Э. Старк Эскизы «Петроградские ведомости», 1916, 12 января

В Александринском театре возобновили драму Островского «Гроза». Посвященный прекрасной драме, в которой столько интересного в смысле художественной обрисовки быта старой русской жизни, столько захватывающих подробностей глубоких человеческих переживаний, спектакль вышел прекрасным… Самое ценное в нем — необыкновенно гармоничное слияние всех элементов театра, самое приятное — то, что настроение зрелища в тесном смысле слова выдержано до конца. А зрелищный интерес неотделим от театра. Произошло это вследствие общего взаимного понимания задач настоящего искусства и стремления как можно ближе подойти к овладению его духом, к тому, что называется способностью заражать душу зрителя соответственными глубокими и сильными настроениями… В то же время требовалось освежить старое произведение, осветить его лучами нового понимания. И в этом {321} стремлении все, работавшие над спектаклем, пошли тесно рука об руку: художник Головин, давший «Грозе» внешний наряд в стиле 40‑х годов, режиссер Мейерхольд, поставивший пьесу, артисты, ее разыгравшие.

Неувядаем талант Головина, и каждое новое появление его несет с собою большую художественную радость. Поразителен диапазон творчества мастера, при котором Головину — как, пожалуй, никому другому среди наших декораторов, — доступно проникновение самыми разнообразными настроениями. Иной фантаст, положим, сказки в сказке только и чувствует себя как дома. Иному любо-дорого бродить среди археологических или архитектурных чудес. Но Головин — везде дома… Казалось, Головину, сверхкультурному, по-европейски законченному мастеру, трудно было бы протянуть руку Островскому с его совершенно иным миросозерцанием. Вышло же наоборот: Головин и Островский оказались в тесном единении. Многих, быть может, удивит, почему у Головина в «Грозе» все так светло, так нарядно, красочно, так радостно, наконец… Ведь оно как бы идет вразрез с основным настроением драмы… Но секрет объясняется очень просто: в своих живописных заданиях художник очень явно исходил от Кулигина — этого светлого начала пьесы, этого олицетворения совести города Калинова. Вы только послушайте, что говорит этот милый, славный, добрый механик-самоучка: «Пятьдесят лет я каждый день гляжу на Волгу и все наглядеться не могу. Вид необыкновенный! Красота! Душа радуется…» Да ведь вот оно так и есть… Что в России лучше Волги? Где еще более полной грудью дышит русская природа? Где еще найдете вы такую же ширь, такой же простор, такое же раздолье? Красота эта вечная. А что посреди нее люди создают себе нелепую жизнь, что вместо того, чтобы выйти вечером, по совету Кулигина, подышать свежим воздухом, напоенным ароматом цветов с заволжских лугов, они запираются в хоромах и там тиранят своих домашних, — так на то они и люди… Из‑за Волги цветами пахнет, в воздухе — тишина, благодать, радость небесная, а за крепкими запорами — пьянство, разврат, побои, слезы… На то и люди. В этом яркий контраст бытия.

Переживая «Грозу», надо было суметь почувствовать этот контраст. И Головин его остро почувствовал, претворил в своем художническом восприятии, в результате чего явились декорации, в которых отразилась вся красота волжской природы, исторгающая у Кулигина возглас умиления: «Пятьдесят лет гляжу и наглядеться не могу…» Это бездонно-высокое небо в 1‑м акте, по которому капризными изломами легли легко облачные розовые полосы, пронзенные закатными лучами уходящего на покой солнца, {322} эти золотистые блики на стальной груди могучей красавицы Волги, эти трогательные до слез миниатюрные куполочки старой церкви, притаившейся посреди густой зелени бульвара, откуда расстилается такой широкий вид на заливные луга, — это такая красивая живопись, которою нельзя досыта насладиться, это какой-то синтез многообразных впечатлений от русской природы, отразившихся в чуткой душе художника. А 2‑я картина 3‑го действия, овраг за садом Кабановых, — целая поэма, служащая восхитительным фоном для той поэмы романтизма, которая здесь разыгрывается! За эту декорацию Головину, лишь только взвился занавес, устроили всем театром такую страстную овацию, что художник тотчас же должен был выйти на сцену и раскланяться. Даже когда он ушел, публика долго не могла успокоиться и продолжала аплодировать: видно, эта декорация ударила чем-то по душе зрителей, чем-то слишком родным, слишком сердечным и дорогим повеяло от этих разбежавшихся по стенкам оврага девственно-нежных кудрявых березок, и, кто знает, быть может, не один из бывших в тот вечер на спектакле почувствовал в душе своей боль воспоминания о невозвратно минувших днях юности… Тут во всей композиции, во всем, как это технически сделано, достигнуто высшее претворение правды жизни в правду искусства.

Еще бесконечно важно одно: здесь везде национальный дух, национальный колорит проявляют себя в гордом значении этого слова, язык красок так же говорит о глубоко русских настроениях, как и язык самого Островского. Замечательно, что благодаря этому светлому, ясному, сверкающему чистотой колориту живописи Головина необыкновенно выдвинулся на первый план в гармонии с фоном Кулигин, которого крайне ошибочно принимают за эпизодическое лицо, когда он — отголосок светлого начала, радости и красоты небесной, царящей над городом Калиновом, над людьми, этой радости не чувствующими. И впечатление еще больше усилилось благодаря прекрасной игре К. Яковлева.

В свою очередь г. Мейерхольд проявил тончайший режиссерский вкус. Впервые прикоснулся он к Островскому — и одержал большую победу. Начать с того, что Мейерхольд, так сказать, выкинул весь мусор, накопившийся от прежних постановок «Грозы». Он сумел показать драму Островского в совершенно новом освещении, придать ей новый интерес, выявить присущий ей романтизм, углубить все, что раньше оставалось недоговоренным и, в частности, особенно выделить 2‑ю картину 3‑го акта, которую еще Аполлон Григорьев, чуткий и тонкий совершенно не по своему времени критик, считал особенно важной; он бесконечно интересно разработал всю планировку действующих лиц, убив в этом {323} отношении всякий шаблон и дав где интересную характерную группу, где яркое импрессионистское пятно; вообще в пластическом отношении спектакль «Гроза» дает множество материала для вдумчивой оценки и показывает, какую огромную детальную работу проделал Мейерхольд. Великолепного эффекта добился он также с громом, придумав какие-то специальные приспособления и пустив в ход музыкальные инструменты.

Теперь — об исполнении. На первом плане, конечно, — г‑жа Рощина-Инсарова. Девять лет тому назад играла она Катерину, еще будучи артисткой Суворинского театра, и тогда уже ясно обозначилось самобытное и талантливое толкование образа, излюбленного всеми русскими драматическими артистками[cccvi]. Ныне, параллельно с ростом таланта Рощиной-Инсаровой, выросла и углубилась и эта роль, и ее Катерина — яркое звено в цепи художественных достижений данного, бесконечно значительного спектакля. Ее прямая, гордая, замкнутая фигура, ее глубокий голос выдают сразу истинную подоплеку характера Катерины, которая звучит в словах: «Что мне только захочется, то и сделаю». Голос артистки вообще в этот вечер звучал как-то по-новому — очень полно и содержательно; она точно чеканила каждое слово, причем тонкая выразительность ее интонаций была выше всяких похвал. Каждый штрих был положен с разумной осмотрительностью, каждое отдельное сценическое положение продумано, прочувствовано до конца. Прекрасно сказан был заключительный монолог 2‑го действия. С огромным надрывом, с чисто художественным подъемом проведен 4‑й акт. И наконец, сколько щемящей тоски, сколько отрешенности от земного почувствовалось в обоих монологах последнего действия, как жалостливо прозвучала фраза, брошенная в пространство: «Радость моя, жизнь моя, душа моя, люблю тебя! Откликнись!» Сколько прекрасных мгновений в тоне, мимике и пластике этого последнего, печальнейшего из печальных, свидания с Борисом!.. В целом — драма женской души, проведенная замечательно просто, ясно и захватывающе. Давно мы уже не видели у Рощиной-Инсаровой такой прекрасной игры — игры, соответствующей ее большому и самобытному таланту.

Резко нарушен шаблон поручением роли Варвары не актрисе, привыкшей играть салонных кокеток, а выступавшей доселе в характерных ролях. Варвара — крепкая, здоровая, черноземная такая, себе на уме бой-девка. Такой она и вышла у г‑жи Ростовой. Получилась колоритная жизненная фигура.

Великолепен Тихон Кабанов — г. Ходотов, игравший с громадной выдержкой и давший звенящий душевный надрыв в финале {324} пьесы. Этот заключительный аккорд вышел, благодаря Ходотову, чрезвычайно полно звучащим. Интересная фигура Кудряша по внешности и всем приемам провинциального сердцееда получилась у талантливого г. Лешкова. Что же до г. Юрьева — Бориса, то он казался каким-то связанным: чувствовалось, что эта роль не по нем, что при всем таланте и опыте артисту, привыкшему к героическому пафосу, трудно оттенить то непротивление злу, живым олицетворением которого служит Борис. Представители зла вообще не очень удались: ни Дикой, ни Кабаниха. Г. Уралов, игравший первого, дал неопределенную фигуру, по тону весьма неубедительную; г‑жа Шаровьева лишь местами давала почувствовать настоящую Кабаниху. Но, в общем, фигура эта у Островского настолько колоритна, выписана такими широкими мазками и представляется таким цельным и непоколебимым устоем старого мира, который, по понятиям самой Кабанихи, неизвестно как будет стоять после смерти всех ей подобных, что тут нужна бы актриса совсем иных данных, нежели имеющиеся у г‑жи Шаровьевой, с более импозантной фигурой, с более деспотическими и суровыми нотами в голосе. Очень хороша г‑жа Корчагина-Александровская — Феклуша; оригинальные речи странницы прозвучали в ее устах с большой художественной выпуклостью. Молодая артистка, г‑жа Можарова, сильно выдвинула эпизодическую роль полусумасшедшей барыни, создав, особенно тоном, жуткое впечатление.

Date: 2015-09-03; view: 704; Нарушение авторских прав