Шхуна с привидениями

Призрак мегалозаура впечатлил Огюста больше, чем молодой человек отважился бы признаться. «Змей», вне сомнений, имел искусственное происхождение. Ярость капитана, обращенную на «сволочных попов», можно было смело игнорировать: Гарибальди винил отцов церкви во всех бедах, как великан Ури – «докторов со стальными пилками». Похоже, аббат‑учитель, экспериментируя, ампутировал у малыша Пеппино все, что считал лишним – темперамент, свободолюбие, гнев, восторг, кипение чувств…

И наблюдал, как душа упрямца выращивает себя заново.

«Оптическая иллюзия» не объясняла визит монстра до конца. Из всех известных Огюсту людей на такой фокус был способен, пожалуй, один Эминент. Если так, то чудовище – пристрелка, пробный шар. Что еще измыслит сумрачный немецкий гений барона фон Книгге? А на борту, между прочим, бумаги Галуа!

«Почему я не снял с них копию? Не оставил ее в Париже у надежного человека? Неужели в мою родню затесался кто‑то из русских, которые сами говорят, что „крепки задним умом“?»

Вечером следующего дня, одолжив у капитана бумагу и чернильный прибор, Он уже старательно переносил формулы на чистые листы. Шестьдесят страниц – пустяк. Лишь бы с «Клориндой» ничего не случилось! Пираты, шторм, пожар на борту – пропадут и копия, и оригинал. О том, что за компанию «пропадет» и он сам, Шевалье не задумывался. Важность работ друга выросла в его глазах до космических масштабов. Наверняка ушлые потомки тоже охотятся за наследием Эвариста!

А какой еще ценностью обладает скромный Огюст Шевалье?

Работа продвигалась медленней, чем он рассчитывал. Голова шла кругом. Действительно ли он попадает в будущее? Если путешествия во времени возможны – это должно вызвать лавину парадоксов…

…нормальная подгруппа, переходящая сама в себя при внутренних изоморфизмах группы. Только при этом условии факторизация группы по ее подгруппе порождает новую…

Нормальные подгруппы исторических событий?! Переходящие сами в себя? Почему бы и нет… Но все ли они нормальны? И, главное, нормален ли он, Огюст? Нарушение изоморфизма группы… Лавируя в реке дней и лет, можно влиять на ход истории! Теория катастроф Кювье – парадоксы людоеда‑Хроноса…

…соответствующие уравнения неразрешимы в радикалах…

Неразрешимы!

…Доказательство нуждается в некотором дополнении. У меня нет времени…

В воспаленном мозгу роились десятки вопросов. О, если правильно воспользоваться знаниями, полученными от «потомков»… Пушки – жалкие брызгалки в сравнении с таким оружием! Мрак пожирал каюту, строки плыли перед глазами. В сотый раз перечитывая написанное, он не мог ничего разобрать. Почему?

«Потому что – ночь. А свеча погасла».

«Тогда откуда этот свет?»

«Какой?»

«Неужели ты не видишь?»

Вокруг разгоралось дивное свечение. Так, должно быть, выглядит полярное сияние. Но «Клоринда» далеко от полюса! Шум волн за бортом отдалился, исчез. Стены тесной каюты превратились в грани Кристалла Решений. С блестящей плоскости неба падали снежинки, совершая бесконечные операции симметрии.

Под матросским гамаком, который заменял Шевалье койку, рос сугроб, состоявший, казалось, из легчайшего пуха. Пух зашевелился, взлетел стаей лебедей; глазам, вся в облаке белых хлопьев, предстала…

– Бриджит?!

Она не ответила. Лишь с грустью улыбнулась: вот, мол, пришла. Не выдержала. Изможденное лицо женщины заострилось, как у покойницы; в глазах отчаяние и – надежда. Такой она явилась к нему в мансарду, умоляя о помощи. Снег копился на хрупких плечах баронессы, грозя сломать, будто ветку акации; укрыть холодным саваном…

«Кровь Христова! Ей плохо!»

– Бриджит! Я успею! Дождись меня!..

«Скорее к капитану! Пусть на всех парусах идет в Бильбао. Оттуда – галопом, на перекладных… Если Гарибальди заартачится – нож к горлу: „Я беру вас в заложники, синьор Джузеппе!“ Никакие переговорщики не спасут! Как я мог оставить ее одну?!»

Он вскочил с табурета, привинченного к полу. Из‑под ног взметнулось облако колючих искр. Кристалл искажал перспективу; кто‑то, глумясь, хихикал в углах. Вырваться! Вломиться на капитанский мостик – скрип такелажа, крики чаек. Здесь он ничем ей не поможет. Тут лишь бестелесный образ, иллюзия, фантом…

Иллюзия?!

Шевалье окаменел, поражен очевидностью этой мысли. Какое отношение образ из «зазеркалья» имеет к настоящей Бриджит? Баронесса не желала ему зла. Зеркало должно было избавить Огюста от фатального влечения. Действительно, в последние дни он редко вспоминал о госпоже Вальдек‑Эрмоли, не испытывая к ней болезненной тяги.

«Рецидив – итог бдения над рукописью Галуа? Когда она навестила меня в первый раз, я тоже читал записи Эвариста…»

Призрак Бриджит взвихрился, исчезая. Вокруг свилась двойная спираль, шипя кублом растревоженных гадюк. Шипение складывалось в голоса – вкрадчивые, они переговаривались между собой, игнорируя Огюста.

– …мощность биологического ретранслятора растет. Сетка захвата расширяется экспоненциально.

– Не связано ли расширение сети с перемещениями объекта в пространстве?

– Это лишь один из факторов. Зафиксированы импульсные скачки мощности излучения супергена объекта. В такие моменты суперпозиция его полевой структуры с аналогичными полями иных объектов в указанном хроносекторе достигает 2‑го порогового значения по шкале Любищева‑Арнье.

– Спонтанная активация объектом вторичных биоретрансляторов?!

– Факт достоверно не установлен. Но вероятность высока: 73,4 %. На данный момент это единственное объяснение экспоненциального расширения сетки.

Затаившись, стараясь ничем себя не выдать, Огюст летел сквозь буран Механизма Времени. Он догадывался, о ком идет речь. Значит, «объект»? «биологический ретранслятор»?! – что бы это ни значило…

– …построение сетки захвата идет с полуторным опережением графика.

– Уточните наличие свободных ячеек в накопителях. Их должно хватить, когда мы начнем трансляцию голограмм личностных континуумов, захваченных объектом…

«…голографическая решетка супергено‑континуума вашей личности… – всплыли в памяти слова Переговорщика. – Ваш разум, или ваша душа…» Невидимые шестерни в мозгу, подобно снежинкам Механизма Времени, пришли в движение. Сетка захвата… ретранслятор… голографические решетки личностей – души для «религиозно ориентированных»… Переговорщик, обученный договариваться с бандитами, когда те берут заложников…

Тысяча чертей!

Компания хитроумных потомков хотела захватить кого‑то! Пленить здесь, в 1832 году, – превратив Огюста в невольного бандита‑пособника! – и силой переправить в Будущее. Раскинуты ловчие «сети»; ячейки ромба‑»накопителя», словно камеры Консьержери, готовы принять узников. Можно удрать от разбойников, от полиции, с галеры, наконец, но из летающей тюрьмы не сбежишь. «Заговор разоблачен, – расхохотался вдали Пеше д'Эрбенвиль, иуда по кличке „Топаз“. Хриплый смех мертвеца звучал приговором. – Ваше ожидание закончилось, граждане заговорщики…»

Когда‑то, обсуждая с Друзьями Народа грядущую победу справедливости, Шевалье предложил переоборудовать ипподром под «место для концентрации» врагов. Сегодня, кружась в метели веков, он понял, что такое идеальный концентрационный лагерь: не для тел – для душ.

Черный ромб в небе.

«Клоринда» шла мимо Авилеса, когда вахтенному матросу Анджело Гольдони в ночи явился призрак любимой бабушки. Вся в облаке звездной пыли, донна Тереза встала на решетчатом банкете у штурвала, глядя на внука с укоризной. В руках женщина держала кухонный нож и пучок свежего базилика.

– Ты огорчаешь меня, Анджело, – сказала бабушка.

Анджело не удивился. Если ты родом из Неаполя, где каждый сапожник – толкователь снов, то знаешь, что покойники часто навещают родных. И соль в гроб кладешь, и подушку «углом на север», и с кладбища возвращаешься не тем путем, которым приехал, чтобы сбить усопшего с толку, а им хоть бы хны. Наверное, поговорить хотят. На небесах не очень‑то посудачишь, там больше арфы…

А для неаполитанки молчание – хуже смерти.

На всякий случай он сложил пальцы особым способом, ткнув «рожками» в донну Терезу. Даже не подумав расточиться, бабушка погрозила внуку ножом. Это хорошо, решил Анджело. Значит, Рогатый ни при чем. При жизни бабушка обожала внука, младшего из дюжины сопливых пострелят, и, конечно же, не могла желать любимцу ничего дурного.

– Извини, la nonna, – сказал матрос, краснея. – В ближайшем порту я первым делом пойду не в кабак, а в церковь, и поставлю за тебя свечку. Толстую, как дядюшка Пьетро. Помнишь, он ухлестывал за тобой после смерти деда?

– Помню, – согласилась бабушка. – Пьетро был у меня на похоронах?

– Да, la nonna. И рыдал над твоей могилой.

– Это хорошо. Надеюсь, он до сих пор жив и страдает. Но я пришла не за свечкой, mio bimbo. Я пришла сказать тебе, что катать Сатану по морю – это грех. Большой грех, Анджело! За такие дела черти в аду нарежут ремней из твоей спины. А я огорчусь, глядя на это с облака.

Хлопнули паруса – видимо, в знак согласия со словами донны Терезы. Матрос представил, как ремень, вырезанный из его спины, шкворчит на дьявольской сковороде. В животе забурчало. Ну, и что мешало капитану зайти в Авилес на денек? Астурийцы – мастера готовить фабаду: два сорта колбасы, копченая и кровяная, жарятся со свиной лопаткой, сладким перцем и фасолью…

– Не отвлекайся, – строго велела бабушка. – Я и сама отлично готовила фабаду, не хуже твоих астурийцев. Они кладут слишком много базилика.

Донна Тереза фыркнула и выбросила пучок, принесенный с небес, в море. Выбрасывать нож она не торопилась. Напротив, ухватила лунный луч, шершавый, как точильный брусок, и стала править лезвие. Шарканье стали о желтое точило неслось над волнами к берегу, словно кто‑то очень старый брел пешком через Бискай.

Звук вливался в жилы, горяча кровь.

– Анджело, бездельник, ты и в детстве был жуткий обжора. Я тайком от всех баловала тебя добавкой. Сейчас я жалею о своей доброте. Зачем ты катаешь Сатану, l'imbecille?

– Если ты о капитане, – возразил Анджело, – то не надо преувеличивать. В душе Гарибальди – честный христианин. И отличный моряк. Это язык вечно бежит впереди него…

Взмах ножом заставил внука умолкнуть.

– При чем тут твой Гарибальди? Я говорю о вашем пассажире! О датском нехристе! Если ты слеп, как крот, то мне с небес все видно. Его рога торчат на локоть выше головы! А изо рта несет серой…

Анджело задумался. Рогов у синьора д'Алюмена он не заметил. Но если бабушка говорит… Руки на штурвале озябли. Неприятный холод сунулся под куртку, тронул щеки кистью, смоченной в подтаявшем льду. Нож донны Терезы ускорил движение, шепеляво выводя тоненькую мелодию.

– Черный дьявол охраняет его, mio bimbo! Берегись черного дьявола…

– Дьявол хорошо поет, бабушка…

Вахтенный – здоровенный детина с опытом двух кораблекрушений, умевший вцепиться зубами и в обломок мачты, и в глотку врагу, – почувствовал себя маленьким ребенком. Бабушка знает, как лучше. Господи, как же не хочется слушаться ее велений! Донна Тереза и при жизни умела одним взглядом намекнуть так, что ты еще ничего не понял, а уже делаешь.

Вся семья ходила под ее каблуком.

– Все дьяволы хорошо поют, дурачок. У них соловьиные глотки и змеиные языки. У тебя за поясом славный нож, Анджело. Он острее моего. Неужели я, старая покойная женщина, должна учить мужчину из рода Гольдони, как неаполитанцы привечают Сатану? Мне пора, mio bimbo. Нас собирают к святой молитве за вас, грешников. Но я буду следить за тобой с облака и вернусь, если что…

Бабушка взмыла над штурвалом, обеими руками придерживая юбку. Ее силуэт дрогнул, растворяясь в тумане, наползавшем от испанского побережья. Лишь теперь, оставшись один, Анджело Гольдони испугался. Матросу казалось: его чем‑то отравили.

– Maria, gratia plena, Dominus Tecum, benedicta es in mulieribus…

Коверкая латынь, скверно заученную в детстве, он бормотал молитву и не замечал, что раз за разом гладит рукоять кривого ножа, улыбаясь – тих и безмятежен, как дитя или умалишенный.

– …et benedictus fructus ventris Tui Jesus…

И ветер в парусах откликался нервным шепотом:

– Sancta Maria, Mater Dei…

Примерно в это же время матрос Паоло Ровере заворочался в своем гамаке. Он хотел вскрикнуть, но в глотку набили войлока, а губы смерзлись. «Это сон! – сказал Паоло себе. – Это дурной сон! Сейчас я проснусь, а потом все будет, как обычно…»

– Тс‑с‑с! – велел ему виконт д'Алюмен, поднеся палец к губам.

У виконта были серебряные пальцы и лицо из лунного молока. Пассажир мерцал, словно морской змей, готовый заключить Паоло в объятья и раствориться в нем. Рука д'Алюмена сжимала перевернутое распятье. Христос, вися вниз головой, плакал. Слезы Спасителя лужей копились на полу, источая запах ладана.

За спиной гостя маячила черная тень, беззвучно смеясь.

Матрос замер, боясь пошевельнуться. В каюте, кроме него, спали еще двое из команды. Они перестали храпеть и пускать ветры, но просыпаться и не думали. Лишь застонал толстяк Луиджи: «Не надо! Прошу вас…» – и смолк, тяжело дыша. Паоло не хотел и думать, что могло испугать толстяка, затевавшего драки в каждой таверне.

– Ты хочешь его съесть? – спросил виконт.

– К‑кого? – выдохнул Паоло.

– Я знаю, ты голоден. Смотри, это вкусно…

Д'Алюмен поднес распятье ко рту и откусил основание креста. Он жевал дерево, как коржик, смачно похрустывая. Немой хохот тени служил аккомпанементом этой чудовищной трапезе. Христос рыдал, как младенец, предчувствуя близкую гибель.

– Если ты не съешь хоть кусочек, твой бог не воскреснет, – предупредил виконт. – Тебе оставить ребрышко? Окорок? Филейную часть?

«Богохульник! – едва не крикнул Паоло. – Я убью тебя!»

Вместо этого он шепнул, подражая толстяку Луиджи:

– Н‑не надо… прошу вас…

– Значит, ты еще недостаточно голоден, – заключил д'Алюмен, свободной рукой откидывая назад волосы, сотканные из бури. – Хорошо, я милосерден. Я приду завтра. Смотри, дружок, проголодайся как следует…

Гость стал оплывать, будто огарок свечи. Мерцающий воск смешался со слезами Спасителя, впитываясь в деревянный пол. Черная тень отступила на шаг, растворяясь во мраке, и матрос Паоло Ровере услышал дивный баритон:

Кругом вода, одна вода,

Но сухо на борту,

Кругом вода, одна вода –

Ни капли нет во рту.

Мой Бог, как пусто в глубине! –

Там только гниль и слизь,

И твари скользкие наверх

Оттуда поднялись…[13]

Проваливаясь в горячечный бред, продлившийся до утра, Паоло еще не знал, что все время будет слышать эту песню, похожую на пророчество ведьмы:

Все та же жуть сдавила грудь,

Я поглядел назад:

О Боже правый! Мертвецы

Пред мачтою стоят!

И руки подняты у всех,

Прямые, как мечи,

И полыхают руки те,

Как факелы в ночи…

– Вы не поверите, – сказал Андерс Эрстед, – но мне стыдно.

Полковник выглядел не лучшим образом. Простуда сделала то, чего не удавалось тяготам и лишениям дальних дорог. Сейчас Эрстеду легко можно было дать все его пятьдесят с хвостиком. Из носу текло, глаза покраснели и слезились; он гулко чихал, пугая чаек, и утирался клетчатым платком.

Казалось, вчерашний шторм, часть которого «Клоринде» удалось пересидеть в бухте близ Виго, в пестрой компании рыболовецких суденышек, потрепал Эрстеда больше, чем шхуну.

– У вас нет причин стыдиться, Андерс, – возразил князь.

– О, я стыжусь не за себя, друзья мои! – полковник еще раз чихнул. – Что есть насморк перед бессилием цивилизации? Капризы ветра, волнение моря – и вот мы, венцы творения, вынуждены сперва бежать, а там и прятаться. Ну почему Карно такой упрямец? Раскрой он карты, в его распоряжении были бы лучшие умы и лучшие механики! А мы бы, вооружась новым двигателем, истинным Механизмом Пространства, летели бы, опережая бурю, и смеялись над штормами. Морские змеи утопились бы от горя, глядя на нас…

– Вы преувеличиваете, – пафос спутника вызвал улыбку на бледных губах князя. Чувствовалось, что он уважает веру Эрстеда в могущество науки, как уважал бы любую другую веру, но разделяет ее не до конца. – Во‑первых, Карно не такой уж упрямец. Он просто индивидуалист, как большинство умников, и патриот, как большинство выпускников лицея Карла Великого. Одно, помноженное на другое, дает ужасающие результаты. И государство беззастенчиво пользуется сей математикой. Уж поверьте – мы, поляки, знаем в этом толк…

– Во‑первых? Значит, есть еще и во‑вторых?

– Есть. Я не знаю, в чем соль открытия Карно. Допустим, это нечто сногсшибательное. Паровые двигатели сдохнут от зависти, узнав про французский феномен. Но шторм есть шторм, и смеяться над ним – опасно.

– В штормах вы тоже разбираетесь, как поляк? – рискнул сострить Огюст.

Князь остался серьезен.

– Нет. Как поляк, я разбираюсь в опасностях.

– Например?

– Например, в тех, к которым приводит излишне развитое чувство юмора.

Прикусив язык, Огюст сделал вид, что любуется красотами Атлантики. Меньше всего он хотел бы обострять отношения с Волмонтовичем. Князь недолюбливал молодого человека с первого дня знакомства. И каждую минуту был начеку, подозревая: вот‑вот Шевалье кинется душить полковника Эрстеда, рыча диким зверем.

Зная гонор поляков, Огюст не понимал, как князь доброй волей согласился играть роль телохранителя при заурядном, в сущности, путешественнике. И не хотел признаваться самому себе, что боится Волмонтовича – черного ворона‑хищника.

– Дело не только в Карно, – Эрстед воодушевился. Разговор излечивал его лучше микстур и припарок. – Мы стоим на пороге великолепного прорыва! Якоби‑старший заверял меня, что два‑три года, максимум пять, и он пустит по Рейну баркас, влекомый электродвигателем. Вот тут и посмотрим на их состязание с Карно…

Мимо прошел матрос, волком зыркнув на мирно беседующих пассажиров. Чем ему не понравился баркас с электродвигателем, осталось загадкой. Шевалье отметил, что бессознательно матрос погладил рукоять ножа, торчащего из‑за кушака, и убрал ладонь не сразу, с явным сожалением.

– Вы что‑то хотели? – повернулся к нему князь.

– Да! – с вызовом ответил матрос. – Еще как хотел, синьор!

И, тихо бранясь, полез на мачту.

В последние дни команда, за исключением капитана Гарибальди, без видимых причин озлобилась на гостей шхуны. Пение князя встречалось гробовым молчанием. Когда он решил исполнить «Третью песню Эллен» Шуберта, его заставили прекратить на середине первого куплета. Тщетно князь объяснял, что это не «Ave Maria», как решили моряки, а «Дева Озера» за авторством Вальтера Скотта, что две строки известной молитвы, обращенной к Богородице, лишь включены в поэму – ничего не помогало.

Ему сказали, что такие слова в его устах – кощунство.

Пожав плечами, Волмонтович затянул комические куплеты. Никто не смеялся. Шутки Эрстеда также не разрядили ситуацию. Полковника назвали богохульником, хотя анекдот, рассказанный им на баке, не смутил бы и Папу Римского. Князь взялся за трость, требуя извинений, матросы взялись за ножи, и едва не случилось драки.

Команда, ворча, разошлась только после вмешательства капитана.

– Мертвецы, – сказал один матрос другому, толстому и красному от дурной крови, кивком указав на князя, – пред мачтою стоят! Вещий сон, говорю тебе, Луиджи…

– Ага, – согласился толстяк, нагло толкнув Огюста плечом. – Вещий. Ничего, и мертвецы своего дождутся…

Огюст искренне надеялся, что они доберутся до Ниццы раньше, чем на корабле случится бунт. Матросы ли прирежут пассажиров, пассажиры ли перебьют экипаж – в любом случае ничего хорошего ждать не приходилось. Он плохо спал, чувствуя, как копится раздражение, готовое выплеснуться наружу. Мерещилась баронесса, зовя вернуться в Париж; дважды снился желтозубый мистер Бейтс с пистолетом. Механизм Времени сбоил, отказываясь подчиняться. Молодой человек нервничал, не зная, чего ему хочется больше – оставаться в своем «хроносекторе» или ринуться вперед по двойной спирали?

– Прошу прощения, драгоценные синьоры! – отдав все необходимые распоряжения, капитан Гарибальди быстрым шагом направился к пассажирам. – Синьор Огюст, разрешите мои сомнения. Они мучат меня давно. Я всегда полагал, что с ростом образованности человечество освободится от язв прошлого. Как вы думаете, это верно?

– Думаю, что да, – ответил Шевалье.

И вздрогнул, сообразив, что косвенным образом подтвердил один из тезисов иллюминатов.

– Отлично! Но если мы говорим, что в Грядущем люди станут свободны, мы подразумеваем свободу для всех. Я прав?

– Вы правы, синьор Джузеппе.

– Ах, как жаль! – огорчился капитан. – Вы просто расстроили меня, синьор Огюст…

– Но почему?

– Как же вы не понимаете! Если свобода для всех, значит свобода и для попов? Для этих пиявок, шакалов, убийц? Ведь они – худшее порождение зла! Сорная трава человечества! Нет, я уверен, что люди будущего найдут лучший способ распределения свободы…

Воинствующий антиклерикализм Гарибальди уже навяз у Огюста в зубах. Он притворился, что сверх меры увлечен видом на берег Португалии и с радостью уступил Эрстеду намечающийся диспут. Полковник, которого темперамент капитана забавлял до сих пор, принялся объяснять Гарибальди связь между общественными отношениями и прогрессом науки. Он жестикулировал, чертил в воздухе сложные диаграммы и сыпал цитатами из Адама Смита.

Капитан с увлечением комментировал, понуждая даже невозмутимого князя с трудом воздерживаться от смеха. Особенно порадовала Волмонтовича идея всем вместе, без промедления, из Ниццы отплыть в Бразилию, где заняться каперством во имя торжества республиканских идей. Гарибальди уверял, что в Рио‑Гранде получить разрешение на законное пиратство – проще, чем выпить стакан молодого вина. А захват шхун с грузом кофе, вне сомнений, приблизит век свободы, распределенной наилучшим образом.

Эрстед плыть в Бразилию отказался, предпочтя каперству идею парламентаризма.

– Готовитесь в премьер‑министры? – не удержался Шевалье.

– В каком смысле? – не понял Эрстед.

– В прямом, – Огюст вспомнил, что говорил ему Оракул, прячась в кристалле. – Вы по образованию кто? Юрист? Вот и станете министром юстиции. За заслуги перед Отечеством. Затем начнутся беспорядки, вас уволят…

Он напрягся, восстанавливая слова Оракула.

– Будут, знаете ли, такие беспорядки: Мартовские.

– Уже были, – возразил Эрстед. – Мартовские Иды. И уволили не меня, а Юлия Цезаря. Посредством двух десятков кинжалов. Надеюсь, в моем случае кинжалы не понадобятся?

– Вместо кинжалов вас изберут в парламент. А там и до премьер‑министра недалеко. Жить будете не скажу чтоб счастливо, но долго. Напишете мемуары, опубликуете…

Название книги вылетело из головы напрочь.

– А что? – внезапно сказал князь. – Неплохая карьера, Андерс.

– Вы пророк, мсье? – расхохотался Эрстед.

– Да. А вы не знали?

– Тогда, извините, вы – скверный пророк. Даже когда наш добрый Фредерик, дай ему Господь век Мафусаила, отойдет в небытие, трон Дании найдется кому согреть своей высочайшей… э‑э… Короче, воссядут, не беспокойтесь. И поеду я со своим парламентаризмом в Африку, к зулусам. Или на Северный полюс, если его откроют к тому времени. Вы случайно не в курсе, кто именно откроет полюс? На сэра Джона Росса у меня надежда слабая…

«Надо спросить у Оракула, кто откроет Северный полюс, – взял на заметку Шевалье. – Или у Переговорщика. А потом щегольнуть в разговоре… Впрочем, они все равно не поверят. Я ему: премьер‑министр! – а он улыбается…»