А. Бенуа Музейчик и балаганчик[cclxxxi] «Речь», 1913, 20 февраля

Мы так за последнее время привыкли есть мыло, что как-то больше и не реагируешь на это невкусное блюдо. Когда вчера задернулся занавес на «Электре», я не был возмущен, или обижен, или огорчен, но целых четверть часа я просто не мог как-то «внутренне отплюнуться», избавиться от пресного, подлого «мыльного вкуса». Такого уже рода этот вкус-невкус, что раз отведаешь его — долгое время нельзя от него отделаться. Мало того, он уничтожает всякую охоту что-либо другое есть, хотя бы самое вкусное. Просто является тоскливая, незлобивая тошнота и покорность судьбе.

Этому особенному ощущению имеются в данном случае свои причины. Когда Мейерхольд занимался погублением таких святынь, как «Тристан», «Дон Жуан» или «Орфей», то в душе сейчас же появлялся категорический протест. Но на сей раз никакого святотатства не произошло. Все здесь стоят одни других: и Мейерхольд, и Штраус, и Головин, и Коутс, и Гофмансталь. Вследствие же такой комбинации и получается тот конфуз и тот «мыльный вкус», который будто бы безобиднее горечи, кислоты или ожога, но который наводит прямо на мысли убийственные. Если так все пойдет дальше, то действительно пора покинуть спектакль. Успех или неуспех? — спрашивают друг друга в бирже императорских театров: hausse или baisse? Успокойтесь, господа: ни hausse и ни baisse. Сейчас вы можете поднести публике все что угодно, и так она вами (именно вами) деморализована, что все проглотит. Вы своего добились не менее искусно, чем самые хитрые интриганы, {270} я даже пророчу вам в будущем еще более громадный успех, но не скрою, что хуже такого успеха быть уже ничего не может. Вы имеете дело с растленной вами толпой, потерявшей всякое художественное чувство, всякое воспоминание о настоящих театральных впечатлениях. Все бриллианты в венце русской Мельпомены вы заменили — не фальшивыми камнями, а просто мишурой, и вы совершали этот подлог с такой системой, с таким простодушием, с такой бессознательностью, что сами верите в то, что у вас в руках все еще какое-то сокровище, и число верящих вам прямо грандиозно.

Вдобавок в вашем распоряжении целая система новых, еще не совсем заношенных трюков. К вашим услугам педантизм археологии и какие-то плохо переваренные принципы стиля и так называемой «стильности» (вот словечко, от которого у меня корчи делаются); вы умеете казаться очень передовитыми; вы сумели сделать вид, что приобщаетесь к современным поискам ритмичности; вы обладаете величайшим даром для рекламы — наивностью (афиша «Электры» просто написана детьми) — вообще вы удивительно подошли к нашей эпохе, связывающей воедино беспринципность с каким-то квазипринципиальным кликушеством, прикрывающей внешней переутонченностью удивительную грубость по существу. От души желаю вам предельного успеха, ибо теперь остается одна надежда: чтобы избавиться от вашего гнетущего кошмара, нужна катастрофа, нужно, чтобы вы достигли какой-то вершины, откуда вы и полетите вверх тормашками.

А что до этой вершины недалеко — тому показатель вчерашний спектакль. Говорят, на «генеральной» репетиции «Электра» закончилась под общий хохот. Очевидно, вы пересолили, а с тех пор поторопились убрать все слишком яркое (хоть эта соль была), вероятно, и публика была более… ну, что ли, культурная; все же были художники, литераторы, музыканты; хоть и они вами теперь запуганы, но все же не так, как «la cour et la ville»[53], «свет», «полусвет» и «полумрак». Вчера же кое-какие робкие шиканья были покрыты неистовыми овациями специально по вашему адресу, и я считаю, что вся ваша компания вместе с рубахой-парнем директором имела полное основание весело отпраздновать «триумф» «Электры», воспевая хвалу героине Ротердамского Эразма[cclxxxii].

У меня не хватает куражу разбирать в подробности содеянное вами. К чему это? Кому нужны сейчас голос благоразумия и защита искусства? Рядом со мной сидели на спектакле один из наших лучших художников и один из наших видных ученых — и оба они {271} «остались, в общем, довольными». Художник даже похвалил финал, нашел его «красивым».

Пусть будет так; я готов даже допустить, что кубистское небо Головина эффектно, что все эти ширмы и игрушечные домики мило раскрашены, согласен и с тем, что такая широкая, во всю сцену лестница в театральном смысле хотя и dagewesen[54], но все же вещь хорошая. Дальше я не могу не похвалить балетмейстера Мейерхольда за его состязание с Фокиным. Браво, брависсимо. Наконец, я глубоко тронут чистотой душевной, сквозящей в том усердии, с которым проф. Богаевский посвящает посредством постановки «Электры» русскую публику в новые открытия археологической науки. Однако при чем здесь Электра, Эгист, Орест, Клитемнестра — эти величайшие фигуры трагического театра?

Вот в нетеатральности я не могу обвинить ни Штрауса, ни Гофмансталя. Оба de vrais hommes du théatre[55] с головы до ног. Первый представляется мне каким-то Мейербером довагнеровского периода, а Гофмансталь — каким-то современным Скрибом. Все в один голос восхваляют Славину, и правда, ее выход — единственный момент в течение полутора часов, когда хоть на минуту «веришь». Это потому, что актриса пользуется театральными приемами, все еще живучими и даже убедительными. Но вот где начинается Мейерхольд, там кончается театр. Есть все что угодно: и бирюльки, и марионетки, и кубики, и домики, и трафареты для раскраски, и шведская гимнастика, и маскарад, и Старинный театр[cclxxxiii], и музей, и балет, — но в конце концов нет ни капли театрального смысла.

В том просветительном листке, именуемом программой, который можно получить от капельдинера за 5 к., мы узнаем о нижеследующих подвигах Штрауса: басовым трубам поручены быстрые пассажи, альты доведены до la 3‑й октавы, Электра должна брать верхнее do и нижнее sol, в оркестре требуется по 8 первых, вторых и третьих скрипок, по 6 первых, вторых и третьих альтов, по 6 первых и вторых виолончелей, 8 контрабасов, 4 флейты, 4 гобоя, и один из них альтовый, т. е. английский рожок, один большой, так называемый геккельфон, 8 кларнетов: 1 — в Es, 2 — в B, 2 — в A, 2 — бассетгорна, или альтовых кларнета, 1 бас-кларнет в B, 4 фагота (из них один контрфагот с нижним la), 8 валторн, 2 тубы B, 2 тубы F, контрабас-туба, 6 труб, 3 тромбона и 1 контрабас-тромбон (сейчас конец), 8 литавр (им поручена целая мелодия), 2 арфы, селеста, колокольчики, треугольник, тамбурин, большой и {272} малый барабаны, тарелки, 4 там‑там и, наконец, — hear-hear[56]! — знаменитые «розги», т. е. трескучие удары по железной доске…

Так вот‑с, — всем этим г. Штраус, несомненно, пожелал выразить нечто sehr kolossales[57] в смысле страстей, какой-то трагизм á grand fracas[58], чтобы поджилки тряслись и в глазах мутилось. А на сцене мы видим иллюстрации к докладу профессора Богаевского о раскопках в Аргосе и на Крите, бедного же Эгиста-Чингахчука режут, как поросенка, в какой-то закуте, и эта забавная марионетка кричит караул через еще более забавный васиздас!

Костюм Хризотемиды навел меня, впрочем, на блестящую мысль: при следующем обновлении «Горе от ума» нужно будет непременно всех действующих лиц одеть и загримировать под игрушки из Троицкого Посада. Как известно, эти игрушки воспроизводят до сих пор людей 1810‑х годов: казаков, франтов, элегантных дам. Заодно можно будет в виде декораций воспользоваться локутинскими табакерками и подносами. То-то будет прелесть, то-то оживет старик Грибоедов. Не стыдно будет ему перед Софоклом, Еврипидом и Гофмансталем, удостоившимися любовной модернизации сквозь призму стилизма, археологизма и балаганизма.