Дикая Охота

Давным‑давно, когда все еще жили‑были, маленький Торбен Йене Торвен очень любил песню про лесной орех. Не он один – многие его сверстники охотно пели немудреные куплеты, прилетевшие из далекой Швейцарии и быстро переложенные на родной датский. Под такую песню хорошо маршировать или сидеть у костра ночь напролет. Мода на многодневные походы – от города к городу, от села к селу с ночевками под открытым небом – пришла из той же Швейцарии, где создавались первые отряды «детей‑патриотов». Юные датчане решили не отставать от земляков Вильгельма Телля. Малыш Торбен истово шлепал подошвами по пыльным дорогам, меряя маршруты по ровной, как обеденный стол, Зеландии, и напевал про крепкий орешек, который не разгрызть и не раздавить.

Левой‑правой, левой‑правой!

Я под солнцем загорел,

Как лесной орех.

Я и молод, я и смел,

Веселее всех!

Дуви‑ду, дуви‑дуви‑ди!

Дуви‑ду, дуви‑дуви‑ди!

Сам принц‑регент заинтересовался и, выкроив время среди своих важных дел, прислал приветствие наследникам викингов. Маршируйте, ребята, скоро пригодится. Дуви‑ду, дуви‑ди!

Взрослым песня тоже нравилась. Судья Торвен‑старший, будучи в философском настроении, обмолвился, что человек по сути и есть лесной орех. Под твердой скорлупой – ранимая, беззащитная сущность. С виду герой героем, в глазах блеск, плечи вразлет, но стоит скорлупе треснуть – и все. Склюют, или высохнешь, в прах обратишься.

Никакого тебе «дуви‑ди», одна бурая пыль.

Торвен‑младший понял отцовскую мудрость не сразу. А когда понял – принялся наращивать скорлупу. Слой за слоем, будто кольца на дубе. Первый, черный от гари копенгагенского пожара, где сгорело его детство, второй – насквозь промерзший на ветру военных походов; третий – пропитанный острым духом лекарств, которыми врачи пользовали умирающую от чахотки жену. С годами скорлупа‑броня стала гранитом, скалой, о чью твердь с недовольным плеском разбивались жизненные волны – или, если угодно, панцирем мудрой черепахи.

По крайней мере, так хотелось самому Торвену. Но порою чудилось, что скорлупа треснула. Не поймешь – где, не вспомнишь – почему. А главное, ничего уже не исправишь. Камень – не плоть, ему не срастись. Вот‑вот в трещину ворвется сырой воздух, вместе с ним – миазмы всех возможных болячек; и наистрашнейшее – воспоминания, сомнения, дурные мысли.

В такие минуты Торвен ощущал себя слабым и старым. Острые края резали сердцевину души, горло першило от дыма бивуачных костров, а предательница‑память вновь и вновь отзывалась ударами копыт Дикой Охоты. Черные всадники на белом снегу; черная смерть в серых предзакатных сумерках…

Можно было лишь сжать кулаки, закусить до крови губы, стать прежним – ироничным, всегда спокойным Занудой. Лишь бы не заметили, не учуяли. Твердый взгляд, ровный тон, еле приметная насмешка в голосе. Крепкий орешек; не разгрызть, не раздавить.

Дуви‑ду, майне гере, дуви‑ди!

– Итак, мсье Торвен, продолжим. Значит, вы наблюдали вышеизложенную картину в вышеозначенном месте…

Зануда покорно кивнул: наблюдал.

– …А именно в непосредственной близости от объекта муниципальной собственности, означенного в реестре недвижимого имущества города Парижа, как бывшее Лоншанское аббатство…

Торвен еле заметно шевельнул пальцами. Соблазн, соблазн! Чернильница рядом, считай, под ладонью. Хватай – и в физиономию полицейского инспектора, красную от усердия. Лучше в лоб – синяк гарантирован. Чернила же растекутся равномерно по всему должностному лицу.

Картина маслом: датский Давид сражает французского Голиафа.

– Следствием чего стали ваши действия, каковые вы, мсье Торвен, изволили изложить в начале текущей нашей беседы…

Чернильница как почуяла – тайком отползла к краю стола. Никто не мешал: всю «текущую беседу» ей, как и гусиному перу, довелось продремать. Лист бумаги остался чистым.

Зануда убрал руку – от соблазна подальше. Глянул в оловянные, словно пуговицы на мундире, инспекторовы глазки:

– Протокол составлять будем?

Пуговицы заблестели, засветились хитрым огоньком:

– Нет, мсье иностранец. Не будем.

Беда приходит не одна, а с детками. Детка‑инспектор, впрочем, не спешил. За ним посылали дважды: сначала – Торвен, после – директор лечебницы. Наконец слуга закона соизволил явиться, дабы выслушать назойливого датчанина. Выслушал – и, кажется, уже готов распрощаться.

– Мсье Торвен! Если свести воедино ваши показания, то мы изволим видеть ясную и очевидную картину. Булонский лес, окрестности вышепоименованного аббатства, четверо неизвестных вам господ, сабли, пистолеты… Вывод?

Торвен пожал плечами.

– Вы стали свидетелем дуэли. Да‑да, сударь, обычной, разрешенной законом дуэли! Для вас, гостей Парижа, это не столь привычно. Зато в нашей свободной Франции подданные его величества Луи‑Филиппа широко пользуются предоставленным им правом для защиты собственной чести…

Глаза‑пуговицы потускнели. Красный лик закона подернулся сумрачной, отрешенной дымкой.

– А посему жалобу я могу принять лишь от одного из дуэлянтов, либо от их родственников, установленных в надлежащем порядке. Поелику же вы не являетесь ни первым, ни вторым, нашу беседу можно считать завершенной.

«Но ведь человек умирает!» – чуть не вырвалось у Торвена. Однако он вовремя прикусил язык. Инспектор все понимает не хуже, а может, вдесятеро лучше, чем «мсье иностранец». А ты, приятель, еще удивлялся, отчего никто не стал расследовать смерть Эвариста Галуа!

Все повторялось, как дурной сон. Зануда понял это, когда кучер фиакра сообщил, что ближайшая лечебница именуется Кошен. Та самая, где двумя месяцами раньше умер Галуа – и где сейчас прощается с жизнью Огюст Шевалье, друг покойного математика. В лечебнице отнеслись к случившемуся по‑философски. Скучающий врач бегло осмотрел рану, зевнул и велел вызвать труповозку. Лишь упорство Торвена, подкрепленное вескими, а главное, звонкими аргументами, заставило равнодушных эскулапов отнести умирающего парня в палату.

Врач сделал перевязку, вытер руки корпией – и дал совет:

– Тело забирайте утром. Из морга.

Когда же Зануда обратил внимание на то, что пациент в данный момент жив, мсье Гиппократ, вновь зевнув, заметил, что все мы, человеки, еще живы. До поры, до времени.

Торвен нанял сиделку, оплатил перевязки, отправил письма по известным ему адресам; вызвал полицию. А толку? Красномордый инспектор толкует о дуэли, врач уехал по делам, повторив распоряжение о труповозке, а Огюст Шевалье – на пороге агонии.

Как в песне про незадачливого Мальбрука:

Принес я весть дурную,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Принес я весть дурную:

Пролить вам много слез!

Оставалось одно – бродить по коридору, пустому в вечерний час, опираясь на громоздкий костыль, взятый напрокат вместо трости, разрубленной лихим сабельным ударом, и ждать конца. Костыль давил подмышку, болело плечо, ушибленное при падении. Зануда чувствовал себя треснувшим орехом‑стариком. Он и прежде любил, особенно в беседах с неразумными юношами, поминать свой возраст, но теперь мысль о прожитых годах не вселяла уверенность, а, напротив, пугала.

Никому не нужный, никому не интересный мсье скрипит костылем в коридоре пустой больницы. Скрип‑скрип‑скрип… Такой вот почетный караул.

Четыре офицера,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Четыре офицера

За гробом шли его…

Он помнил – четыре офицера, если считать китаянку Пин‑эр, стояли возле смертельно раненного Шевалье, будто четыре капитана при Гамлете. Тот лежал не в гробу – на окровавленной траве. Стонал, бредил, едва шевеля белыми губами. Еще двое – вполне дозревшие покойники – пристроились на краю поляны, пугая стреноженных лошадей. Пистолеты не подвели – обе пули без промаха нашли цели. Торвен стрелял из‑под сюртука, не вынув оружия, лежа на боку, но благородные изделия мастера Франсуа Прела не могли оставить зло безнаказанным.

Пожалуй, им и стрелок‑то не требовался.

Сюртук был испорчен навсегда. Дыры с обоженными краями не взялся бы латать даже храбрый портняжка из сказки братьев Гримм. Зато д'Эрбенвиль получил свинцовый гостинец в печень, а громила по имени Жак – в голову. Третий успел выбежать на дорогу, чтобы попасть под трость налетевшего Волмонтовича. Вихрем несясь на звук стрельбы, князь срубил мерзавца с седла, по‑улански, ни на миг не задумавшись – кто, что, зачем? – и лишь потом соскочил с коня.

Три – один, победа по очкам. Пиррова ухмылка судьбы.

Торвен прикинул, стоит ли заглянуть в палату, и решил погодить. Когда парень умрет, ему скажут – санитару заплачено с лихвой. Лишний раз томить душу не стоит, иначе трещина пойдет дальше, разваливая скорлупу на части. И – прощай, Великий Зануда!

Труповозку к парадному входу!

Вокруг его могилы,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Вокруг его могилы

Фиалки расцвели…

Нет, песня про Мальбрука никуда не годилась. Никакого оптимизма, сплошной упадок духа. И вообще, кругом не жизнь, а чистая романтика. Темный коридор, Смерть с косой дежурит у входа, инвалид с костылем предается мрачным мыслям…

Торбен Йене Торвен хмыкнул, жалея себя, горемычного. Бедный он, бедный, непутевый, калечный! Что еще? Юные девицы стороной обходят, глазки не строят. Ножка болит, ручка болит. В темноте страхи прячутся – страшные. Всплакнуть. Вздохнуть. Нюни распустить. Все, вроде бы? Все! Ну, тогда на коня, юнкер – и аллюр «три креста».

Дуви‑ду, дуви‑ди!

Костыль приударил о доски пола – как трость пана Волмонтовича. Или – копыта Дикой охоты.

– …Так точно, господин полковник. И у нас Дикая Охота есть.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Как же без нее?

Черные всадники на белом снегу – казачий разъезд. Вечер, сумрак, зябкий ветер. На плечах – чужая шинель с чужими погонами. Чужое имя, чужая память.

Чужая страна.

– Но у нас считается, что предводитель Охоты – не Дитрих Бернский, а Вальдемар Аттердаг. Этот датский король, господин полковник, правил очень давно.

– Когда?

– Пятьсот лет назад.

Излагай, юнкер. Не стесняйся. Полковнику фон Клаузевицу приспичило поболтать с адъютантом о народных суевериях. И такое бывает, пусть редко.

– Чем он славен, ваш Аттердаг?

– Это датский Бонапарт. Рассорился со всеми соседями – и пошел воевать. Даже сюда добрался.

Торвен прикусил язык. Подробности ни к чему. Каждому датчанину известно, кто таков Вальдемар Великий, завоеватель Балтики. А вот немцу знать такое не обязательно. Не правда ли, герр Иоганн фон Торвен?

Разъезд исчез в сумерках. Скоро ночь – долгая декабрьская ночь, за которую многое решится. Казаки уехали в сторону прусских позиций. Для всех – на разведку, но недаром полковник Клаузевиц лично явился проводить разъезд. Дикая Охота? А что, похоже. Низкорослые, гривастые кони; бородатые, увешанные оружием всадники…

Торвен искоса глянул на обычно невозмутимого полковника. Волнуется, даже в темноте заметно. Потому и о Дикой Охоте вспомнил. А нам волноваться ни к чему, не правда ли, герр фон Торвен?

Чужое имя, чужая страна. Ледяной декабрь 1812‑го.

Год назад доброволец Черного Ольденбургского полка Торвен вышел из госпиталя. Рана была второй – с первой обошлись перевязками, нынешняя заставила месяц проваляться на жесткой койке. Торвен чувствовал себя дезертиром, рвался обратно в полк, желая поквитаться с мерзавцами‑шведами. Но – не пришлось. Накануне Рождества его вместе с десятком молодых солдат и офицеров вызвали в Амалиенборг. Все были уверены – за наградами. Фредерик VI не жалел крестов и медалей для своих верных датчан. Медаль Торвен действительно получил, но речь пошла о другом. Его Величество, обождав, пока лакеи плотно закроют двери, обратил внимание гостей на некую любопытную деталь. Собравшиеся господа, насколько ему известно, отменно владеют немецким – ничуть не хуже, чем родным. И, предупреждая недоумение, пояснил:

– Вас собрали не ради награждения.

Так датчанин Торбен Йене Торвен стал голштинцем Иоганном фон Торвеном. Легкий акцент пришелся кстати: в датско‑немецком приграничье разговаривали именно так. Нашлись и подходящие документы, и рекомендательные письма. Через месяц молодой дворянин фон Торвен был уже в Берлине. В оккупированной французами столице Пруссии он разыскал сверстника, лейтенанта королевской армии, входившего в тайный патриотический кружок, руководимый генералом Шарнхорстом. Прусские патриоты, не имея возможности воевать с французами дома, готовили группу офицеров для поездки в далекую Россию, чтобы там дать бой врагу Германии – Наполеону Бонапарту. Голштинский патриот фон Торвен радостно вызвался ехать в числе первых. Тогда он и познакомился с неулыбчивым тридцатилетним полковником Карлом Филиппом Готфридом фон Клаузевицем, преподавателем Офицерского военного училища.

В Россию они отправились вместе – и вместе, бок‑о‑бок, прошли всю войну. От литовских лесов и белорусских болот, через окровавленное Бородинское поле и пустые улицы брошенной Москвы, чтобы вновь оказаться у границы, в окрестностях Риги, где стоял корпус Витгинштейна.

Вначале Торвен не слишком понимал, зачем ему велели надеть вражескую форму. Датская армия, союзник Наполеона, в России не воевала, и он ничем не мог помочь своим товарищам. Те сражались далеко, у рубежей родины, к которым подступили шведские войска. Здесь шла иная война, и он даже сочувствовал храбрым и упрямым русским – ведь они защищали свое Отечество!

Но королевское слово было твердым:

– Трудитесь на благо Дании, господа. Мы надеемся на вас!

Дни шли за днями, недели складывались в месяцы, смерть дышала за ухом, а Торвен ничего не мог придумать. Карл фон Клаузевиц, объявленный в родной Пруссии изменником, делал все, чтобы помочь врагам своих врагов. Его адъютант мог лишь считать дни – и ждать.

И вот, наконец, вечер, казачий разъезд уходит в сторону аванпостов пруссаков, внезапный разговор о Дикой Охоте… Полковник Клаузевиц волновался не зря. Ночью он ждал ответа от генерала Йорка. Прусская армия собиралась тайно выйти из войны, открывая фронт победоносным русским войскам. Друзья Шарнхорста смотрели еще дальше, надеясь в ближайшие недели развернуть страну к союзу с царем Александром, чтобы бить ненавистных французов плечом к плечу.

Пруссия – это уже датская граница. Война готова покатиться с Востока прямиком на знакомые с детства поля Зеландии. От шведов, врагов извечных и привычных, еще можно отбиться, но если к ним присоединятся казаки и пруссаки…

Rassa do!

Дикая Охота мчалась по заснеженным полям – мертвые всадники на мертвых конях. Не Дитрих Бернский скакал впереди на черном, как смоль, иноходце, не Вальдемар Аттердаг. Одноглазый Один, древний бог войны и разрушения, вел кавалькаду зимними дорогами.

Мчи вдогон, юнкер Торбен Йене Торвен, не отставай.

Аллюр «три креста»!

К утру письмо от Йорка было получено. Прусская армия выходила из войны и открывала фронт. Полковник фон Клаузевиц впервые за эти месяцы позволил себе улыбнуться. Его верный адъютант улыбнулся в ответ.

Зимний рассвет наступает поздно. До первых лучей холодного, тусклого солнца Торвен успел незаметно проехать русские посты, проскользнуть мимо пруссаков, переодеться в заранее припасенное цивильное – и стать самим собой. Южнее, в нескольких переходах, на границе Пруссии и Польши, стояла датская дивизия. Он должен успеть.

«Трудитесь на благо Дании, господа!»

Король Фредерик получил донесение вовремя. Датская армия начала разворачиваться против новых врагов. Победить она не могла, слишком неравными были силы, но свой долг солдаты и офицеры в синих мундирах выполнили до конца. Позже Торвен узнал, что из всех, отправленных с миссией в Россию, домой вернулся он один.

Награда обошла стороной. Как и слава – все эти месяцы он числился слушателем Королевской военной школы. Ему предложили учиться дальше, но Торвен подал рапорт с просьбой вернуть его в Черный полк. В конце февраля 1813‑го он доложился полковнику Эрстеду и был зачислен в штат своей прежней роты.

В тот день ему исполнилось восемнадцать.

Время, проведенное в далекой России, Торвен вспоминал редко. Поделиться было не с кем, разве что с Его Величеством. Но король ни разу даже не намекнул, что помнит о тайной миссии. Зануда не обижался – военная тайна, понимаем. Что‑то смущало, бередило душу. Он выполнял приказ, защищая свою страну, пусть и в чужом мундире. Никого не предавал, ибо нельзя предать врага. В конце концов, не его вина, что в мире случаются войны.

Торвен знал ответ, но не решался сказать правду. Он все‑таки предал одного‑единственного человека – полковника Карла фон Клаузевица. Да, тот и сам числился изменником, служившим врагам Пруссии. Одинокий эмигрант, проклятый на родине и чужой на чужбине. Ему было некому верить, и он поверил молодому парню, такому же, как он, изгнаннику и патриоту. Они хлебали из одной миски, стояли под пулями, мерзли в снегах.

И каждый знал, что защищает свою страну.

Несколько раз Торвен порывался написать Клаузевицу. Не покаяться или объясниться – поставить в известность, честно, без уверток. Он уже почти собрался, но совершенно случайно узнал, что полковник не числит его в живых. В ночь, когда он бежал из расположения корпуса Витгинштейна, случилась кровавая стычка на аванпостах, и пропавшего адъютанта занесли в списки убитых.

«Мой дорогой друг фон Торвен так и не дожил до победы», – написал Клаузевиц в письме домой.

Карл Филипп Готфрид фон Клаузевиц умер недавно, в ноябре 1831‑го. Когда Зануда узнал об этом, то целый день не мог отогнать знакомый перестук копыт. Дикая Охота настигала, дыша в затылок промозглым мертвым холодом. Торвен с детства помнил, за кем приходят черные призраки. Для одних он – Бумажный Червь, для других – герой.

А для высшего суда – предатель.

Когда пуля сбила с ног негодяя д'Эрбенвиля, он вновь услыхал далекий топот. На этот раз мчалась подмога – всадники во главе с Андерсом Вали‑Напролом, спешившим на помощь своему лейтенанту. Но Торбену Йене Торвену почудилось, что Андерс Эрстед просто успел первым, опередив на какой‑то миг призрачную кавалькаду.

«А ты думал, лейтенант, что в сказку попал? Так в иную сказку и попадать боязно. Братцы Гримм такое пишут – на ночь лучше не читать. А если еще и милый Андерсен примется сказки сочинять? Грозился, паршивец!»

– Виноват, добрый мсье. Не извольте гневаться, начальство задержало.

Сторож, седатый дядька с выправкой отставника‑гвардейца, проявился неслышно, словно больничный призрак. Торвен с недоумением моргнул. Что‑то не так с его французским. «Добрый мсье» – с какой стати? Или это… Добрый… хороший… Ну, конечно!

– Так что, господин хороший, вот ваша тросточка. Прямиком от мастера привезли. Как новая, дерево прежнее, даже лучше. А костылик пожалте сюда, он казенный.

Зануда без возражений обменял казенное имущество на личное. Королевский подарок величественно, не без презрения впился в пол. Отставной лейтенант выпрямился, расправил плечи. Теперь хоть на войну!

Мальбрук в поход поехал,

Миронтон, миронтон, миронтень…

– Вот, из гостиницы вам прислали.

Взяв пачку писем, он привычно сунул их в левый карман, походя отметив, что адрес на верхнем написан рукой Эрстеда‑старшего; выудил серебряную монету – вознаградить услужливого стража.

– А еще ваш парень. Которого вы помирать к нам привезли…

Рука с монетой опустилась. Весь поход – из Булонского леса в лечебницу Кошен. Еще на Новое кладбище доведется завернуть.

– Заснул он, болезный. Бредил‑бредил – и сморило беднягу. До утра не окочурится, это я вам твердо обещаю. Навидался… Отправляйтесь в гостиницу, нечего вам здесь делать. А часам к десяти приезжайте. Тогда уж наверняка отойдет. Верно вам говорю…

Огюсту Шевалье было хорошо.

Покойно.

Краешком сознания он понимал, что в его положение «покойно» означает все сразу: и хорошо, и удобно, и даже «на своем месте». В самом деле, что делать покойнику на «том» свете? Да что угодно, ибо худшее уже случилось. Покойся с миром в полную свою посмертную волю. А как именно – не все ли равно?

Покоился Огюст в реке, похожей на знакомую с детства Рону. Тоннель исчез, отступил в безвидный мрак. Он не плыл – река несла воды мимо, обтекая лодку, подобравшую новичка.

Это бедный шевалье

В нашу компанию, к Маржолен,

Душу он свою принес –

Гей, гей, от самой реки…

Снежинки остались – мотыльками кружились они над тихой гладью. Тот, Кто управляет Механизмом Времени, повернул их должное число раз. Теперь не имело значения, на сколько градусов отстоят друг от друга их вершины.

Огюст устроился на корме, закинул руки за голову – и внезапно сообразил, что этак и перевернуться можно. Лодка маленькая, весел нет, накренится – и бултых! Прямиком в компанию к неведомой, но всесильной Маржолен. Утонуть на «том» свете! – многообещающее начало, ничего не скажешь.

Голоса смолкли. Никто Огюста ни о чем не спрашивал, не пытался разъяснить его скромную личность. Святой Петр разобрался, с кем имеет дело. Сен‑симонистов никуда не пускают – хоть в Рай, хоть в Преисподнюю. Совратят чертей на борьбу Труда и Капитала, организуют свободную ассоциацию работников котла и сковороды…

Тихий шелест воды. Клочья черноты в вышине.

– Вы меня слышите? Огюст Шевалье! Вы слышите?

Рано обрадовался. Только начал входить во вкус, покоиться от всей души…

– Огюст Шевалье!..

– Слышу, слышу…

Мраморный ангел с кладбища Монпарнас, великий знаток математики, восседал перед ним, в неловкой позе устроившись на передней скамье. На бывшем «этом» свете каменный истукан давно опрокинул бы лодку. Или «здесь» даже статуя – не каменная? Душа человека, душа глыбы мрамора…

– Я Огюст Шевалье. А ты – призрак. Галлюцинация, если по‑научному.

Ангел быстро, как‑то несолидно кивнул.

– Слышите? Это хорошо. У нас мало времени, я могу держать канал до пяти минут…

Поведение ангела насторожило Огюста.

– Давай разберемся, – предложил он. – Итак, ты – галлюцинация, имеющая внешний вид ангела? Или настоящий ангел?

– Кто?!

От изумления мрамор чуть не треснул. Тяжелая челюсть со скрежетом отвисла, монументальные веки попытались моргнуть – без особого успеха.

– Вы что, меня так видите? Великий Разум! А я думал – XIX век, прогресс, успехи науки. Вы же студент, личность передовая, не склонная к суевериям. Друг Эвариста Галуа. Вот и верь учебникам!

Шевалье заинтересовался всерьез, даже сел, опираясь на хрупкий борт.

– А кто ты?

Истукан по‑человечьи поскреб в затылке.

– Если вспомнить древнюю терминологию… Подмастерье… Нет, лаборант! Знаете такое слово? Великий Разум! Как это всё у вас называлось? Ну, представьте себе: лаборатория, установка, этот… график работы, все на ходу, все штатно. И тут сбой.

– Сбой – это я?

– Сбой – это вы.

Покоя не предвиделось. Ни вечного, ни даже промежуточного, на часок‑другой. Ангел‑лаборант зря пенял на учебники. Передовая и не склонная к суевериям личность Шевалье уже нащупала краешек веревки, за которую следует тянуть. Святой Петр и ангелы‑херувимы – бабушкины сказки. А вот лабиринт, полный буро‑зеленой жижи – кажется, сугубая реальность. Пусть даже она наступит через пятьсот лет.

Эх, Великий Разум!

– Собственно, я лишь хотел убедиться… установить контакт. Ну, приободрить вас слегка! Я понимаю, следовало дождаться переговорщика, у него образование, навыки…

От прежней кладбищенской уверенности ангела не осталось и следа. А вот Шевалье и вправду ободрился. Смерть ли это? Может, над ним просто ставят опыт? Дотянулись из прекрасного далека, желая прибрать к рукам, сунуть с головой в булькающую жижу…

– Не хочу к вам, – решительно заявил он. – Если ты – из Будущего, то не надо мне такого Будущего. Насмотрелся, спасибо! Мы, между прочим, ради вас на баррикады шли. А вы кем стали? Осьминогами? Варитесь в котле, пузыри пускаете, щупальцы тянете…

Ангел‑лаборант встопорщил кончики крыльев.

– Видели, значит? Хронопсихолога бы сюда… Я‑то по другой специальности, даже «архаичку» изучал факультативно. II тысячелетие, древность, кремневые топоры. Скучища!

– Спасибо, – поблагодарил Шевалье.

– Ну, представьте себе, что вы homo erectus. Синантроп… Ах да, это было позже. Ну, допотопный человек. Троглодит из пещеры.

Огюст вспомнил рисунок троглодита, украшавший лабораторию Кювье. Низкий лоб, бегающие глаза, в руке – тяжелая дубина, по телу – густая собачья шерсть.

Красавец!

– И вы, троглодит, попадаете в Париж XIX века. Что вы поймете? Ваше сознание попытается адаптировать увиденное в привычные образы. Вы увидите мамонтов, или неведомых монстров, желающих вас проглотить; многоэтажные пещеры, каменную землю. Ой, извините! Канал сейчас схлопнется…

Ангел привстал, готовясь взлететь. Мрамор плавился, из‑под него проступил, сияя, гладкий металл. И все исчезло – река, лодка, тьма над головой. Остались снежинки, выросли, подступили – ряд за рядом, слой за слоем. Сам Огюст тоже стал снежинкой – яркой, пушистой, излучающей серебристый свет.

«Механизм Времени? Я – его часть?»

Зубчатые шестеренки двигались, раздвигая видимый простор. Мир струился между ними, с каждым мигом ускоряясь, набирая темп. Чернота сменилась пульсирующим сиянием. Огонь густел, переливался, заполнял собой все…

– Замещение состоялось, – констатировали из огня. – Процесс займет шесть стандарт‑часов. И не вздумайте его снова потерять…

Шевалье не удивился.

Снежинки не удивляются – у них полно иных важных дел.

«…С тем и вышел Бедный Поэт из королевского кабинета. Толстые вельможи, только что презрительно на него косившиеся, принялись кланяться, все дамы присели в книксене, а попугай в золотой клетке закричал: „Ур‑р‑ра Хансу Хр‑р‑ристиану Андер‑р‑рсену! Ур‑р‑р‑ра кор‑ролевскому пенсионер‑р‑ру..!“ И все разом, включая попугая, принялись набиваться к нему в верные друзья. Бедный Поэт поклонился присутствующим, ибо был от природы вежлив, но не сказал ни слова и ушел прочь из золотого дворца – в шумный веселый город, к настоящим друзьям. Зайдя на рынок, он купил путевую суму, посох и новую веревку, ибо решил, наконец, повидать большой мир. А потом пришел в свою каморку на пятом этаже и сел писать новую историю.

Такая вот получилась сказочка, дорогой дядя Торбен. Король, конечно, молодец, спасибо ему, но, грешен, не могу забыть, как он заставлял себя упрашивать. Вопрос о пенсии был решен, но его величеству очень уж хотелось, чтобы Бедный Поэт снизошел до почтительной мольбы. А вышло наоборот: наш старый Фредерик, кажется, очень горд тем, что перед ним склонился в поклоне сам Ханс Христиан Андерсен.

И смех, и грех!

Новую веревку я действительно купил (полезная вещь, Вы сами убедились), но собираться в дальний путь начну чуть позже. Очень много работы. Это лишь в сказках и «романтических» элегиях Бедный Поэт бродит по лугам и рощам, томно вздыхая в ожидании Музы. Реальному же литератору приходится целый день корпеть над рукописями, зарабатывая на хлеб насущный. Я набрал заказов на либретто для Королевского театра, два успел сдать, два в работе (по Вальтеру Скотту и Гофману). Меня уже оценили, обозвав в рецензии «палачом чужих произведений». На очереди к эшафоту – «Нельская башня». Гере Дюма удостоил меня письмом (какой у него прекрасный почерк!), милостиво дав согласие на переработку пьесы для нашей сцены. Он просил, однако, чтобы задуманный мною Находчивый Трубочист был не просто трубочистом, но молодым дворянином, вынужденным скрывать свое благородное имя. Дюма предложил назвать его д'Артаньяном (Артаньян – маленькая ферма в Гаскони; для тех, кто понимает, и вправду смешно), но я подберу что‑нибудь более понятное для датчан. Ведь пьеса, если вы помните, будет называться «Башня Эльсинора».

Ужо наточу я топор!..»

Торбен Йене Торвен отложил недочитанное письмо, провел ладонью по глазам. Бедный Поэт определенно не унывает. Значит, и ему, Великому Зануде, негоже падать духом. Как там в песне про сэра Мальборо?

Мальбрук не унывает

Миронтон, миронтон, миронтень,

Мальбрук не унывает,

А все идет вперед!

Счастливы ли снежинки?

Ни забот, ни хлопот – кружись над землей, каменной от мороза. Ах, снежинка – гордый ответ Творца безбожникам! Законы лысых мудрецов – разве способны они сотворить чудо? Они и понять‑то его не могут.

Наука – слабый инструмент в дрожащих руках.

Снежинка Огюст Шевалье был счастлив – в звенящей тишине, где даже мысли отдаются громким эхом. Тьма и свет слились, обретя равновесие. Людские горести – прах, тлен, смешное недоразумение. Он ничего не забыл. Ни свою несовершенную – незавершенную! – жизнь, ни боль, рвавшую тело зубами; ни реку со смешным ангелом.

Ступени, ведущие в эфир – обитель снега.

Кто спешит на небеса,

В нашу компанию, к Маржолен?

Это бедный шевалье –

Гей, гей, от самой реки…

Товарищи по Обществу – из молодых, последнего призыва – человека сравнивали с газовым фонарем. Фонарь разбили, газ растворился в пространстве. Где Венец Творения? Был – и сплыл, и никакого вам «бессмертия души».

Сюда бы этих умников – полюбоваться…

Он устремился вперед с удвоенной отвагой. Страх остался на Земле. На планете, которую еще только предстоит улучшить. Сияющий Париж, виденный им во сне, – мечта человека, которому не встать выше своего века. Он видел привычное, пусть и лучшее во много раз. Таков был и кошмар, насланный Эминентом. Лужа бурой слизи со щупальцами – с сияющих вершин в живое дерьмо.

Шевалье беззвучно рассмеялся. Вот вам и ответ, герр Книгге. Вы, конечно, штукарь изрядный, как и все ваши братцы‑алюмбрадцы, но вам не под силу подняться над миром. Кого вы напугаете здесь лужами и щупальцами? Да и я хорош. Тайное общество, баррикады, листовки…

Нынче он попал сюда,

В нашу компанию, к Маржолен…

Перезвон колокольчиков обжег, отрезвил. Счастье рассыпалось мелкими осколками, как зеркало в руках злой королевы. Так просыпаются от грез курильщики опиума.

– Эй! Кто‑нибудь!

Крикнул, не подумав, есть ли голос у снежинки.

– Слышите меня? Я – Огюст Шевалье. Я, кажется, заблудился…

Эфир потемнел, каменея.

– Помогите! Я – Огюст Шевалье! Я хочу вернуться…

– Шевалье Огюст. Место рождения – город Ним, Франция, – равнодушный голос ударил ледяной крошкой. – Процесс завершен на сорок семь процентов. Скорость – в пределах допустимого. Сопротивляемость материала близка к единице…

Раньше этот же голос толковал о некрологе.

– Целесообразно создание резервной копии объекта «Огюст Шевалье». Целесообразно регулярное обновление информации об объекте «Огюст Шевалье». Целесообразно…

– Живые тут есть? – шепотом поинтересовался объект Огюст Шевалье, сообразив, что с чтецом некрологов (местным пономарем, не иначе!) каши не сваришь. – Эй, народ! Не молчите, не по‑людски это!..

– Это вы, Шевалье? Погодите, сейчас уберу помехи.

Уж не ангел ли лаборант соизволили отозваться?

– …секторы пять и восемь нуждаются в дополнительной проверке. Информация по сектору двадцать четыре отсутствует…

Пономарь опять взялся за свое.

– Слава Разуму, настроил! Шевалье, не отвлекайте меня, пожалуйста. Я не виноват, у нас на этот случай ничего не было готово. Пришлось импровизировать. Потерпите, а? Я заканчиваю…

«Сколько?» – хотел спросить Огюст, но не решился. Все равно ни часов, ни солнца. Да и есть ли здесь Время?

– …Создание матрицы объекта «Огюст Шевалье» завершено. Начинаю загрузку информации. Заполняется сектор один…

Снежинке хотелось домой. С каждым мгновением ей становилось все хуже, все тяжелее. Скользи, падай, крутись в черном вихре…

Больно!

Date: 2015-09-03; view: 231; Нарушение авторских прав