Не наше правосудие. – Подсудимый! Объясните суду подробней, что произошло дальше, когда якобы вы в пятый раз обнаружили пропажу денег?

– Подсудимый! Объясните суду подробней, что произошло дальше, когда якобы вы в пятый раз обнаружили пропажу денег?

– Ваша честь. Я дал ей пощечину.

– Чем?

– Как чем? Рукой, Ваша честь…

– Ну, не игнорируйте вопросы суда. Что вы сделали?

– Я? Дал ей пощечину.

– Во-первых, не ей, а потерпевшей, хм-м… То есть, в последствии того… Во-вторых, чем дали пощечину? По какому месту? Вы ударили по голове. Чем конкретно? Каким предметом? В область чего пришелся удар – в область уха, в район затылка… Предмет был твердый, острый, тупой, увесистый, металлический, деревянный… Подробнее!

– Ваша честь! Я что-то не пойму. Я дал пощечину. По щеке рукой.

– Ну что было в руке? И куда, напомню, вы ударили?! – распаляется судья. Подсудимый, высокий, несколько нескладный человек лет под пятьдесят, в обычной арестантской одежде: олимпийка, спортивные брюки, поправляет очки с толстыми линзами, словно пытается убедиться в том, что происходящее не сон, а реальность. Он, как и положено, разговаривая с судом, стоит. Стоит в клетке и улыбается. Улыбается спокойно, не нагло, как человек в полном равновесии духа, просматривающий сатирический фильм, производственную комедию на тему трудной судьбы простого человека в непростой ситуации, современного солдата Швейка перед трибуналом в лице неуравновешенной неудовлетворенной непонятной судьи-судьбы.

– Ваша честь… Ну, может я так школе плохо выучен, но считаю, что пощечина – удар вскользь открытой ладонью по щеке с целью ответить за оскорбление. А удар по уху – это оплеуха, по затылку – подзатыльник! На худой случай, затрещина! И ломом этого сделать нельзя.

Все тома дела в нервных руках судьи подлетают и с силой шваркаются об стол! Указательный палец в сторону секретаря. – Запишите замечание! Еще будут пререкания и отказ отвечать – будет удален из зала! Понятно?!

– Как не понять, да-а…

– Продолжим. Что. Вы. Сделали. – раздельно произносит суровая женщина в судейской мантии.

– Дал пощечину.

– Ну, чем вы ее дали? По какому месту?

– Десницею. По ланитам. Нежно! …

– Секретарь! – тома дела подпрыгивают, и – трах! – об стол. – Запишите последнее замечание. За неуважение к суду!

Судят Колю "Слепого". История его очень проста. Он ее рассказывает в боксике, в перерыве этого трагического фарса под названием "правосудие в демократическом обществе". Я сижу на скамейке. Место еще есть, но он, видимо, уже по привычке, складывается на корточки, достает мундштук, неторопливо продувает, закуривает, начинает рассказывать.

Он "игровой". То есть, когда есть желание – живет игрой. Правда, давно уже не играл – устроился на очень хорошую работу, исправно работает – обстоятельства, о которых чуть ниже. А раньше поигрывал, давно, и на воле, и в зоне, когда судьба вдруг вспомнит о нем, увидев какую-нибудь его глупость. Не нужно переполнять ее, судьбы, чашу терпения, и полагаться на вероятность, что счастливчикам всегда везет – она не мухлюет, не берет чужого, но оттягивая момент расплаты, берет свое разом, выигрывая все равно. Иногда в этой бесконечной партии с ней (ставка – жизнь) такие складываются в комбинации – что только диву даешься! Как один к одному пристыковываются паззлы головоломки-головомойки. И вот он – шлеп! – последний штрих. И вся картина становится ясной и простой.

Кусочки нынешней Колиной головоломки – горьки и вечны: что человек не сделает ради ребенка? Женат он уже двадцать два года. Всю жизнь, с уже упомянутыми перерывами, прожил он с женой в маленьком поселке, считающимся самым убогоньким пригородом, расположенным от города за рекой. Раньше поселок рос, строился, в расчете на лесников и сплавщиков. Сегодня лесопромышленный комплекс сплав прекратил, прибрал к рукам вывозку леса. А все остальное по поселкам побросали или разрушили – и пилорамы, и катера, и столярки… Может, чтоб лес не шел на сторону? Сегодня поселок жив только пенсионерами с их скудными подачками и дарами природы: грибами, ягодами… Да еще городские власти стали выселять сюда тех, кто не мог расплатиться за квартплату. Короче – безнадежные трущобы. Задворки.

Отношения за десятилетия между соседями сложились простые, почти семейные, однохлебные, и даже, можно сказать, бесцеремонные: двери практически не закрываются, полупьяные соседи могут запросто зайти к тебе на кухню, взять соль, лаврушки, и даже не отметившись, не кивнув, отправиться восвояси – варить пельмени или запаривать и приправлять пресные мочалки – "бичики".

Первый ребенок Галины и Коли, мальчишка, Ромик, погиб в пожаре. Галина отходила от этого года два. Однажды ночью "Слепой" вскочил от того, что не обнаружил жену рядом. Галина оделась, выбежала, мелькнув в двери, стремительно пошла по ночным деревянным скользким тротуарам к берегу, шепча: "Рома! Рома, сейчас, сейчас…" Коля, впопыхах накинув на майку первый попавший в коридоре ватник (мокрый, соседский) догнал ее уже почти над рекой.

– Ромик зовет. Здесь он, слышишь?

Слепой взял жену за плечи, осторожно уговорил пойти домой, утихомириться, почудилось ей. Несколько раз еще срывалась Галина не только на речку, ходила и просто по лесу, по бесконечным, гулким, молчащим борам вокруг поселка.

Много пережито, много пролито слез, передумано, много свечей зажжено в церкви, в "красной" церкви, которая деньги за свечки с Коли взяла, а мучения и стремление понять – в чем воля Божья? за что? к чему? – оставила без внимания, холодно отрезав: смиряйтесь и послушайтесь. Слепой не привык оставлять возмущающие душу вопросы просто так, отмахиваясь. Ну, не в его правилах плыть по течению, вверх брюхом, дохлой рыбой или почерневшей корягой – топляком. В стенах Московской патриархии Слепой (а для кого и Николай Николаевич) наткнулся на родимые пятна "красного православия", на странности совдепии (которую никогда на дух не принимал): судимым нельзя в монахи, не то что уж в священники… А как же разбойник благоразумный, первым шагнувший в рай со Христом? Как же Опта, основавший поныне знаменитую пустынь? Как же даже полумифический Соловей, ставший по некоторым летописям иноком, как и его победитель грозный Илья? Нет ответа у "красной церкви", которой, судя по ценникам при входе, нужны не заблудшие нищие, а "праведные" спонсоры...

В конце концов, Господь смилостивился – на двадцать первом году брака у Слепого с Галиной появилась Злата. Маленькое существо, требующее немного – ласки, любви, тепла, молока – а оказалось, жизни, тяжелейших решений.

Девочке, долгожданной и вымоленной – несколько месяцев, полгода. А что-то все неладно, не так. Намыкавшись, добрались до Москвы, где поставили тяжелейший диагноз: билирубиновый цирроз. Проще сказать – нет у этого улыбающегося золотистого существа каких-то канатиков-путей из печенки к остальному крохотному организму. Едва родившись, Злата уже умирает. Не так, как все мы умрем. А раньше – чрез неделю, через месяц-два с ней может произойти необратимое.

Нужен донор. Нужны деньги (сколько мы встречаем таких объявлений в газетах?..) Очередь на пересадку, на операцию в Москве, в детском центре – строжайшая. Доноров нет, очередь проходит. Вернее, после всех анализов оказалось, что донор, практически единственный, совсем рядом – сам отец Златы, сам Николай. Отщипнуть у него кусочек и сшить дочери недостающий канатик – какой отец не пойдет на это? Осталось одно – деньги.

Чтобы достать их, Николай пригласил друга поговорить. Тот добрался до поселка, нашел его неказистый (впрочем, как и все) дом-барак, выслушал. Часть денег – треть необходимого – была с собой.

Помочь другу – святое, кроме того, давно не виделись – понятное дело: коньячок, закуска. Завтра будут остальные деньги – и можно срочно вылетать в Москву.

Заходит соседка, просто так. По соседской привычке – вместе выпили, закусили. Ушла. Николай берет деньги, кладет на виду, в сервант – вот она, пачка. Завтра еще вдвое по столько, а отдавать в срок ему не привыкать – тютелька в тютельку, этому сидевших учить не надо. Благо – и работа с зарплатой позволяют не напрягаться.

Жена звонит, волнуется. Он ей:

– Все готово. Можно выехать.

Решили пораньше лечь спать, чтоб заутра встать, поехать за остальными деньгами. Проснулись, однако, не утром, а гораздо раньше. Друг тряс Слепого:

– Слушай, Коль, где деньги?

– В серванте…

– Да не эти. В кошельке у меня было сто восемьдесят рублей… Да и хрен с ними, на бензин оставлял. Там карта была…

Деньги в серванте – лежат на месте. Соседка – сообразил Николай. Пошел к ней, отругал – и точно. У нее. Неловко признаваться, но отдала, вынула из грязного кармана в халате.

Вновь положили кошелек в брюки, легли спать уже молча, с осадком на душе. Только заснули, через четверть часа Николай на нервяках подскочил – решил проверить кошелек. При этом естественно мысль мелькает, внушая страх: украдет эта дура стольник несчастный – и плакали его деньги на операцию. Кто же даст в такой ситуации денег? Просто от обиды. Точно – кошелька на месте нет.

Пошел к соседке. На полпути на всякий случай глянул в коляску в коридоре – как дернуло! (удобное место) – точно! Туда спрятала, мышь. Зашел к ней – она делает невинный взгляд – дескать, телевизор смотрю, не знаю ничего…

И так в общей сложности пять раз. Как назло, после работы, ужина – рубит, невозможно. Только заснешь – тихонько открывается дверь, не запираемая (раньше был замок, да все равно знали, где ключ) – и нет кошелька! Всего-то – сто восемьдесят несчастных рублей! По сравнению с теми, что на виду, в серванете - пустяк, ноль.

Последний раз соседка, увидев и Колю, и его разгневанного друга – струхнула. И ни в какую – я не брала, и все! Уговаривали: да забери ты эти несчастные сто восемьдесят рублей, карту дисконтную только отдай – она с производства, на стройматериалы, к чему тебе? Отдай…

Уперлась, и никак. И так упрашивали, и сяк. Коля, увидев, чем все оборачивается, схватил денег, побежал в магазин, вернулся с продуктами, с дорогой водкой – пригласил ее к себе. Выпей, успокойся, просили по-человечески: угостись и отдай карточку… А соседка, допив рюмку – не я! И все.

Слепой, не выдержав, тревожась, что его поездка в больницу на волоске, вывел ее в коридор: иди к себе, дура, ничего ты не поняла…

А та спьяну разоралась: – Докажи… Знаю я тебя! У вас вон денег – куры не клюют! Ишь, хрен с большой горы!.. Докажи!

Тут-то и произошла пощечина, с которой начался рассказ. Много ли надо пьяной – пошатнулась, рухнула на пьяных ногах на лестницу, встала, гордо хекнула и пошла к себе. И закрылась на крючок. Все.

Друг утром уехал. Слепой остался в растерянности – дисконтная карта, долги, дочь, соседка, неприятнейший осадок! Чего же еще ждать?

Вечером соседке стало хуже. Потом еще хуже. Потом вызвали скорую. Отправили в больницу. И там умерла. Когда оступилась – сломала ребро, которое укололо ее в печень, и так подъеденную циррозом, приобретенным, не детским, за долгие годы такой безнадежной полужизни, полупьянки.

В итоге – вместо Москвы едет Слепой – в наручниках на ИВС, потом на централ. Скорое следствие, и суд, результат которого ему без разницы – что год, что десять в его ситуации одно и то же. Не попасть ему в Москву, не быть спасителем дочери…

Друг слово сдержал, не смотря ни на что – привез Гале денег, отправил их из клиники со Златой в Москву. Но донора-то нет. И врачи в центре в удивлении: и что это за отец?! Где он?! Как же скажешь, что он – уже в тюрьме, его уже судят.

– Вы признаете иск?

– Нет. Какой иск?

– Вы признаете иск в отношении морального ущерба родственникам потерпевшей?

– Нет. Не признаю.

– В какой части не признаете? В части размера? Или в части предъявления?

– Ни в какой! Ни в той, ни в другой, ни в какой еще, Ваша честь!

– Секретарь! Замечание в протоколе!

– За что?

– За неуважение к суду! Вы же не поясняете! Поясните…

– Поясняю. Не признаю иск в тех частях, на которые Вы его делите. И в целом!

– Господи… – вздыхает судья, глядя в окно, на унылое здание прокуратуры через улицу. – Половина страны юридически не грамотна…

– Так половина страны и сидит, Ваша честь! – невинно замечает Слепой.

Трах! – очередное замечание в протоколе.

– Ваша честь, Вы только не обижайтесь… Выезжайте, отдохните на юге где-нибудь… Я же не желаю вам, чтобы Вас собаки порвали.

Трах! – об стол два тома. В зале только пятеро: судья, секретарь, прокурор, Слепой в клетке. И спящий конвоир.

Судья прокурору, крича:

– Я же говорила, что его надо было крепить, пока он признавался, что ударил!.. И не забираться ни в какие пощечины и ланиты!..

Прокурор. – А что такое ланиты?

Это не наше правосудие. Наше правосудие – другое. Пусть Слепой виноват. Но по-нашему, по-человечески, положа руку на сердце, признайтесь – не хотелось бы вам, чтобы доставили его в Москву? В больницу, к еще даже не лепечущей дочери? Чтоб у него, пусть и в наручниках – взяли бы этот кусочек печени, вокруг которого и разворачивается вся история. Разве хотел бы такого правосудия любой отец? Разве не оправдала бы в своем сердце такое решение каждая мать! А кто мы, если не отцы и матери, братья и сестры? Получается – все за, а закон – против. Наш это закон?

Слепой здесь. В соседней камере. Хотя в этом – практически гибель его дочери. Правосудие нынешней власти, ничего не попишешь. Иногда мы это обсуждаем, перекидывая друг другу записки:

"Ночки доброй, Юра! Рад узнать, что у тебя нет плохих новостей… Людям, затурканным жизнью, надо показать выход, путь, пока они не устали от негатива, обрушенного на них. Люди, проведшие в рабстве детство, боятся свободы. Это ответственность и труд.

К слову, одно из православных пророчеств говорит, что в преддверии Апокалипсиса мир объединится под властью сатаны (глобализация?) и только верные ценою жизни отстоят свое право на индивидуальность. Мы (православные) одни не тешим себя надеждой выживания, а отчетливо осознаем, что триумф Церкви придет с Армагеддоном. Ибо мы победим, и власть тьмы сгорит в Свете. Это не патетика, а осознанная необходимость.

Не считай это мрачным настроением. Хотя оно не радужно. И дело не в предстоящем Синедрионе. Даже он бывал прав, карая убийство. Я не оправдываю себя. Меня гложет моя проблема. Суд – не проблема. Видно с возрастом становишься более ответственным. Отсюда и гипертрофированное родительское чувство. Жене звонил, – сетует, что одеяло у Златы стало ей мало, – ничтожный повод, но такая мука в ее голосе, что мне больно. Она не плачет (жена), на моей памяти за неполных 22 года – три случая. Тем печальней, что эта тема наших разговоров. Представил мое настроение? На этом и прекратим. Хотя все глобальное меркнет в виду такой обыденности…"

Свои ответы (кстати, тоже караемые за "межкамерную связь") – опускаю. Хотя, полагаю, еще до Армагеддона, и до Страшного суда, и до суда истории, и до суда народа – зачем ждать? Ведь все мы знаем, что делать.

Слепому дали 11 лет. Судья, зачитывая приговор, посматривала в окно и зевала. О девочке ни слова.

# 14. "Извините за почерк, пишу в кармане"…

Обычная шутка на распространённую и болезненную тюремную тему – вечную и вечно противную: "Здравствуй, дорогие бабушка! Спешу доложить, что в хате за последний период произошло следующее…" Иногда эта их переписка, когда кто-то в хате "пишет оперу" носит скрытый характер. Всё отработано за десятилетия режима: будто бы проводится плановый шмон, а на самом деле оперативник в известном ему кармане куртки, или с нужного баульчика, берёт спокойненько написанную наседкой докладную. Или, положим, в банный день, когда контингент хаты запирают в помывочной – у кого-то в нагрудном кармане лежит записка, которую можно безопасно взять, не сдавая "своего" человечка. Человечек этот, мелкая душонка, может, конечно, поступить по-другому: "Прошу вызвать в медчасть по поводу заболевания желудка…" – и для проформы и убедительности попритворяться, поохивая и держась за печень, не зная физиологии, пропустив её в школе по причине общей недоразвитости. И "пройти в медчасть через оперчасть…" Но это всё же запал, риск. На тех, кого регулярно и часто выдергивают по разным поводам, – смотрят с пристрастием, то ли в шутку, то ли всерьез задавая мимоходом вопросики: где был? Что опер сказал? Что прописали?

Иногда становится все ясно, когда в результате коротенького шмона, залетают и изымают из тайного места, из нычки – запрет. Например, телефон, зарядное, машинку для нанесения татухи, оставляя даже для прикола на видном месте что-нибудь несущественное: зажигалку, баночку из-под кофе, исподтишка прихваченную у зазевавшегося доктора – глядите, знайте! – все под контролем… Это точечный, адресный удар, невозможный без "приборов наведения" изнутри…

Эпопея с застрявшим на крыше телефоном, одиноко серевшим в клубке порванных ниток и водорослей – "коней" и "контролек", недоступном ни нашей, ни соседней хате – вся эта история получила своё неожиданное продолжение. Сама "канитель" (трубка) была убитая – она и зашла-то всего на один-два часа по просьбе Витьки. Витёк в свое время сам её подарил своему подельнику, Пушкину. За несколько месяцев, пока труба плавала по централу, и антенну злые дорожники отбили, и батарейка уже еле-еле держалась на пластырях – короче, ни о чём речь. Но тем не менее, после того, как Пушкин (это погремуха) не дождался её возвращения – от него пошёл поток вовсе не стихотворных мулек, посвященных Витьку и его ситуации. Сначала этот "невольник чести" нервно выяснял обстановку, по десять раз дотошно добиваясь – как и каким образом застряло его сокровище, с подробными объяснениями, что пусть труба и дохлая, но там была сим-ка, где адреса нужных людей и деньги. Потом пошла дерзкая мёртвая проза с предложениями восстановить утраченное. Потом пошли резолюции с угрозами, на "мля-буду". Пушкин современный загибал пальцы и пёр "на фарси": лечу, волосы назад, шерсть дыбом – "Какой дебил трубу убил? Кто, какой мудак, дремал на дороге? Что за …ло стояло на дороге, пусть отвечает за эту гребань!? Да я сейчас тому-то отпишу… Да я тебя, с твоим дорожником, если не восстановите…" – короче, поволокло этого волка по бездорожью.

Репка, стоявший тогда на дороге, нервничал. Витёк недоумевал всё более раскрывающемуся литературно-нецензурному таланту своего подельника – молодого шакалёнка, почувствовавшего возможность поиграть во власть. Редкая возможность на тюрьме, где и рукоприкладство запрещено между своими, проявить кровожадность. Амбалик хмурился, читая уже вместе с Витьком эти всё более длинные и истеричные каракули. И пока что только советовал – что написать, что делать – пытаясь донести простую мысль: чего не бывает, турма сидым…

Первым из здравых и понимающих заканителился Рушан, вскипел татарским нешуточным гневом, и написал спокойную и пространную мульку, где раскидал Пушкину-Шмушкину до краёв: пусть не гонит, не прёт до талово, здесь же не малолетки. Опять же, если он считает, что у него в доме нашем общем есть что-то личное и принадлежащее только ему, если так уж дорога балалайка – то в первый же день, как его поднимут на зону или посёлок, куда он попадёт – ему сразу же восстановят, подгонят самую лучшую и современную. К тому же их с Витьком делюга уже практически окончена, несколько месяцев, ну годик, добавят – и всё, кататься ему, Пушкину, по этой ссылке-пересылке, уже недолго – "так что будь человеком…"

На что Пушкин разразился неистовой грозной бранью (которой настоящий Александр Сергеич вряд ли и слышал за всю свою короткую жизнь), что ему нужен не только его долбаный "Самсунг", но и сим-ка с телефонными номерами, смс-ками и лежащими на ней деньгами… – и исчез, перестал выходить на цинки, на связь.

Всё это время Санёк "Малой", дневной дорожник, сидел у решки и ломал голову – как достать груз (просто "Малых" на централе – чуть не десятки, так же как довольно много "Толстых", "Шумахеров", несколько "Волков", "Солдатов", "Катастроф", "Тайсонов", есть даже "Царь", полный однофамилец – Годунов Борис Федорович… Впрочем, царь-то, как известно, ненастоящий…) Санёк "Малой" покусывал ногти, упершись взглядом в груду оборванных коней, ниток, контролек, расползшихся медузой по коньку крыши – и потом начинал бомбардировать её разными хитроумными пульками, или сооружал длиннющую удочку из примитивных республиканских газет, устаревших ещё до выхода, которые всё равно никто не читал, то держал наготове пачку сигарет – вдруг влезет на крышу шальной кровельщик (посреди хаты, разыграв потоп, поставили тазик и попросили починить поэтому поводу крышу) – всё безуспешно.

В результате, однажды утром на крыше действительно появилась парочка баландёров (Малой оживился), но за ними грузно пыхтя и брезгливо отирая камуфляжные брюки, влез какой-то "арбуз" в звании прапорщика (арбуз – зеленый снаружи, красный внутри). Малой сразу пробил "воду" – тревогу, чтоб соседи забирали на себя коня. Но наша дорога их не интересовала. Они искали что-то другое. Они искали наш КАМАЗ с грузом "особой важности" (убитым "Самсунгом").

Через несколько часов пришла и курсовая, что из людской хаты "после шмона в неизвестном направлении ушёл такой-то по прозвищу Пушкин. Его вещи из хаты были вынесены". Сопоставляя этот факт, любой бы сообразил, что Пушкин сломился в рабочку из-за своего телефона и симки "с важными сведениями".

На этом злоключения Витьки не кончились, а только продолжились. После обеда отвалился небрежно кормяк: "Такой-то есть? К следователю…"

Растерянный, растрёпанный Витёк, спавший в свою очередь днём, вскочил, накинул на ходу олимпийку и, как всегда спокойно, пошёл навстречу неприятностям. Он вернулся в шоке, потерянно улыбаясь – видно было по лицу, что человеку не по себе.

Рушан с ходу спросил. – Что? Пушкин?

Витёк кивнул: – Какой-то он… – и не нашёл слов.

- Ну что, что? Поволокло сизого?

– Ну да, да, – смущенно замялся Витёк. – Грузит по полной. Чуть ли не 105-ю (убийство). Говорит, что мы были вдвоём, и что он видел, как я парню какому-то горло перерезал…

Обычная история – человек (недочеловек…) сломился в "шерсть", и теперь спокойно раскручивается под сладкое мурчание (за сотрудничество тебе будет скидка, поблажка, возьми на себя и на подельника вот то и вот это…) – и он наговаривает и на себя, и "на того парня" – и то мы украли, и здесь были, – грузясь, как танкеры, всеми районными "висяками" и "глухарями". А что? Признание – мать правосудия, или по крайней мере, бабушка… У нас в России всё лучше, чем на Западе, и даже раскрываемость выше, чем в Скотланд-Ярде!…

Что этому "невольнику бесчестья" пообещали за голову Витька – вряд ли выяснится в ближайшее время: с "шерстью" связи нет, да и зачем она сдалась. Вот только и больно за Витька и удивляет мелкость, мелочность, до какого мизера может скатиться двуногий беспёрый прямоходящий: из-за разбитого телефона с "личной" малышкой минус с плюсом попутал.

Бывает и наоборот. "Домик" (бывший участник известного проекта поносников "Дом-2") несколько месяцев катался по централу из хаты в хату – то там не уживётся, то отсюда его попросят по-хорошему: со всеми поругался или допёк. Короче, всё на землю спуститься не мог – как же, всё-таки из "Дома-2" – это вам не хрен собачий… Так и шатался, пока его всё-таки не отправили восвояси, к своим, в "шерсть". Тоже из-за телефона.

В той хате, последней, откуда "Домик" стартанул к своим – был телефон. Чтоб сильно не напрягать никого из парней и не закабуриваться телефоном на целый день на случай шмона, иногда трубу хранили в буханках старого, вчерашнего хлеба. И "Домик" об этом знал. И отдал эту буханку, когда забирали баландёры вчерашний недоеденный остаток черняшки. Домик пытался оправдаться, что перепутал, что случайно забыл. Хотя забыть о доставшемся всей хате дорогущим способом телефоне, с которого всю ночь кто-то звонит, дрожа от нетерпения и редкого счастья – вряд ли возможно. Невозможно забыть – если ты ценишь и тех, кто там, и тех, кто здесь с тобой ломает одну пайку.

Домик забыл. Ему предоставили возможность – отшуметься на волю и восстановить "т". Он отшумелся. Но вместо трубы затянул телевизор, посчитав, что это гораздо лучше, и проигнорировав просьбу людей. И за это (не понимая искренне за что) уехал в "шерсть". Связь и развлечения – несопоставимы. Связь может изменить судьбу. Развлечение – только продлить агонию. Кроме всего прочего, телевизор – остаётся во владении СИЗО (его можно затянуть только со всеми документами, товарным чеком, и сразу оформив дарственную на СИЗО).

Тоже homo sapiens, тоже сломал себе судьбу из-за телефона, и – гордого звания участника свального телевизионного шоу.

Повторюсь, что лучше бы у нас установили в хате несколько видеокамер. Стране и нашим близким полезно было бы такое зрелище. Да что там: каждый вечер улицы бы пустели – во время выпуска наших накопившихся за день новостей: то шмон с пристрастием, то хрюкает кто-нибудь в кормяк при переводе календаря на следующий день, призывая забежать "кабана", то понос, то золотуха… Хоть наши истосковавшиеся женщины посмотрели бы на настоящих мужчин, которых от них спрятали, оставив им каких-то лоснящихся перекормленных недотыкомок или обиженных полу-подростков, полу-педиков, или наоборот недокормленных неудачников, из которых и выбирать-то некого (впрочем, это, конечно, преувеличение, а возможно и ревность – есть, конечно, на воле, нормальные).

Поучительно было бы для многих – как проявляется тут натура, как очевидно отсюда другое – насколько там, на воле, всё расслаблено, насколько по вольному не следят за словами, и за поступками… Думаю, в нашем бедственном положении с мужиками в России, женщины бы приступом брали централ (и кто бы посмел их остановить?), хотя бы ради таких неотразимых личностей, как Амбалик. И многие бы призадумались: чем они занимаются, какой чушью, и как можно сломать себе судьбу ещё на свободе?..

Арчи лежит на "пальме", на верхней шконке, и вслух, на всю хату, зачитывает гороскоп из уцелевшей от глаз Малого газеты. Газеты приносят пачкой, раз в неделю – месячной, двухмесячной давности. Впрочем, какая разница? – все новости и так неинтересны. Что тут читать? Как политики преуспели в политике? Мы видим. Как хорошо у нас живут отдельные успешные личности? Мы догадываемся. Как борются с проблемами поносники – главы администраций, полу-покеры директора ликероводочных заводов, голубые не только по рубашкам министры внутренних дел? Мы чуем на себе, всей своей кожей…

Арчи угорает:

– Скорпионы!.. Благоприятный период предоставит вам новые карьерные возможности: стоит трудиться не покладая рук… Кто у нас не покладая рук? Тимур, ты у нас карманник, не Скорпион случаем? Вот сегодня надо было, не покладая рук…

Тимур только отмахивается – поросёнок, лежи.

– Репа, слышь, а может это тебе? Смотри – не нагонят, если будешь спать на дороге…

Репа отвечает, лежа на животе, так и не поворачиваясь от стены: – Я не сплю. И я не Скорпион.

– Точно, ты дельфин! То сплю, то не сплю, то сплю, то не сплю… Козерог. Перед вами может возникнуть достаточно сложная, но выполнимая задача… Репа, может, ты Козерог? Готовься глотать точковку, сейчас залетят… Избегайте частых встреч с начальством! Короче, при проверке – Козероги в шахту…

Это длится довольно долго. Гороскоп заканчивается обычным пожеланием: "удачи вам!", и Арчи подытоживает: "Удачи вам, пацаны, и фарту, и скорейшего срыва на "золотую"!

Не успел он сорвать аплодисменты, как звякает замок, все напрягаются – опять новый рулет, за ним – новый человек, за ним – новые хлопоты, новый ожог, привыкание к тому, кто ещё не знал, что он член семьи. Хотя, кажется, на этот раз проблем – не будет: вводят дедушку под шестьдесят (или на столько он выглядит), что уж тут-то может быть "нового-хренового"?

Саныч спит. Амбалик тоже. Навстречу новенькому, насмотревшись как это делают Саныч с Амбаликом, выходит Рушан. Производит первый, поверхностный амбулаторный опрос – как по жизни, всё ровно? Не было ли гадского-блядского? Видно, что дед, почти пенсер, половины не понял, о чём речь, или сделал вид. Всё перешло на панибратские стрелки – а где жил? А того-то знаешь? А вши-блохи есть-нет? На матрасах спал ИВС-овских, откуда обычно завозят этих животных? Просматривают швы на рубашке, принимают от него чай-май, кофе-шмофе, блок "Примы"… И хата вновь успокаивается. Дядя Вася сидит за дубком, попивает "купчика", озирается…

Прошло часа три. Дядя Вася всё озирается, тревожно глядит по сторонам. Вряд ли его интересуют облепившие стены дрозофилы. Что-то не то. Молодёжь бегает по хате: нарды, беспрерывные перекусы с "бичиками" и толстенными бутербродами. Кто-то нет-нет да принюхается: – Эй, кто там на долине? Что за запах? Репа, опять ты? Что ел-то? Смотри, тапочки оборвёт, держите его семеро! – бубнит Арчи с набитым ртом. Репа оказывается, спит всё ещё за занавеской из простыни, а на долине Вихорь бреется.

Откуда всё же запах?

Вскрылось, но не сразу – дядя Вася наложил в штаны. В боксике, когда поднимали, долго терпел. Здесь чего-то стеснялся или опасался, и в оконцовке – опа! Нежданчик…

Нашли ему штанцы, вскипятили несколько литровиков воды – обмыться над долиной, всё в лучшем виде… Но всё равно нервничает что-то дед, темнит дядя Вася, что-то жжёт ему ляжку – вертится на всякий звук…

Понемногу просыпаются, возвращаются из Матрицы, Амба с Санычем. Амба читает накопившиеся за его сон малявки, а Саныч садится напротив дяди Васи:

– Хромаешь? – спрашивает Саныч, свободный от предыдущих сведений, как бы вскользь, как бы нехотя.

– Что-что, не понял? Я по-вашему не очень-то.

– От кого топаешь, дед?

– Ни от кого. Я вообще с деревни. Не знаю, что тут и как, это вы тут сидите…

– Сидят куры на насесте, а мы срок отбываем, – роняет Саныч, прикуривая, посматривая на дедка одним глазом, другой прикрывая от дыма. – Сколько лет тебе?

– Я с пятьдесят первого. Пятьдесят пять, выходит, своих…

– А выглядишь старше. Жисть потрепала, так, дед? – выпускает вверх дым Саныч. И на потолке мушки, и желтизна от слабого освещения. – Сам откуда?

– Говорю, с деревни. Сам я, вообще-то с Баку, русский… Служил под Питером, в войсках дорожных. Год прослужил, часть расформировали, и я – сюда, в эти края.

– Сюда?

– Да, женился. Дом в деревне купил. Вот, на старости лет, повздорили со своей-то, я ей челюсть маленько рихтанул, а она меня засадила. Год посёлка. Обычная история.

– Да не очень обычная, – спокойно, глядя "дяде Васе" прямо в глаза, уже с некоторой силой сказал Саныч. – Кто это из Баку, сюда, в солнечную Коми, после года армии, стремится? Природа, что ли, понравилась? На открытках учимся?

– Природа?.. Не знаю, при чем тут природа? – заерзал дядя Вася, подыскивая нужный ответ. – Говорю, сам женился, дом купил, вот и переехал.

– Ну да, ну да… Не сидел?

– Нет, нет, не сидел. Ни разу.

– Ну да… Ну да… – Саныч лениво, кончиком "Мальборо", указал на наколки – перстаки на левой руке, надпись вязью на правой: – А это? Память о малолетке?

– Говорю, не сидел. Ну что вы за люди!

– Люди, как люди. Штаны дали тебе новые. Ещё есть наколки?

– Наколки? – вспотел дедушка – не дедушка, ровесник после-сталинской России. – Есть парочка. Я вообще-то в химзащите работаю, на лесопромышленном… Нас в Обнинск послали – там, где атомная станция, обеззараживать. Вот там, на вахте, мне накололи…

Молодёжь, почуяв кровь, наскакивает – химзащита – это пожарники – это МЧС, а МЧС – это войска, красные. Синие снаружи, красные внутри. Но дядя Вася от них отбивается: химзащита – это производство. Но не от Саныча, который спокойненько ждёт, пока дядя Вася медленно расстёгивает ворот рубашки, обнажая наколку вокруг шеи: цепочка, и на ней – крестик: – Это в память о дочери…

Саныч, знающе, усмехается: – Ну, дед, а говоришь – не сидел. Мы не этой масти…

Что за масть – интересуется молодняк, и узнает, что крестик на шее – это завхоз.

– Это я в память о дочери. Пока был на вахте, в Обнинске, она умерла. Я даже на похороны не успел, не отпустили. Вот и наколол… Там станция, атомная…

Амбалик, услышав краем о чём речь, отвлёкся от своего романа в письмах, от бесконечных "опасных связей" и тоже вошёл в разговор, на спокойной и настойчивой ноте Саныча:

– Дядя Вася, дуру не гони. Был завхозом? Или в ДПНК прислуживался?

– Да не был я нигде! – затроил явственно дядя Вася.

– Ну разденься, хоть до пояса покажись… – уже по-гестаповски спокойно, с угрозой, по-мюллеровски максимально вежливо предложил Амбалик, ещё не накинувший ни майки, ни рубашки, сверкая мёртвыми головами в фуражках люфвтваффе на левом и правом предплечьях.

Дядя Вася нехотя стягивает свежую рубашку, обнажая на своих плечах – то ли тюльпаны, то ли лилии, или орхидеи – слабый уже от прошедших лет рисунок, похожий на нечеткую китайскую живопись. На дряблом животе – расползшаяся иконка и корявые надписи. Амбалик с Санычем, переглянувшись, смеются:

– Не сидел, говорит… Перстаки, цепочка, лилии, иконы, – тыкая в дядю Васю как в экспонат на музейном подиуме, на живое чучело старого продажного зека, наглядное пособие – как попусту прожить жизнь…

– Ребята, товарищи… Это просто баловство… Это на вахте, на Обнинске, пять лет назад, может, слышали? История громкая!..

Амбалик прищуривается, потом тыкает в свои наколки, в черепа и прочее:

– Вот. Этим пятнадцать лет. Понял, о чём я? И не надо мне говорить про пять лет… – указывая на бледные, расплывшиеся почти до "водяных знаков" тюльпаны. – Этим минимум двадцать, двадцать пять!..

Дядя Вася молчит, натягивая до шеи рубашку, говорит в сторону, отводя взгляд, настаивая на не прокатившей версии:

– Баловство. Плохо получилось… Жжёнка неудачная…

– Ну ладно. Сейчас начнётся: жжёнка, тушь-чушь… Дуру не гони, – Саныч уже разозлился, закипел. – Слышь. Насчет гадского-блядского поясни?

– Да не понимаю я этого!..

– Ну, заявления писал? Кого-нибудь сажал? Подумай… – Саныч с Амбаликом уединяются в проходе между шконарями, переглядываются, им даже не приходится разговаривать по сути. И так всё уже ясно, согласно их междометий. – Да ну на хрен!... Ну, конечно, Обнинск!.. Не знаю, не плавал… Куда мы попали? Ох этот, поселковый контингент, спецлютый режим… Сплошь дятлы продуманные, да, Арчи?

Толстячок Арчи кивает сверху, и заговорщически подмигивает.

– Короче, две минуты тебе, дед! Определись! Гонит, определенно, а что гонит? Не то пальто!..

Дядя Вася опять присел на краешек трамвайки, озираясь, чуть не во второй раз собираясь менять штаны. – Что-то не то? А что?

– Ну как, заявления писал? Люди из-за тебя страдали? Сидели? Сейчас ведь пойдет о тебе курсовая по всему централу, что заехал "дядя Вася" – и если что за тобой есть – нам отпишут – всё выяснится, – поясняет уже Репа, как младенцу, очевидные вещи.

– Да было, один раз, так это давно уже… – дядя Вася поясняет восемнадцатилетнему Репе, как о какой-то мелочи, которая ему, пацану, и знать-то не обязательно – всё прошло и быльем проросло. – Давно, сейчас сочту, тринадцать лет назад…

– Ну, и дальше? – выходят Амба с Санычем.

– А что дальше? – оборачивается дед.

– Что было-то?

– Да, подхожу к лодке своей моторной. А денег нет…

– Что за деньги? В лодке? Кто украл-то?

– Кто-кто! Юрка "Точило", кто… Деньги там у меня были, да ящик водки на продажу…

– Ах, водки…

– Да, водки! Время-то тяжелое было. Перестройка. Водка, деньги за водку. Наценку-то я маленькую давал – все знали. Зачем воровать-то!..

– А сколько "Точиле" дали?

– Да немного… Два года всего.

– Всего? – нервно хохочет Амбалик. Саныч, совсем озлившись на современника, будучи вовсе не кровожадным. – И что? Дорого два года-то оценил?

– А что он… зачем воровать… Деньги за водку, да ещё и ящик…

– Барыга. Ты барыга. Ты понимаешь это? Нет? Водкой торговал, долго?

– Да один раз всего. Вот пару ящиков раскидал по деревням, да этот не успел. Время тяжёлое было… Надо было жить…

– Барыга ты. Понимаешь ли ты это? Торговец смертью… – Саныч уже диагноз поставил: – И человека через жадность свою блядскую посадил! На два года.

– Да что там! Это же давно было. Он же давно отсидел, вышел. А продал-то я пару ящиков всего… Воровать вот зачем?

– Пару ящиков?

– Да парочку-парочку! Немного совсем! – огрызается "дядька"

– Водка, паленка, "рояль"… А дальше что – "Троя", "Снежинка", "Лимон", "Максимка"? Героин, кокаин, план, – раздается со шконки

– Ну "Троей"-то совсем немного, пару раз только, в своём районе…

– Так у тебя район, оказывается, свой был?

– Ну так, вокруг дома…

– А помнишь, кто это замёрз у вас там зимой? От "Трои"? – опять раздается голос со шконки, занавешенной ширмой. Дядька нервно дёргается в ту сторону, потом на Саныча, в ту сторону, опять на Саныча, который в упор его разглядывает. А вдруг там, на шконке, сосед его – ведь не видно…

– А эта-то… Да она сама замёрзла… Да она и "Трою"-то не допила, так, глотнула неразбавленной…

Был или нет этот случай – не знаешь, вопрос задан наугад, но в точку – история типичная: сколько их помёрзло? Помёрло, отравилось, отошло в вечность по этой страшной дороге хим.нападения, а никакой не хим.защиты.

– А тот, которого машиной сбили? И шофёр, и парень тот – оба тоже под "Троей" были…

– А эти-то… Дак ведь они не у меня брали, они в том конце… Не у меня они брали, – уверенно, по-свидетельски, врал дядька. – Нет, эти не мои…

– А те, что у тебя?

– У меня никто не помирал. Никто.

– Сколько всего померло мужиков-то? Двадцать, тридцать, шестьдесят?

– Да кто их знает. Время тяжелое… Мрут…

Саныч, уперев руки в боки, смотрит сверху вниз на дядьку, который старается не глядеть в глаза, блуждает по хате, ищет за что зацепиться. – Слышь ты, хрен старый. Ты – барыга и терпила. Да ещё, сдается мне, ДПНК и завхоз…Так и отпишем?

– Пишите что хотите. Давно это было. Я объясню.

– Объяснять не надо. Репа, давай сюда, – подает голос Амбалик, уже потерявший интерес. – Репа! Давай с коряком и ручкой, ко мне. Пиши строгий…

Отписывается малява на положенца, на Костю, которая идёт "строгим контролем" – особо аккуратно. Амба заваливается спать – ему ещё всю ночь общаться с "губернией", с Оленькой: дорога на них только ночью, только после проверки и до утра. А Саныч нервничает, курит, заедает нервы шоколадными конфетами, которые Сова хранит только для него, для "папы Саныча". Для "папы Амбалика" у него – ручки и ластики, и дезодоранты.

– Слышь, Саныч. У нас в деревне одна такая торговала тоже "Троей". Отправила на тот свет пятьдесят четыре мужика. Как подходит пенсия – она уже на почте, с тетрадкой. Пенсеры только пенсию получат – она тут как тут: вот! Записано в долг! И забирает всё до последнего. Приходят бухенькие к ней, ночью, берут по фунфурику… А кто его знает – сколько она записывает? Тоже – тяжелое время жить-то надо, та же песня… Однажды приехали к ней на день рождения шестеро или семеро, в масках. Всю семью на пол, а её – к стенке. Она просит – возьмите всё – деньги, что угодно… Всё есть, ничего не надо, только отпустите… Ничего не взяли, только мозги по стенке размазали, и уехали… Вроде, так и не нашли, кто сделал. А её ни одна собака не пошла хоронить, не то что люди. Самое уродское – семья-то её ест, пьет, живет там. А кровь, мозги – даже не стёрли. Едят, спокойно…

– Турма сидым… – очнулся Саныч. – Мозги по стенке нельзя…

Дядя Вася вздрагивает, ежится, понимая, что пришло время ждать невесёлого для себя ответа – что отпишет положенец. Вряд ли, что хорошее.

Саныч всё же на нервах, на фоксе, не может писать своей Оленьке, пока рядом такой типок, вскакивает: – Сало есть у кого? Ой, есть хочу! Эй, арестованные! Или вы арестанты? Сало, спрашиваю, есть?!

Сова лезет на решку, достает из чьего-то пакета кусочек, обернутый в газету: – Вот.

– О, Сова, человек! Сало, сало – где же сало? Это у Твардовского? Помню ещё!

Хата начинает жить, не обращая никакого внимания на "дядю Васю". Через час приходит ответ. Издалека уже слышно, как ответ переправляют от хаты к хате: в вечерней тишине чётко раздаются гулкие удары в парапет дорожников, которые друг друга предупреждают таким образом – строгий, всё отложить, очень срочно!.. И вот в одной хате: раз-два-три! – в невидимый гулкий барабан. Через минуту – снова стуки, уже другим цинком: "Спартак – чемпион!" – контроль не морозят, гонят без задержек – что-то важное, возможно, чья-то судьба…

Наконец, ответ у нас, у Амбы в руках. Он не спеша разворачивает, молча читает – так же отдает Санычу, другим, читайте сами…

– Ну что, дядя Вася, не хотел сам рассказать… – холодно говорит Саныч

– Да я что!.. Это было давно… Я всё объясню…

– Поздно уже. На пятак!…

– Я же русский!

– Какой ты русский? Ты гондон – русских сажал и по могилам распределял!...

– На пятак! – требует Саныч. – Воркута, Сява, Репкин! Читайте вслух кто-нибудь. Ну что, дядя Вася, плохо ты жил… Нехорошо ты жил…

От первой же неожиданной затрещины "дядя Вася" валится назад, уже привычно к побоям свернувшись в клубок, закрыв голову и подтянув ноги к животу. Удары не очень сильные – шлёпают не кулаками, ладонями и запястьями, скорее, от души, без разбора, для того, чтоб проучить – настоящее-то рукоприкладство запрещено настрого. Да ещё если синяки останутся, то не оберёшься хлопот: объяснительные, медчасть – а это не надо ни хате, ни операм…

– Я всё объясню… Это же давно было, прошло всё! – поднимается дядька, когда от него отходят те, кто участвовал в истории. Он стоит, дергается при приближении каждого, кто идёт по хате мимо него, ожидая пощечины, удара. Но его уже никто не замечает – нужен больно. Только Саныч инструктирует:

– Берёшь рулет, вещи. Утром, по проверке – к своим! Тебя никто не бил – надеюсь, объяснять не надо. Думаю, понял, пёс…

– Понял… Я всё же хочу объяснить…

Амбалик стоит посредине, уже занимаясь молодёжью. – Заедет такой "дядя Вася". А спросить толком – никто и не спросил…А потом – у "дяди Васи" ножки больные… А ну-ка, принесите-ка чаю в постель… Так? Рушан, тебя тоже касается. Ты ведь в первую очередь не прав. Что ты с ходу – а того знаешь? А этого? Зачем? Да кто тут кого знает? Турма живём, забыли! Так ведь можно тоже получить за такого "дядю Васю"…

– Да он сразу не определился. Я же спрашивал, – оправдывается Татарин, ощущая свою оплошность – поспешил, обманулся, правда.

– А он тебя понял?

– Говорил, что не было ничего, всё равно.

– Конечно, людей сажать да закапывать – это для него ничего, всё равно. Внимательней, Татарин, к людям…

– Понял, не дурак, – соглашается Рушан.

И через несколько минут уже играют с Амбой в нарды. Татарин выигрывает, и на каждый удачный ход Амбы радостно восклицает на всю хату:

– Что творят канадцы!

Тюрьма живёт, организм работает, всасывая полезные вещества и изрыгая шлаки, а без этого – организм отравляется, засоряется, болеет всеми болезнями, от поноса до золотухи. "Дядя Вася" всю ночь стоял у кормяка. И с проверкой ринулся с рулетом вперёд, мимо проверяющих, к своим, объясняясь на продоле, что не так:

– Да душно там… Жарко слишком…

И всё по новой – час сурка, день сурка, год… Хата про "шерстяного" уже забыла:

– Вопросы?

– Старшой, в баню когда пойдём?

– Я что, на банщика похож? Где у меня надпись "баня"? Вопросы?

Баня жизни – то жар, то холод, вся дурь когда-нибудь выходит, до последнего лишнего слова, раскладывается всё по полочкам: свои – к своим, чёрные – к чёрным, белые – к белым. Приложится каждый к народу своему, как написано про ад, и про людскую жизнь. Здесь каждый страдает по-своему: для кого-то "золотая" также желанна, как для верующего – рай. Но многие не находят этого рая, вновь окунаясь сюда, где всё привычней, проще, потому что там – определиться и жить сложнее. Там, оказывается, тоже неволя, но такая хитрая, что не сразу это обнаруживаешь – выходишь, а кругом всё не то, и всё не так – и продают, и предают "за положняк"… – бредут мимо как ни в чем не бывало и "Домики", и "дяди Васи" – одна надежда, что в этой кровавой бане, в кровавой каше в стране – осталась здравость, осталось – белое, остались те, кто не будет писать докладные в кармане, продавать и предавать, кто просто добр, ни по какой причине, просто так – потому что осталась широкая русская натура, чистая ни по какой причине, Бога ради…

# # #

Перед глазами другое. Автобусом возвращаемся из Франции. На Елисейских полях уже зацветают каштаны, а в Белоруссии вдоль огромных полей, по перелескам, только-только занимается зелень. Вдали, по полям Белой России ползёт трактор. Здесь уже другой воздух – чистый, бескрайний. Здесь, по этим полям когда-нибудь пройдёт Хозяин – белый Царь…

Конец первой части.

Date: 2015-08-24; view: 273; Нарушение авторских прав