельем и унижениями, шмонами и чисовской пайкой-баландой, бессмысленной тратой времени и молодости, и сил, и жизненных соков. Это признаки жертвы, приносимой нынешним режимом своему богу цвета зелёной купюры. Слабаки сами куют себе ритуальный нож, который в них вопьется – вероятность равна ста из ста – вот только когда? Пока что они подносят его хозяину и ждут, когда он сочтёт нужным вонзить его, выдумав причину: за три колоска пшеницы, за мешок полусгнившей картошки, за анекдот, за то, что хочется мне кушать. Но в мире все уравновешено: взявший нож – от него и погибнет…

Не может нежить и измена, гниль – править долго (это успокаивает и вселяет надежду) – русский человек в своей вере в справедливость проходит, вероятно, последнюю проверку – больше никому, даже из самых великих, не выпадало в истории человечества выдержать столько немыслимых издевательств.

Что же будет с нами? – решается сегодня в каждом русском сердце.

Посреди ночи Волчара, после всех дискуссий о том, что и как будет в другой, по-настоящему честной и верной России, кто будет посажен на кол, а кто прощён, сколько звёзд на погонах и сколько килограммов живого мяса священной коровы, уже давно не умещающейся на одном стуле – будет автоматически достаточно для наказания, – полез на решку, за последними остатками колбасы и сала. Там на дне пакета, он нашёл только пару лимонов и маленький огрызок, оставленный кем-то, видимо, для успокоения своей голодной совести. Волчара, в другой ситуации непременно бы доведший разбирательство до логичного наказания какой-нибудь жертвы, самой виноватой на этот день чайки, жертвы растущего молодого организма, ограничился только благодушным замечанием:

– Вот, сука, чайки – они и есть чайки! Всем хрен, а мне два. Дорожники, только они – больше некому… Пока люди спят, они в два ряда харчат продукты. Ладно, продержимся. Хотя я сейчас курочки бы навернул. Но раз нет рождественской курочки, значит, придётся в бизоны переименоваться, в супер-бизоны… – и ворча, стал закутываться в одеяло и простыни. – Библию он читал… А в праздник свистит флюгером, так что с Эдди Мерфи в унисон получается, – Мерфи в очередной раз взвизгивает, и как ни странно, Хмурый в эту секунду всхрапывает. Волчара одновременно с ними чихает – О! Точно, правду сказал. Я всегда говорю только правду!

Под утро, когда большинство ночной движухи разошлось, спавший до того момента единственный ооровец в хате, Санёк "Танкист", вскочил, сбегал на долину, потом в надежде на то, что будут повторять что-то старое, тоже подсел к телевизору, но упёрся взглядом сразу в пышный бюст мужика-бабы, кривлявшегося во всю ивановскую. Санёк (на самом деле уже в годах, за 50, бывший механик), громко выругался и произнёс свой приговор, перекрывая всё:

– Ну что за х…етня – прикусил конфетку-подушечку, глотнул чифиру с некоторым отвращением, ещё раз убедился, что надо верить своим глазам и ушам – в Рождество, посреди страны, выдержавшей страшнейшие войны ХХ столетия, выжившей, несмотря на любые эксперименты, звучали не гордые песни вольных и разумных людей, а дикий рабский хохот, корм для свиней, который выдавался под якобы "народное" гарканье и ужимки какого-то гнойного гидро-пидора: – … Жечь! Убивать! Всех убью-на!.. Всех, кто написал эти законы, кто их защищал, кто ими прикрывался! Вы посмотрите – весь централ – сплошь салаги! Им что, может, стадион построили, сауну, дали в руки штанги, гантели? Дали научиться в технике разобраться? Может им дали заработать? Или им дали получить образование? Всех-то делов: не покупай ты себе футбольный клуб в городе Ахуёндоне, сделай ты доброе дело – построй больничку, другую, дай на спорт. Нет! У них два миллиарда "бакинских", надо три! У кого три – надо шесть! Всех – жечь, от и до! Просто гусеницами давить! От самого первого гондона… – "Танкист" назвал его по фамилии, и снова принялся за чифир, бесконечный, набивший Саньку за десятку строгого такую оскому, что она уже, казалось, не сходит с его исконно русского лица.

– Ты забыл одну вещь! – прокомментировал Волчара из-за занавески.

– Какую такую вещь? – Санёк разошёлся, и начал было перечислять грехи всех последних президентов и олигархов, телеведущих и высоких чинов, идолов от попсы и всяких там РАО-ШМАО…

– Да я не о том… Сначала у…бать!.. – гаркнул Волчара.

– Ну, это само собой, все по порядку, – осклабился старший механик, подготовивший бесконечное число экипажей на учебке в Чите, которые потом горели в своих "72-х" в Афгане, оттого что от удара автоматику заклинивало, которые потом вновь вернулись к надежным "62-м" и в Афгане, и в Чечне, которые потом пересели на новенькие "80-е" (это машина, спору нет!)

– Ещё кое-что забыли, – добавил, не открывая бесцветно-серых очей, Хмурый.

– Да вроде ничего… – Санёк кровожадно перечислял всех, кого, и за что, и как.

– У…бать, зав…флить и об…сать… А потом можно и гусеницами…

– Эт-точно! Пусть подохнут пидорами, как жили!..

– Стоп-стоп… А чай отобрать, а рандоли?.. Все по порядку… Потом уже объявлять их… Хотя… Отбирать не будем – еще законтачится кто…

Рождество в России приблизительно таким образом отпраздновало более миллиона человек на положении зеков. Сколько из них разделяет данные мысли – неизвестно. Думается, немало.

# 5. Новый год настает…

Мы застигнуты временем в тот миг русской драмы (язык не поворачивается сказать трагедии), которая уже довольно подробно и правдиво и до боли бесконечно мало описана во множестве толстенных изданий, книг, подшивок газет. Нет смысла их перечислять или суммировать (цифры теперь непосильны для разума – сколько смертей, сирот, погибших, сколько украдено, уничтожено, убито) – все это доступно при желании, в любом информационном объеме. Но при всем обилии, все же не достает некоторых элементов.

Во всех россыпях, безусловно искренних и во многом очень точных книг, есть некоторые важные детали – (а именно, пресловутые: что делать? как быть?) – нарисованные слишком умозрительно, приблизительно или вообще присутствуют в виде авторских неуёмных и неумелых фантазий, что зачастую сводит практически к нулю весь предыдущий труд.

Дело касается будущего, той перспективы, к которой необходимо вести русское общество и как пройти этот путь. Дальше констатации факта (русской нации скоро конец!), дальше того, что разум воспринимает в виде трагедии и её действительно существующих деталей и кульминационных моментов. Короче, написано и очень много, и очень мало. Очень много – что случилось, к чему все придет (крах, конец, полный конец…) если ничего не предпринять, и очень мало – что же всё-таки предпринять, эффективно и по силам. В основном возмущение уходит в пар, в создание искусственных нагромождений из смеси – нужно восстанавливать культуру, или давить на экономику, или взять всем и бросить пить, всей деревней, или ещё что-то подобное, что выдаёт воспаленное фантазиями воображение – совершенно беспомощные миражи, к которым предлагают двигаться всем остальным. Разноголосица, блеяние овец без пастыря, шарахающихся то в одну сторону, то в другую…

Во многом это объясняется тем, что вопрос будущего, а куда ж нам плыть? – касается вопросов веры. А здесь при всем единстве анализов существующего положения – у большинства авторов присутствуют самые противоречивые искусственные конструкции, вызванные тем, что большинство перед вопросами веры пасует. И без веры не обойтись, и без русского православия, и одновременно (чуткая часть русского общества жива, не дремлет) – куда ты пойдешь с МП-шными стукачами спасать кого-то: на заседаниях бесконечных конференций? в президиумах призывать всех умирать за отечество и веру? проглотив стерилизованного искусственного молочка смиренно-послушнической безглазой безголовой идеологии, возмущенно лепетать об онтологических (или генетических) различиях с иудейством?

Некоторые из русских авторов уже выдумывают Православие вне церкви или возвращение к лаптям и языческим неведомым никому корням, что окончательно приводит вдумчивого читателя в тупик: в большинстве случаев ему предлагают поступить именно тем образом, который только что критиковался на предыдущих страницах относительно того, как поступили евреи, скажем, в Испании перед лицом Инквизиции – войти в храм, одновременно имея в кармане скрещенные пальцы.

Выбор убийственный. Как же так – сотни страниц, и на тебе! – уподобиться тем, кого только критиковали, и войти на своей земле в свои храмы и вести себя, как пришельцы или чужаки, оправдывая всё необходимостью. Какая здоровая психика это выдержит? Или вернуться в леса к кровавым жертвоприношениям деревянным истуканам и прыгать через костры? Что еще есть более нелепое после тысячелетней великой истории? Обычно клинит в самом простом месте – что есть вера, и что есть знание? Нельзя подойти к вере с точки зрения, чтоб всё было понятно, это не вера, это система умозаключений. Искрит на стыке веры и познания.

Сознание обычно принимает отмазки, вроде тех, что – деваться-то некуда, как все, так и мы, ну это же отдельные недостатки системы, и её не лучших представителей (рождение МП в кровавом чреве, в кровавой утробе тирании – её кадровая политика, основанная на измене, лояльности карательным органам, практической службе на них – со званиями! с погонами под рясой! – с непременным ушкованием-стукачеством, с контролем практически всего МП-епископата через культивирование покаянно-содомитских настроений: главное не попасться, а втихаря-то, согрешил, можно и покаяться, один раз, как говорится, не того, ничего же страшного…) – другого-то нет.

А может, просто не искали? Сами себя оскопляли и ослепляли? Как это для искреннего верующего русского человека вдруг может исчезнуть и в сознании, и из поля зрения – настоящая, истинная, не поддельная, не встающая на колени перед раввинами Нью-Йорка, Русская, Российская Церковь? Как это может исчезнуть ясная перспектива великой и сильной духом, несгибаемой, царственной, мощной, недосягаемой в своей красоте и мощи, России? И откуда в нормальном русском сознании берётся картина полу-олигархической псевдо-демократии, стоящей на западных ценностях, в противовес России – единому обществу, стоящему на личностном законе справедливости, управляемому разумно, охраняемому настоящими, не обиженными, не сдавшимися мужиками, вскормленными красивыми и даже прекраснейшими в мире, русскими женщинами?

Русскую Церковь – не уничтожить, не купить, не украсть (хотя у страны в большинстве своем, она украдена, превращена в муляж, в недействующую МП-копию подлинного корабля, все по словам Серафима Саровского: "будут золотые купола, а молиться под ними нельзя будет" – но и это временно) – так же как не опорочить пророчества о ближайшем будущем России – "золотые купола вверх подымутся, архиереи, попадают, в кровь разобьются" – будущее велико, исполнено достоинства и украшено мощью православного правления царя грозного, нового – "кровь прольется, а потом будет порядок. И в церкви Христовой порядок будет, царской рукой наведенный"…

Кровь любви, почти переставшая идти по венам обезжизненного тела страны – здесь умножается беззаконие, здесь, на распростертом теле израненной страны, опутанной паразитическими законами, оскверненной жирующими, растущими как бледные поганки, колониями паразитов – но и одновременно здесь же по тому же слову пророчества, преизобилует благодать – бери, черпай сколько надо – если ещё жива вера. Хотя, казалось бы, когда разум и сотни томов говорят, что уже всё умерло – надо только пройти по воде, туда – где все раны будут исцелены, нагноения, опухоли, колонии паразитов уничтожены.

Лечит не сам диагноз, лечит горькое ядовитое лекарство, а при смертельном диагнозе – ещё и вера. Лечит правда, которая обязательно облекается в действие, а не в ноющие бесконечные пустые слова из-под стола, из-под шконаря. Когда бьют, надо давать сдачи. Лечит слово, сказанное с властью – толпе, силой слова становящейся армией. Лечит движение в необходимом направлении, которое чем позже начнёшь, тем тяжелее будет сделать, но сделать-то его все равно надо, по-другому вопрос ставить нельзя. Или не надо? Забыть про Россию? Про русский народ? Про великую историю последней империи, признаки которой – огромный избыток культуры, воплощающей лучшее в человеке (не Голливуд, не скейтбордовая унисекс-форма с дредами в придачу…) Направление этого движения не описать словом понятным, привычным для сердца. Это слово – необходимая пища каждодневных движений, скрытая, потаённая, дающая дополнительную энергию, разумная и одновременно таинственная, как долгожданная влага для иссушенной десятилетиями неволи русской души. Это слово – не бунт, но восстание – ещё не достигло той силы, чтобы превратить собравшиеся разрозненные русские ручейки – протесты, митинги, марши – в единую организованную силу с единой волей и единой целью.

Пока что оно не достигло своей силы, пока что оно скрыто в частоколе суетных пустых мечтаний, которые с технологиями тотальной лжи и дезинформации становятся противоестественными потребностями русского общества. Сквозь пелену полного, откровенно наглого вранья – достучаться до сердцевины русского общества невероятно сложно. Нужна энергия, сходная по размерам с электрошоком для лежащего на реанимационном столе. Но это единственное, что ждёт спящий пока страшным сном израненный русский богатырь. Если он из комы не встанет – все напрасно, и не имеет смысла. Чтоб это слово было сказано – необходимы люди, которые должны пройти долгий путь к этому. Необходимы и те, кто готов пойти до конца, чтоб привести в чувство тело русской нации – новые опричники. И всё это будет, не может не быть.

– Ну, что, тортик забалабырим? – Юра Безик достает в пластиковой упаковке заготовку из вафельных дисков. Как бы там ни было, а Новый год, все же праздник, хотя многие на изжоге, нервничают, взбудоражены – кто воспоминаниями, кто ещё недавним запахом воли – не думал не гадал, что праздник будет здесь, – там столы накрыты, пацаны ждут, уже все оговорено. Лёха (Измена, Моне, Изжога – так и не определили ему погремуху, то отзывается, то молчит, насупившись…) рисует новый календарь. Старый при шмоне соскоблили с косяка, заодно и резку, спрятанную за ним, отшмонали. Календарь – наддверная полоска: дни недели на одной шкале, над косяком, числа до 31 – слева от двери, сверху вниз. Леха в шутку рисует дополнительную ещё шкалу годов: 2007, 2008,2009… и т.д. Думает, что смешно.

Максим "Зуб" реагирует крайне нервно. Как все – он сидит ни за что. В его случае это выглядит так: когда молодой парень ("терпила" в контексте Максовой делюги) со своей девушкой выходил из кинотеатра, превращенного в районную дискотеку с баром, то видел как Макс спит на скамейке перед баром. Он попытался его разбудить, но Макс, молодая микрорайонная поросль, часть одного нынешнего мира хулиганов – спортсменов, невменяшек, скинов, реперов, гопников и седалгиновых нариков – так и не проснулся. Терпила вышел на крыльцо, где получил в драке травму. Там было человек двадцать, среди них – дети крутых микрорайонных воротил. В результате срок запросили тем, на кого указали пальцем следаки – этот, этот и ещё вот те двое. На ровном месте. Терпила был в шоке, ничего не помня, за него всё написали: кто, что и как. Потом, когда память стала возвращаться – было уже поздно: четверо парней уже под судом, практически в шаге от приговора – заднюю включать никому неохота. Плюс долгие годы круговой милицейско-прокурорско-судейской поруки. Всё – 10 запросит! – семь держал!

Это случай совершенно обыденный, но не для того, чья судьба сломана:

– Я тебе ушатаю на хрен! У тебя что, Лёха, две задницы? – тогда дерзай! Я тебе устрою такой календарь, ухохочешься! Семь лет! Мне сейчас девятнадцать. Выйду – будет двадцать шесть! Жизнь кончена. Ну выйдешь – ни образования, ни хрена – и баня сгорела, и хрен не стоит! Герасим, на всю херню согласен! – предложат пойти дальше в бандосы. Я пойду. Убью всех-на!..

Это исключение? Обиднее всего, что накануне Макс уже почти успокоился, смирился с тем, что вся микрорайонная шатия-братия гулять будет без него. А тут письмо – терпила извиняется, что так вышло. Понимает, что Макс-то точно не при делах, а что поделаешь?

Обычно в хате до сильного кипения температуру стараются не доводить. Даже если чем-то недовольны, то потихоньку кубатурят на шконках – как обосновать, до талово, что кто-то не прав. Но у Безика в хате этого нет. Он незаметно, чувствуя очень тонкую грань между полу-шуткой и настоящей обидой, обычно сводит дело к тому, что да – лаются, но по-дружески, покусывая друг друга довольно беззлобно. Без этого нельзя – надо же куда-то деваться огромной энергии молодых сердец, среди которых сегодня сорока-тридцатилетние – большая редкость.

Макса можно понять: 19, запросили 7, и дадут столько же – уже шепнули – судья этот или даёт столько, или больше.

Хотя, по русскому чувству справедливости, которую уже практически не встретишь в нынешних судах – могли ведь нагнать. Но ведь тогда всё надо начинать снова – кого-то ловить, доказывать вину только допустимыми аргументами, – а это, увы, пока бывает только в полночных американских "законах и порядках", которые никто в хате не смотрит – от изжоги, оттого, что будь у нас все, как в грёбаной Америке – здесь, в тюряжке, была бы пустота! От этого можно разозлиться не на шутку: если бы вовремя вызывали адвокатов, если бы не врали в судах, если бы искали преступников, самых крутых, ответственных за всё происходящее, не вешали всё новые эпизоды на пойманных, и уже заранее ими осужденных… – если бы бабушка была бы дедушкой!.. – как минимум 99% сидящих на централе никогда бы здесь не оказалось, это точно. Правила просты: если по твоему рылу (плюс криминальное прошлое) милиционер определил, что ты вор, или жулик, или не важно кто, но на тебя написал заявление какой-нибудь родственник мента, или важный человек, или обиженная на что-то девушка – будешь сидеть. А за что – судья расскажет. Доказательства? Разделят эту канитель на троих: следователь, прокурор, судья. Если ещё и адвокат чисовский – точно хана: всё против тебя, весь мир.

Итак, Новый год – это новые ожидания, возможная и мифическая амнистия, а как там в этой связи политика Госдумы? А что президент? О, ведь скоро выборы! – точно будет амнистия. Лишь бы нагнали всех, а не только беременных, инвалидов и ещё каких бездуплёвых… Здесь в этом предчувствии нежданного чуда – амнистии, важно всё: мелочи приобретают качественно иное значение. Иногда потолок чувствительности падает почти до нуля – и человек может запросто сорваться: за пайку, которую баландёры забыли выдать на тех, кого назвали с утра на сезону (и они поехали на суд, на санкцию, на следственные действия – голодные) – человек может закатить чисовской смене такую истерику, что запросто схлопочет несколько суток трюма. А там ещё несколько, и ещё… – доходит до нескольких месяцев в год у некоторых. Здесь человек, как в бульоне, вываривается практически до скелета, выворачивает все внутренности до самого маленького пятнышка, каверны, потемнения в лёгких, в душе, в мыслях – здесь без рентгена видно всё, и никуда не скроешься. Мелочи поведения, закорючки в словах – всё складывается в плотную мозаику спаянных в одно целое 17 жизней, делящих 12 шконок по очереди (на самом деле ещё меньше – 10. Одна шконка – под колхоз, вещи пацанов, другая, около решки – для дорожников). Правда, Покемоха места не занимает – лежит на своем матрасе возле парапета.

Это новая семья для каждого, будь он хоть молдаван, хоть француз. Лёха, если не врёт, по отцовской линии через дедушку француз. И фамилия у него странная – то ли от слова кивер, то ли кувер, переделанный на наш русский шляпер, если в переводе – был бы Шапошников, или Шляпников – короче какой-то кувер-бувер!.. И голова у него подозрительно круглая… И сам он слишком упрямый.

– Может Шляпой тебя наречь? Или Грибком? А что – вон ты как мухоморишь – сутками… То на одной шконке, то на другой бизонишь, – ласково поддевает Безик, аккуратно отделяя пластиковую крышку, чтоб не повредить, и чтоб потом ещё сгущёнка не пролилась, пока торт будет настаиваться.

– Я не мухомор!

– А кто ты, сына, определись…

Праздничная работа кипит. Всем не до Лехи, и он опять остается без прозвища. Никто не спит, даже те, чья сейчас очередь – ходят по пятаку с воспаленными красными глазами. Все ждут чуда. Маленького невозможного чуда. Верят, не признаваясь, что возможно – всё.

– На, Молдаван, отдай Покемохе. Покемоха, покушай… – Безик отдаёт кулёк с новогодним набором – мандарины, колбаса, конфеты – Ване-Молдавану, который не очень разбираясь в склонениях, спряжениях и прочих русских премудростях, общается с Покемохой просто, иногда просто тычком, иногда пиночком, и всегда – строгим голосом, подчеркивая соблюдение соответствующей тюремной иерархии. – Покер, на. Это тебе. Ты бы прибралься, что ли. Подмети потом у себя. Что ты сидишь в грязи, как свиння!

Молдаван – человек в общем-то не злой, можно даже сказать – в чем-то правильный и безотказный. Ему бы не 10-15 лет на зоне, а где-нибудь лет 5 с лопатой на городских улицах – вот было бы нормальное наказание–исправление, о котором он сам иногда вздыхает: сказали бы что-то строить, я бы с радостью строил… – там он был бы кстати, или в какой-нибудь деревне, на уборке сена или автоматической дойке. Но не здесь, где он, не понимая половины слов, сидит, и вперив взгляд в толстенный обгребон (обвинительное заключение) сидит и приговаривает:

– Ну что они тут пишут! Какие такие тела без признаков жизни на расстоянии 300 метров друг от друга… – и ругаясь по-молдавски, причитает: – И зачем я приехаль… И зачем вернулься. Ведь я приехаль, брат уехаль. Мне нечего делать было, я снова уехаль. Потом телефон забыль отдать, брат позвониль, а я уже чуть не уехаль Молдавия. Из Москвы опять вернулься. 3 года брата не видель. Папа меня увёз Мольдавия, мама осталься – захотель брата увидеть. Сейчас бы работаль Италия, строиль мост. Нет – вернулься, пиль, зачем пиль, зачем не послушаль мамку. Зачем… Зачем… – это ещё ладно. Когда Молдаван увидел, что про них насочиняли журналюги, он обомлел: – Как такое можно писать! За это надо бить, потом описать, потом опустить! – Молдаван последовательность запомнил нечётко, и Юра Безик со смехом его поправляет:

– Сначала чай отобрать с рандоликами, а уж потом – всё остальное! И в другом порядке!..

– Мне порядок не нужен! Мне нужен факт, чтоб эта конкретная журналистская сволочь, чтоб этот кувер-бувер, чтоб эта скотина, – запаса слов Молдавану не хватает, и он начинает повторяться: – отобрать чай, запинать ногами, закопать на свалке!..

– Ладно, Молдаван, не плачь, тусани-ка мне резку, – Юра Безик стоит, облизывая пальцы от самодельной сгущёнки, сотворённой Мишаней из сухого молока, сахарного сиропа и чайной ложки растворимого кофе.

– Ну как, нормально? – Мишаня затягивается, прикрывая от дыма один глаз, чтоб едкая непривычная новогодняя сигара не выдавливала слёз – при этом у него получается на редкость хитрая мордочка, как на какой-то картине то ли Пикассо, то ли Ван Гога – хитро сощурившийся любитель абсента, открытым глазом косящий на рюмку, которую он сейчас накатит. Но выпивки у нас нет.

– Покурим? – толкает Мишаню Фунтик, ещё один невменяшка, заехавший в хату на белом коне, с белочкой на плече – белой горячке. Этот не то, что Молдаван, не понимающий – откуда, с какой радости в его жизни вдруг появились какие-то "жмуры", в 300 м. "друг" от "друга". Этот несколько дней после появления не в силах был выйти из Матрицы, в которой он то привязывал невидимого коня к шконке, то бегал с тазиком по пятаку, то смеялся как поросёнок из "Вини-Пуха", вернее, вдруг в середине разговора посмеивался в кулачок, то смотрел кругом и скрипел зубами. За несколько дней его умыли, побрили налысо, и он действительно вдруг помолодел и стал похож на розового поросёнка – Фунтика из мультика, с которым ну никак не вязалось: "обвиняемый вызвал экипаж "Скорой помощи", будучи не в состоянии оказать самостоятельную помощь потерпевшему С., который был доставлен в Эн-скую районную больницу и в результате полученного колотого проникающего ранения…"

Фунтик сидит и потрошит засахаренные орешки для тортовой обсыпки. Остальные чистят и делят на дольки мандарины, разделывают окорочка на кусочки, режут на правильные овалы колбасу, довольно толсто, по-мужски, колдуют над одним небольшим куском ветчины, чтоб его хватило на всех, тщательно отжав до последнего майонез из упаковок, заправляют вольные салатики, зашедшие с последним предпраздничным кабаном, делают внушительные поленницы из бутиков с сыром. Дорожники беззлобно ворчат – перед праздником идёт бешеная движуха: постоянные цинки, что идёт очередной груз – бесконечная череда посылочек размером с пол-сигаретной пачки из конфет, шоколадок, кофе; гранул на чифир, сигарет, буликов, даже спичек, которых в больших хатах уходит по паре-тройке коробков в день: и покурить, и запаять малявки и грузы в герметичные упаковки, чтоб спокойно шли по дорогам, проложенным по долине. Все шлют друг другу поздравительные мульки, поздравления от смотрящего зачитываются вслух, от "Дорогие братья! Поздравляю с любовью…" до "Всех благ от Господа нашего и удачи вам! И срыва на золотую!.." Сыпется со всех сторон – куклы с открытками для девчонок (связь с ними только через нас), и ответные, надушенные дезодорантами, их пожелания, и черно-белые, от руки рисованные сердечки со стрелами и подписями, по долине раздаются бесконечные поздравительные тирады подельников, сидящих в разных хатах: "Сына, родной! Удачи тебе, фарту, чих-пых тебе в нос, морда ты арестантская! Давай не болей, голова маковая! Всё, пойдем!.."

Между делом и суетой нескончаемым потоком идут диалоги: Безик задирает Лёху, который, как только почует подвох – как заправский прыгун с трамплина – сразу на лыжи, и съезжает!

– Лёха, ну-ка объясни нам за любовь? Что ты там говорил?

Лёха устал от рождественско-новогодних медвежат, и не поднимая головы, и пока не чуя опасности, повествует, как любой молодой гордец, довольный вниманием к его жизни:

– А что я говорил, не помню. Я говорил, что любил одну девчонку? А теперь думаю, ничего у нас не получится серьезного. А зачем мне это всё? Мне она, конечно, нравилась, но теперь любовь кончилась. Кончилась одна любовь, найдём другую.

– Это что получается? По-твоему настоящая любовь кончается, что ли? – осторожно, как кот к мышу, крадётся Безик, мурлыкая над последними штрихами праздничного торта – центра нашего праздничного разгула.

Лёха важничает: – … Ну, я в ней разочаровался… – Лёха и до этого не отличался подобающей сдержанностью, и много чего лишнего порассказал из своих девятнадцатилетних похождений. – Теперь, видимо, буду искать такую же, она же мне всё-таки нравилась. Такую же, только без недостатков. То есть я её разлюбил отчасти, я бы хотел с ней быть, только недостатки женские убрать – и всё зашибись! Она этого не смогла, но я найду другую, которая будет без этого всего… – Лёха важничает и говорит высокопарно и очень неопределённо, что он имеет ввиду под недостатками женской натуры, познанными им к его девятнадцати неосознанным годам.

Хата смеётся. – Не найдёшь, кукусик… Даже не пробуй!

– У меня была настоящая, – вздыхает Санёк-Танкист. – В седьмом классе отца у неё, военного тыла, перевели в другую часть, в Подмосковье. А я остался, под своей Смоленщиной. Через двадцать лет нашла меня на том же самом месте, в Больших Гнилищах. Сидим друг напротив друга у меня на кухне. Женка в комнате притаилась – наверняка, ушкует, на фоксе – что это она вернулась, одноклассница? Смотрим друг на друга – как Штирлиц с женой! – молча. Всё живо, бляха-муха! Всё живо… А что сделаешь? У неё – трое, у меня – двое. Молча попили чаю. Она даже не плакала, развернулась, ушла ещё лет на двадцать, а то тридцать…

– Такая же хрень, братишка! Такая же хрень… – сочувствует Саньку Мишаня, и замолкает, будто вспоминая о какой-то своей единственной, настоящей, встреченной раз в жизни.

Женская тема здесь не просто сложна – она противоречива и неисчерпаема, бесконечна и однобока, разнообразна и убога – с одной стороны, парой-тройкой ловеласов шлются по дорогам бесконечные потоки мулек разным адресатам, с другой стороны – под прессом приобретают огромный вес всяческие мелочи, касающиеся своей, единственной: моя-то что-то не пишет уже третий день; моя-то на свидании ревела – выговор; она-то поплачет часик, а ты не будешь спать, может неделю – неизвестно, сколько чеклажка будет свистеть; вот бестолочь, дубина, принесла спортивный костюм на два размера больше, она что, размер мой забыла? а цвет? ну ей бы в дождливый серый день хотелось бы одеть серый "Найк"? Конечно, она знает, что красного лучше не слать (на малолетке за красную олимпийку вообще бы выкинули на продол в лучшем случае, да что олимпийка – там, например, мамка впервые за три года пришла на свиданку, в красном, вот бестолковая – и если не повернёшься и не уйдёшь – тебя уйдут!). Или другой вариант – а вдруг на суд и моя придёт, и Ирка в придачу? Что им потом говорить, если встретятся?

Любовь – клубок противоречий, сладкая замануха, приманка-обманка и вернейшая опора, смысл жизни и бесконечная игра. Есть здесь сторонники чувственной эротики, есть спокойные, верные, успокаивающие себя – зачем заводиться без толку? зачем смотреть на вредные для самочувствия заводные фильмы, разгорячать не имеющие выхода страсти? – большинство в первую очередь раздражается по поводу некоторых сериалов на американский манер и, конечно, "Дома-2" – и всё равно, как седалгиновые наркоманы – некоторые начинают волноваться, нервничать если "Дом" совпадает, например, с Кубком Англии, или "Гладиатором" – и тянутся усесться вокруг ящика, следя за гораздо более больными и несвободными людьми в гораздо более безнадежной камере – телевизионной, без правил, тупиковой, с одной дорогой – вниз…

– Лучше бы к нам камеру поставили, – Юра Безик, заканчивая последние кулинарные штрихи, тем не менее тоже держит голову по телевизионному курсу, притягивающему лучше всякого магнитного полюса. – А что? Мне бы сказали: вот год здесь будем снимать, как вы живёте, просто снимать, а потом – амнистия. Я бы подписался. И для страны гораздо полезней посмотреть, как тут всё устроено, какой у пацанов в реале хувер-бувер!.. И моя бы поспокойней была...

– Только доставала бы! А кому это сердечко подписывал? А кому малявки строчил? Каким ооровкам глазки строил? – Хмурый, как всегда внесёт свою лепту в разговор.

– А она и так меня спрашивает. Я и говорю – красавицы здесь нормальные, только немного хмурые и выглядят на три очка, когда не бреются долго…

– Дайте посмотреть! – Хмурый опять уткнулся в телевизор, держа в руках давно остывший чай.

– Я этого не понимаю, – Геныч кивает на зачарованного Хмурого, который ждёт, когда же Боня хлестанёт Стёпу – в рекламе уже промелькнуло, как она его замахорила.

Кроме этого, идет еще отдельным фронтом битва меломанов с киношниками. На Новый год меломаны побеждают за явным преимуществом, техническим нокаутом: только щелкают по каналам в поисках наилучшего концерта (который всегда по их предчувствиям – где-то на другом канале). Да и среди меломанов нет единства в рядах – там свои ортодоксы и раскольники – ретроманы и современники – в нашей ситуации семнадцать мужиков на один телевизионный сундук не стесняются быть мягкими, сентиментальными, привязанными к прошлому и к позолоченной блестящей мишуре, которой прикрыто чьё-то ненастоящее, эстрадное настоящее.

– О, с этой бы я покувыркался! Наш оператор, молодца!.. – Лёха уже быстро перенял чьи-то повадки и теперь восторженно вздыхает по поводу женской подпевки-подтанцовки.

– Да тебе бы она и понюхать не дала, мал ещё! – резюмирует Мишаня, на секунду остановив свой мерный маршрут по трассе, из угла в угол, от вешалки до Покемохи и обратно – п

Date: 2015-08-24; view: 289; Нарушение авторских прав