Черный Гном‑Расчленитель

Как‑то, в очередной раз оставшись на мели, Ханс Христиан Андерсен решил всерьез заняться датским фольклором. Его, как патриота, огорчало пренебрежение высокомерных коллег‑литераторов к легендам Отчизны. Стыдно вспомнить, но единственный сборник датских сказок издал не датчанин, даже не швед, а самый настоящий немец – Якоб Гримм, старший из братьев. Терпеть такое Андерсен был не намерен и, захватив обязательную веревку, в тот же вечер отправился в народ: слушать и записывать.

Вернулся он через десять дней, без веревки, башмаков и шляпы, зато с толстой тетрадью – и сел за работу. Задуманные им «Датские сказания из народных уст» предназначались для детей, дабы воспитать в них любовь к Родине.

Первый вариант был опробован на Каре‑Непоседе, внуке привратника в особняке академика Эрстеда. Помешать не успели – Андерсен продекламировал Непоседе легенду, именовавшуюся «Замок Кровавой Руки». Результат озадачил всех, и прежде всего автора. Каре, шалопай и драчун, неделю ходил тих и молчалив, категорически отказывался ночевать один (деду пришлось потесниться в его каморке), а с закатом солнца боялся выглянуть на улицу.

Когда его спрашивали о причине, он начинал заикаться.

Следующую легенду гере Торвен решил выслушать лично, с глазу на глаз, понадеявшись на крепкие нервы и военный опыт. Выдержал, похвалил, однако перед сном попросил дочь, дабы та озаботилась принести в его спальню канделябр с полудюжиной свечей. Заснуть, впрочем, не удалось, даже с заряженным пистолетом на туалетном столике. Наутро, дождавшись прихода литератора, Зануда убедительно посоветовал ему не спешить и основательно поработать над стилем, дабы юные датчане в полной мере оценили глубины народной мудрости.

Вспомнилась эта поучительная история не зря, ибо услышанная Торвеном легенда называлась «Черный Гном‑Расчленитель». И начиналась она рассказом о том, что руки у Расчленителя были хоть и маленькие, но очень сильные – и холодные, как февральский лед.

– Да скорее же, мсье Торвен!

Твердые и холодные, как февральский лед, пальцы вцепились в плечо. Зануда и сам не понял, как оказался в рессорной коляске – сзади от кучера, справа от седока. Того, что схватил его гномьими ручками.

– Господин Тьер! – проникновенно вздохнул Торвен. – Я был бы очень вам обязан, если бы вы изволили пригласить меня иным способом…

– Крайняя необходимость! – прозвенело в ответ. – Вежливость – смазка для эшафота! Малой петлей… Пошел!

Последние слова предназначались кучеру. Тот щелкнул кнутом, отправив коляску по загадочной «малой петле». Между тем гномик – бывший товарищ министра финансов, депутат Луи Адольф Тьер – натянул верх коляски, скрыв седоков от досужих взглядов.

Зануда решил не спорить. По крайней мере, до выяснения причин беспардонного похищения. В глубине души он был рад неожиданной задержке.

Все лучше, чем идти в лечебницу – на свидание со Смертью.

Этим утром он одевался с особым тщанием. День обещал быть жарким, но Торвен надел новый сюртук. Скромные туфли, шляпа с узкими полями, обязательная черная повязка на рукав. Трость. Постарался мастер, как новенькая!

Солидно, серьезно, скучно – в самый раз.

Оставьте алый бархат,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Оставьте алый бархат

И светлый свой атлас!

Собирался не на праздник. На всякий случай решил приехать к девяти. Мало ли зачем может понадобиться свидетель «дуэли»? Вдруг найдется совестливый инспектор, которого заинтересуют его показания?

Мальбрук наш славный умер,

Миронтон, миронтон, миронтень…

Фиакр он отпустил за два квартала – хотелось пройтись, прежде чем глотать воздух лечебницы, пропахший микстурами и миазмами. Торвен понимал, что это слабость, недостойная Лесного Ореха. Увы, постарел орех, треснул, высох.

Коляска Тьера ждала его недалеко от входа.

– Только бы Гизо не стал премьером! Тогда все, мсье Торвен, конец. Конец нашей партии, Франции, мне…

Зануда мысленно вычел из Вселенной перечисленное и решил, что волноваться не стоит. Без бывшего товарища министра, его партии – и даже, прости, Господи, без Прекрасной Франции! – в мире останется немало хорошего.

– А ведь он так и рвется! Боюсь, наши с вами неприятности готовились заранее. Уверен! Мои коллеги твердят про иезуитов, про козни Ватикана. Ерунда! Враги здесь, в Париже. И Гизо, чтоб он пропал – первый!

В прошлый раз, при их первом знакомстве, Гном‑Расчленитель щеголял в парчовом жилете, модном фраке и белой сорочке с воротником, подпиравшим уши. Сегодня он предпочел темное – сюртук застегнут до горла, шляпа натянута на густые брови. На войне, как на войне. Сокруши Гизо – спаси Францию! Но при чем тут мирный путешественник?

Что нам какой‑то зловредный мсье Гизо?

– Не понимаете? – гномик с сочувствием вздохнул. – А ведь начнут не с меня, не решатся. С вас начнут – и с ваших друзей. Точнее, уже начали.

Зануда сложил нехитрый пасьянс. О ранении Огюста Шевалье он написал Тьеру лично. Ходили слухи, что депутат покровительствует братьям Шевалье, и слухи неложные. Гном приехал, но не сразу – утром, к смертному одру. А за ночь успел навести справки.

– Вы думаете, на Шевалье напали не случайно?

Тьер хмыкнул в ответ, разозлив даже терпеливого Зануду.

– Нельзя ли без этого, господин Тьер? Человек умирает!

Густые брови взметнулись, чуть не сбросив с депутатской головы шляпу:

– Умирает? Простите, кто?!

Настал черед изумиться Торвену.

– Кучер у меня опытный, – Тьер быстро выглянул наружу, – еще со времен Бурбонов. Я тогда две ночи подряд в одном доме не ночевал. Если есть опаска, что за нами следят, он едет по «петле» – так легче заметить шпиков. У Гизо полно дружков в полиции, таких же, как он, реакционеров, врагов нации… Если вы о Шевалье, мсье Торвен, то вас напугали, а заодно и обманули. Я только что от него – живехонек. Досталось ему крепко, но это не критично.

Зануда проглотил язык. «Не критично» – это как? Врач заживо похоронил, еле уболтали перевязать; труповозка с вечера дежурит…

– Я прямиком из палаты. Признаться, сам испугался – после вашей записки. Мы ведь с его старшим братом, с Мишелем, считай, друзья. А он, как назло, до сих пор за решеткой. Из‑за таких, как Гизо, никак амнистию не пробьем. Ну, думаю, не смогу Мишелю в глаза смотреть…

Странное дело – в этот миг Гном‑Расчленитель обрел сходство с обычным человеком. Нормальным, даже в чем‑то славным. Не слишком большое сходство, конечно. И не слишком надолго.

– Служители подтвердили – на поправку пошёл. Еще без сознания, но пульс ровный. И рана затягивается…

Торвен пытался унять головокружение. Луи Адольф Тьер определенно не лгал. Может, взор гномику отвели? Позвал злодей Гизо иезуитов, те кликнули колдунов‑друидов…

Иначе как это всё прикажете понимать?!

– Запоминайте, дважды повторять не стану. Мсье Эрстеду надо без промедления уезжать из Парижа. Сегодня, сейчас! – ледяная ладошка легла на запястье. – Не сомневаюсь, вчера полиция умыла руки. Думаю, даже протокол не составили.

– Угадали, – кивнул Торвен.

«Час от часу не легче! – подумал он. – Полковник‑то здесь каким боком?»

– Вот! – грозный пальчик ткнул в небо, скрытое верхом коляски. – Ищейкам господина префекта нет дела до разных Галуа и Шевалье. Демократом больше, демократом меньше… Но сегодня префектура дала команду: искать трех подозрительных иностранцев!..

Гномик сделал паузу, дабы полюбоваться эффектом.

– …которые обоснованно подозреваются в убийстве Эвариста Галуа, в покушении на убийство Огюста Шевалье, а также в массовой резне законопослушных французов, случившейся в Булонском лесу. Названы имена, хотя и не все: «эмигрант Андерс Сандэ Эрстед, известный карбонарий,[6]изгнанный из Дании за организацию покушения на короля, и два его наемника – русский и китаец». Розыск начался.

Рука Торвена забралась под сюртук, где дремали верные пистолеты.

Розыск, говорите?

– Оружие не поможет! – резкий голос гномика заставил отдернуть пальцы. – Слушайте дальше. Я очень уважаю мсье Эрстеда, истинного либерала и конституционалиста, но дело не в нем. Это заговор! Убили Галуа, пытались убить Огюста – и подбросили донос с указанием нужных подозреваемых. Заговор, я вам точно говорю!

– Иезуитский? – не удержался Зануда.

– Гугенотский, – буркнул обиженный Тьер. – Неужели вам непонятно? Реакция готова перейти в наступление, создать кабинет из мракобесов типа Гизо, раскатать либералов, словно тесто, и установить диктатуру. А для этого им нужен шумный процесс – с убийством, эмигрантами‑карбонариями и их парижскими сообщниками. Мсье Эрстед вполне сойдет за карбонария…

– А вы – за парижского сообщника. Я понял, господин депутат.

Подмигнув насупившемуся гномику, Зануда рассудил, что тот не похож на страшного Расчленителя. Таким не напугаешь даже Каре‑Непоседу. Обычный политик, карьерист‑недоминистр.

– Господин Тьер, вы меня очень обяжете, если сократите «петлю». Подбросьте меня к месту тайной встречи. Шпион по кличке «Мальбрук» желает предупредить карбонариев.

Вскоре коляска остановилась в Латинском квартале, на улице Ансьен‑Комеди.

– Подробнее, гере Торвен. И, если можно, меньше эмоций.

Зануда скрипнул зубами. Еще меньше? Он и так вообразил себя поленом, деревянным чурбаном, чтобы не завопить с порога:

«Полковник, окружают! Драпать надо!..»

Промолчал – не на войне. Да и стыдно на войне орать такое. Чины Черного – как Гном‑Расчленитель! – Ольденбургского полка не драпают. Они отступают с боем, огрызаясь и топча вражью кровь. Только как тут огрызаться? Завалится в кафе «Le Procope» полицейский наряд, накроет заговорщиков тепленькими. Не посмотрит, что за здешними столиками сиживали Вольтер, Дантон и Марат, что именно тут Бомарше ждал провала или триумфа «Женитьбы Фигаро»…

Повезло – забыла службу полиция, не явилась. Тихо в «Le Procope», малолюдно. Пьет богема парижская кофе, круассанами заедает. Нет им дела до троих иноземцев, примостившихся в углу. Хвала святому Кнуду – и святой Агнессе хвала, даром что грех поминать их истинному лютеранину.

– Мы слушаем, гере Торвен.

Зануда доложился. Андерс Эрстед изволил кивнуть. Князь Волмонтович окуляры поправил. Экзотическая красавица Пин‑эр, как заметил Торвен еще в дверях, числилась в нетях. О причинах спрашивать он не стал. Наемника‑китайца нам только не хватало! И так шпион на шпионе сидит, шпионом погоняет.

– Такое вот резюме, – завершил он доклад.

Главный мэтр шпионажа Андерс Вали‑Напролом на резюме не отреагировал и перешел к пункту второму повестки их злодейского совещания. Мол, пишут ли из родной Дании? Поделились бы, новостями потешили. Пишут, согласился Торвен. И попытался изложить письмо гере академика кратко, в тезисах. Не вышло – Эрстед‑младший затребовал подробности.

– Сообщение от гере Андерсена излагать? – спросил дотошный Зануда. – Про пенсию, веревку и либретто?

– Не надо, – смилостивился Эрстед.

Была, была в давние годы у полковника милая привычка – заводить беседу под пулями. Страшно, а не побежишь. Перед командиром неловко. И пулям кланяться не станешь – по той же причине.

Подробности, значит?

Лейтенант Торвен на миг прикрыл веки, словно ставя заслон против картечи, сыпавшейся со всех сторон. И в самом деле, что за беда? Новости науки важнее вражеской пальбы. Металл пел над ухом, по спине не ползли – вприсядку плясали наглые мурашки.

– Ваши выводы?

– Самое важное, что гере академику удалось выяснить кое‑что новое о работах Николя Карно. Я имею в виду интерес французского инженера к перегонке нефти. Как ни странно, его интересует не обычный фотоген, которым заправляют лампы, а отходы процесса. Более тяжелые фракции.

– Вы имеете в виду мазхулат и «газовое масло»?[7]

– Да.

– Но ведь их сжигают в ближайшей канаве! Или сливают в водоемы…

– Вот поэтому гере академик и обратил внимание на подозрительное увлечение Карно. Если банкир ходит возле мусорных куч – жди, что мусор взлетит в цене. Если инженер роется в помойке, он нашел для помоев место в прогрессе цивилизации.

– А я, панове, вчера по Монмартру променад совершал, – дернул бледными губами Волмонтович, изобразив светскую улыбку. – Видел полезную книжицу. Некая пани Артюр постаралась. «Легкое и эффективное лечение фотогеном: пособие для недужных дам». Мне сразу такие мысли в голову пришли, я прямо устыдился! Пан Торвен, вы уверены, что ваш депутат Тьер не брешет, как пес?

– Насчет полиции? – усомнился Торвен. – Вряд ли.

– Полиция – ладно. Я про беднягу Шевалье. Поверьте моему грустному опыту – от такой раны он уже умер бы раза три подряд.

Иронический тон не помог. Было видно без окуляров: князь взволнован. И не фотоген тому причиной. Волмонтовича смущал Огюст Шевалье, не желающий умирать. Странное дело – князю бы порадоваться…

– Не каждый, панове, кто выжил – в самом деле жив…

– Погодите, Казимир! – оборвал друга Эрстед. – Сейчас главное – Карно. Его слова, которые брату пересказал в своем письме Мориц Якоби. «Пора переходить от бессистемных попыток механического ускорения к созданию настоящего Механизма Пространства». Я правильно запомнил, Торвен? Механизм Пространства… Карно, должно быть, нащупал что‑то очень важное. Поэтому его жизнь кое‑кому сильно мешает. А насчет бедняги Шевалье…

Он допил кофе и махнул гарсону, требуя счет.

– Нам лучше убедиться самим. Для того мы сюда и приехали, верно?

– Нет, – возразил Зануда. – Лично я приехал в Париж, несмотря на мою хромоту, с целью уговорить Николя Карно поделиться своими разработками. Не со мной – с учеными Европы. С вашим братом, гере Эрстед. С Морицом Якоби, который со дня на день обещает нам действующую модель «магнитного аппарата». С его коллегой и соперником Сальваторе даль Негро, взявшим патент на первую электродвижущую машину. С Сесилем из Кембриджа, создателем атмосферного двигателя; с Райтом, запатентовавшим двигатель газовый. Что знают двое, извините, то знает свинья. А всех свиней, еще раз извините, не перебьешь. Мне бы не хотелось читать некролог, посвященный упрямцу Карно, в какой‑нибудь «Прекюрсер».

– А я в Париже потому, что в Париже вы, друг мой, – заметил Волмонтович. – Все остальное меня интересует мало.

Андерс Эрстед поморщился:

– Не надо, господа! Человек ранен. Пострадал он в том числе и по нашей вине. Мы обязаны узнать, как его дела – и помочь, чем сумеем. Мы немедленно отправляемся в лечебницу. Согласны?

Горький вздох Волмонтовича был слышен даже на улице. Торвен развел руками. Иного от Вали‑Напролом он не ожидал. Все верно, господин полковник, первое дело – раненые.

Остальные сами о себе позаботятся!

– Поразительно, государи мои! Фан‑тас‑ти‑ка!..

Врач кашлянул со значением и повернулся к Эрстеду, безошибочно определив в нем старшего.

– Честно говоря, вчера я был уверен, что этот случай никому не интересен. Ни в плане медицинском, ни, извиняюсь, в социальном. Таких бедолаг к нам привозят часто. Они наскучили всем – семье, полиции, репортерам. Парижу подавай иные сенсации…

Эрстед вежливо кивал и поглядывал за спину лекаря – туда, где на узкой койке лежал Огюст Шевалье. Ближе его не подпускали. Врач, еще недавно равнодушный к пациенту, как Будда – к соблазнам, сегодня кружил над больным, будто гриф‑стервятник.

– Проникающее ранение в брюшину. Случай кристально ясный. Но взгляните, умоляю вас! – он откинул шерстяное одеяльце, демонстрируя гостям Огюста, нагого, как в мертвецкой. На казенную сорочку для доходяги лечебница Кошен поскупилась. – Рана практически зарубцевалась! А шрам! Это прелесть, а не шрам!..

– Так не есть! – вырвалось у князя. – Не должно быть! Пан врач! Мсье! Удостоверьтесь еще раз, что молодой пан жив. Что он не есть… кто‑то другой…

Кривился бледный рот. Длинные пальцы то и дело сжимались в кулаки. От волнения у Волмонтовича прорезался жуткий акцент. Торвен, сидя в углу на табурете, видел, что поляку нынешнее чудо не по душе. Хладный труп под белой простыней устроил бы его не в пример больше.

– Он жив, – вмешался Эрстед. – Не спорьте, Казимир. Движения мышц, пульс, температура. Я понимаю ваши сомнения, но, с другой стороны, верю докторам и собственным глазам…

Князь фыркнул, скрестив руки на груди.

Снежинка искала врага. В черной бездне, в зимнем вихре.

Где? Кто?!

Мелькнуло и сгинуло лицо д'Эрбенвиля, искаженное яростью. Мясник, убийца за сотню сребреников. Явилось, как на сцене театра – хмурый датчанин Торвен приподнимается на локте, его сюртук рвется, брызжет огнем. Д'Эрбенвиль вскрикивает, опирается на саблю; клинок ломается под весом падающего тела.

Гори в аду, иуда!

– Напишу статью! – врач потер руки, воркуя над своим пропуском в Академию Медицины. – Непременно! В «Арч мал кур», в «Ля пресс медикаль»… Пусть только посмеют не напечатать! Знать бы причину… вначале думал – мерещится…

Он наклонился к пациенту, осторожно приподнял левое веко.

– Вы это тоже видите, государи мои?

Взгляд Огюста Шевалье был темен и пуст – сознание не вернулось. Но не пуст был зрачок – в центре черного озерца мерцал свет. Серебро, пушистые лапки, симметрия зимы…

– Снежинка? – растерявшись, предположил Эрстед.

Тускнеет, исчезает, гаснет…

Растаяла.

Следуя совету философа Секста Эмпирика, Зануда от суждений воздержался. В годы давние, военные, он насмотрелся на раны и прекрасно знал, от чего люди умирают. Но война научила и другому: случается всякое, майне гере. Иногда Смерть промахивается, иногда – шутки шутит. Француз жив, и это факт. Другое дело, каковы будут выводы из этого факта.

– Нам лучше уйти, панове! Андерс, честью клянусь, не Божья это воля!

– Оставьте, князь.

– Вы все забыли, Андерс!..

…может, полиция? Галуа‑младший уверен, что его брата убили головорезы из префектуры. Сначала революционер‑математик, потом – революционер‑грузчик…

Широки ворота префектуры, словно в Преисподней. Всякие заходят – игроки, беглые каторжники, воры, разбойники, Видоки. Только дураков там нет. Посылать шайку в Булонский лес во главе с трижды «засвеченным» агентом Топазом? Это ли почерк Жиске, префекта‑кудесника?

Нет, не полиция. Кто остается?

Эминент?

– Будьте справедливы, Огюст. Забудьте про мораль, бог с нею…

Князя не слушали.

Врач, щелкая языком от изумления, вновь и вновь демонстрировал шрам, бледнеющий на глазах: «С ума сойти!» Эрстед внимал лекарским восторгам с явным облегчением. Божья воля, чья‑то иная, но одним грехом на душе меньше. Торвен же ушел мыслями в дела практические, от чудес далекие.

Если полиция уже получила приказ об аресте карбонариев, значит, через заставы не проехать. Есть путь через катакомбы – знаменитую парижскую Клоаку. Но его поди‑сыщи, опередив глазастых ищеек. Нет, катакомбы – это романтика, причем дурная. Черные плащи, белые кости… Стихия земная отпадает. Что остается? Стихия воздушная? Помнится, бравый полковник недавно бежал из Парижа на воздушном шаре, и никто не пострадал…

Не считая копенгагенской Ратуши.

Воспарив в выси горние, он не заметил, как исчез врач – не иначе, статью кропать удрал. Остальные тоже начали собираться; Волмонтович – с видимым облегчением.

– Будь мы в Китае, господа, – криво улыбнулся Эрстед, – я бы предложил непротиворечивую теорию…

– Будь мы в Трансильвании, я тоже, – буркнул князь.

Луч солнца, протянувшись от окна, шарил по лицу молодого француза – словно желал растопить снег под веками.

– Есть логика, а с логикой не поспоришь…

Упрек Эминента звучал устало. Отставной алюмбрад не гневался на глупого сен‑симониста. Он честно пытался объяснить.

– Я должен быть последним из злодеев, чтобы убивать людей, не причинивших мне зла. Хорошо, допустим, я злодей. Я решил отправить вас к праотцам. Сколько раз я мог это сделать? На кладбище, после похорон Галуа, мистер Бейтс предлагал разыграть самоубийство. Он фантазер, наш Бейтс, а фантазии порой заводят в могилу. Вас закопали бы под чьим‑то гробом – и все. В худшем случае закопали бы живым…

В мире снежинок нет места страху. И хорошо, что нет. Скверная картинка: приказ барона фон Книгге – и вот здоровяк Ури раскапывает чужую могилу, мистер Бейтс, зубасто улыбаясь, связывает жертву веревкой…

– Андерс, вы обещали меня слушаться. Идемте отсюда, скорей!

– Куда вы торопитесь?

– В Писании сказано: пусть мертвые хоронят своих мертвецов…

– Ну, нашему молодому другу сие не грозит, – Эрстед склонился над раненым, с заботой накрыл его одеяльцем. – Помнишь байку про святого Себастьяна, покровителя ландскнехтов? Встретишь его дождливой ночью – любая рана зарубцуется. Мсье Шевалье! Вы меня слышите? Признаться, вы нас здорово напугали…

– Андерс, не говорите с ним! Это опасно…

– Оставьте, князь…

– …отравление на приеме у баронессы. Глоток лимонада – и у вас холера. Выстрел из‑за угла, когда вы уходили с баррикады. Кто бы стал разбираться? Логика, Огюст. Принцип Оккама – отсекайте лишнее. Вас пригласили на встречу в Булонь. Вас туда сопровождали…

Снежинка молчала. Да, честный Торвен пристрелил негодяя. Но чуть позже, чем следовало бы. Хромец мог быть пешкой, которой поручили организовать доставку жертвенного агнца к стенам аббатства.

– Кого вы искали, Огюст? Человека, о котором я вас предупреждал?

Голос превратился в еле различимый шепот.

– …некто, умный и богатый, мечтает совершить то, что не удалось вашему императору. Он собирает армию – не из солдат, из ученых. Пытается закрыть остальным доступ к наиболее важным открытиям…

Лицо Эминента исчезло, сменившись иным, тоже знакомым – пусть Шевалье видел его лишь однажды, в бреду. Волна благородных седин, мощный лоб без морщин, волевые бугры в углах рта. Мешки под строгими, глубоко посаженными глазами; между бровями – асимметричная складка… Таким он станет через много лет – когда выйдет из тени и сбросит маску, чтобы занять пост премьер‑министра Дании.

Андерс Сандэ Эрстед.

– А‑а‑а!

Зарычав, как дикий зверь, Огюст Шевалье привстал – и правой рукой вцепился в горло врага. Левая, устремившись к той же цели, зачерпнула пустоту. Опоздав уклониться от первого захвата, Эрстед все‑таки откинулся назад, не дал сомкнуться чужим пальцам.

«Стареет полковник, – отметил Зануда. – А француз – удалец, со смертного ложа в драку лезет. Горяч, как котелок с пшенной кашей. Надо увозить его из Парижа, иначе хлопот не оберешься…»

Уделив должное время рассуждениям, гере Торвен, однако, не двинулся с места. Волмонтовича хватило на большее. Он произнес краткую польскую фразу с тяжелым немецким хвостом, взмахнул тростью; не ударив, заскрипел зубами:

– То упырь, панове! Упырь, так и знал!

– И что теперь?

– Торвен, цельте клятому хлопу меж глаз!

– Цельте сами, князь!

– Не могу, холера ясна!

Ситуация отдавала мрачным комизмом. Трое взрослых, опытных – воевавших, наконец! – людей перебрасывались репликами в тесной палате. Старались вести себя так, чтобы буйный мсье Огюст не вернулся с их помощью обратно на койку, а оттуда – и в заждавшийся гроб. Князь дрожал всем телом – казалось, поляк встретил младшего брата, слабоумного, не со зла творящего дурные поступки. Такого бы наградить затрещиной, да рука не подымается на убогого…

– Андерс, берегись! Укусит, пся крев!

Трудно сказать, услыхал ли Эрстед. Зато Шевалье отреагировал, не думая. Левая, свободная рука, сжавшись в кулак, ткнула поляка в подбородок. Удар вышел скорее обидный, чем опасный. Но доставить неприятности он сумел.

– Ыг‑г! Ау‑а‑а‑а!

Язык Волмонтович определенно прикусил.

Голый Огюст встал с койки, по‑прежнему держа Эрстеда за горло. Полковник, красный от натуги, в свою очередь крепко держал запястье француза. Низко опустив подбородок, он придавил ладонь Шевалье, мешая тому сжать пальцы изо всех сил. Иных мер Эрстед не предпринимал.

На шее его вздулись синие жилы.

«Черный Гном‑Расчленитель!» – сказка заслуживала пера знатного фольклориста Андерсена. Телосложения «гном» был крепкого, впору мешки на баржи грузить. Но даже окажись француз королем грузчиков – ему не задушить Андерса Вали‑Напролом одной рукой.

А про вторую он забыл.

Говорят, человек возвращается из забвения, чтобы встретиться с болью, заскучавшей по хозяину. Говорят, такое сложно пережить. Боль наваливается рыхлой массой земли, хоронит заживо. Что откроется взору? Кроны деревьев над поляной с мертвецами? Тьма могилы? Белый потолок лечебницы?

Враги, желающие добить раненого?

Друзья, пришедшие на помощь?

– Пан Торвен! Сделайте что‑нибудь! Я не могу его ударить!..

– Почему, князь?

– Он же новорожденный!

«Да хватит вам! – чуть было не пригрозил Торвен. – Тоже мне, романтики!» Словно услышав его мысли, Эрстед неуловимо дернул правым плечом, ставя точку в затянувшейся комедии.

Английским боксом полковник увлекался с университетской скамьи. Позже, живя в Лондоне, регулярно посещал заведение Даниэля Мендосы – того самого, о чьих поединках газеты писали на первых страницах, тогда как штурму Бастилии отводились вторые.

Хук!

Бах!

Ой!

Упал на землю всякий,

Миронтон, миронтон, миронтень,

Упал на землю всякий,

Упал и после встал…

Выждав с минуту, Эрстед склонился над койкой, пощупал пульс у весьма удачно рухнувшего Шевалье. Оттянул верхнее веко, убедился, что снег растаял. И, до сих пор красный, как вареный рак, виновато развел руками:

– Будем считать это порцией успокоительного.

– Андерс! Ты… Он тебя…

Бессвязные выкрики Волмонтовича доносились из угла, где князь без особого успеха искал окуляры. Те от воплей поляка сбежали с носа и прятались.

– Не увлекайтесь, Казимир, – поправив воротник рубашки, полковник заново стал перевязывать шейный платок. – Молодой человек погорячился. В Париже такое на каждом перекрестке.

– Wampir… Potwor…

Тронутый мучениями князя, Торвен аккуратно пододвинул тростью окуляры – прямо ему в руку.

– Дзенькую бардзо! – князь водрузил стекляшки на нос. – Напрасно мне не верите, господа. Вы, гере Торвен, пшепрашем, всю жизнь за столом просидели, перышком чиркали. Но ты‑то, Андерс! Ты же видел!.. помнишь…

– Полно, князь! – перебил его Эрстед. – Видели мы с вами много. Но видимость – не есть сущность. Лейтенант, забыл тебе сказать. Ты остаешься в Париже не один. Князь едет со мной – ему определенно надо развеяться. Зато фрекен Пин‑эр командируется тебе в помощь. Надеюсь, ты не против?

Торвен пожевал губами, ища слова. Вот это действительно хук! Дел у нас мало, так еще и бой‑девицу сторожить! Какой из него воспитатель юниц? Дочь – дело иное, фрекен Маргарет Торвен сама кого угодно воспитает.

Удружил, полковник…

– Она, правда, возражает. Молча, но категорически. Ничего, я ее уговорю.

Торвен кивнул в ответ. Если Вали‑Напролом что‑нибудь удумал, не переубедишь. Придется заняться педагогикой. Книжку прикупить, что ли?

– Oui, mon colonel!

– Мсье Торвен… Мсье Торвен, это вы?

От неожиданности Волмонтович чуть не выронил трость. Зануда же отреагировал по‑философски:

– Насколько можно судить, действительно я. Как вы себя чувствуете, мсье Шевалье?

Ничего особенного, упырь очнулся.

Второй раунд?

– Не знаю… Ранен? Не помню. Сон… очень странный…

Губы двигались с трудом. Не губы – бревна.

– Д'Эрбенвиль? Плохой человек. А что с ним?

Огюсту чудилось – он грузит баржу на Сене. Мешками‑словами.

– Хорошо, потом – значит, потом. Жаль, я и в самом деле… Нет, не помню.

Душу сковывало ледяное спокойствие. Не помнит? Вспомнит. Был ранен? Жив, и ладно. Надо сообщить Бригиде… Или не стоит? Зачем ей волноваться? Бедный Шевалье добрался от самой реки в славную компанию к Маржолен, с ним теперь ничего дурного не случится.

– Эрстед? Премьер‑министр? Такой седой, мрачный… Почему они смеются, мсье Торвен? Очень рад, мсье Эрстед, давно хотел познакомиться. Нет‑нет, я знал какого‑то другого Эрстеда – старого, страшного. Он хочет набрать армию ученых и завоевать мир. Да, весь мир, вы не ослышались. Мне о нем говорил Эминент. Вы его тоже знаете? Фон Книгге, очень умный сударь. Меня с ним свел Николя Леон, он может и вас познакомить. А почему мсье Волмон… Вол‑мон‑то‑вич? Можно, просто Волмон? Мсье Волмон, почему вы так на меня смотрите? Нет, есть мне совсем не хочется. И сырого мяса не хочется. А это имеет какое‑то значение?

Огюст Шевалье закрыл глаза.

Уснул.

Date: 2015-09-03; view: 328; Нарушение авторских прав